Контрабанда

А что с восходом? Не распятие — кинжал Кровоточит тихо. Нас обходит, Темной ветошью шурша, Стороною лихо. Все вернется: Ночи-бусы без конца На небесной нити… А вдруг найдется В доме твоего Отца Для меня обитель? Что ты знаешь про меня, Чему ты веришь про меня? Не мне судьбу свою менять — В доме тысячи дверей, В доме тысячи огней, В доме тысячи смертей — А что у нас тут? Что ты знаешь про меня?.. Тело болело: нудно, пульсирующе, словно он, обычно запиравшийся в своей лаборатории и не разгибавший спину часами, вдруг решил податься в банду вольных стрелков, чтобы сутками ползать по окрестной пустыне в поисках хищников. Мышцы выкручивала сладко-кислая боль, суставы ныли. Франц морщился от этих ощущений, но больше всего не нравился ему туман в голове. Обычно он поселялся там, когда паромеханик перебирал с выпивкой. А случалось это настолько редко, что было странно даже думать об этом. И провал — чёрный, зияющий. Хочется вспомнить вчерашний день, и получается лишь урывками, мелкими, ничего не значащими деталями. Запахами, незнакомыми лицами приходит он. Чужими голосами, выплывающими неожиданно из чёрного тумана. А с того момента, как он лёг в постель — вообще ничего. Словно обрезано. Франц перевернулся на спину и только тогда почувствовал, как сильно болит у него шея. Словно он весь вечер и ночь спал в крайне неудобной позе на чём-то остром и твёрдом. Охнув и скривившись, он снова повернулся на бок — так было немного легче. Упершись ещё сонным взглядом в серую застиранную наволочку, удивлённо заметил на ней белёсый, чуть переливающийся в утреннем свете волос. И оттенок такой красивый… серебристый. «Вот и я уже седею», — подумал Франц, пытаясь за вялыми и ничего не значащими мыслями скрыть тревогу и что-то такое внутри, что будто спало раньше — долго, бесконечно долго. А теперь, разбуженное, шевелилось: кололось, лягалось и вело себя бесконечно непотребно. Этот душевный дискомфорт приносил гораздо больше страданий, чем все ноющие мышцы и сухожилия вместе взятые. Потому что не давал толком сконцентрироваться. Потому что заставлял думать и вспоминать, смотреть внутрь себя. Делать все то, чего Франц так не любил, терпеть не мог — думать, чувствовать, анализировать свои ощущения. Франц давно передал эту функцию своим рукам и, в частности, пальцам. Именно они думали и чувствовали за него. И Франц доверял им намного больше, чем самому себе, с тоской пытающемуся сейчас разглядеть внутри эту занозу. То самое, что не давало ему спокойно жить с самого утра. Франц старался — и не мог. Не получалось… В первый раз за столько лет, и не мудрено. — Хеймское отродье! — горячо выплюнул он, с удивлением слыша свой хриплый и не похожий на обычный голос. Откашлялся, и решил, что стоит уже подняться. Даже через закрытые двери снизу доносился вполне сносный запах еды. Франц никогда не ожидал от своей старушки-ключницы ничего особенного и никогда не привередничал. Ел то, что предлагали, но при этом старался не слишком-то экономить на средствах для покупки продуктов. Потому что мясо пустынных червей на дух не переносил. Франц скучал по обилию свежих овощей. Ещё лет десять назад с обеспечением было меньше проблем, и овощи стоили значительно дешевле. Он был готов работать дни и ночи напролёт, браться за любые заказы, мечтая снова попробовать сладкую тыквенную кашу или кабачковые Бертины оладьи. Морковный суп… Почувствовав, как рот наполняется слюной, Франц поспешно сел на кровати. Тело резкий манёвр не оценило, отзываясь переплавленной умноженной болью в голову и мышцы. Франц ойкнул — тихо, хмуря свои брови от досады. «Что же такое я вытворял вчера? — снова подумалось ему. — И почему мне так гнусно? Гнусно до безумия, до тошноты… Прямо ложись и помирай!» Кое-как завернувшись в старый потрёпанный халат до самого пола, Франц всё же пересилил неповиновение тела и встал. Туман в голове колыхнулся, словно обнажая что-то, скрытое внутри него, но… через мгновение снова встал на место плотной молочной завесой. На кухне его ждали. Как всегда энергичная Берта, тут же начавшая накрывать на стол, и… он. Вчерашний его «приз». Франц поморщился — в виски кольнуло острой болью. Он смутно припоминал, что выторговал жизнь этого незнакомца вместо того, чтобы получить оплату за последнюю партию гунов: частично деньгами, частично — нужными и редкими материалами… А теперь до новой партии они снова должны сосать лапу. И ртов в этот раз на один больше! Мысленно простонав, вслух он сказал только хмурое: — Доброе утро. Что на завтрак? — Кукурузная каша, омлет и колер, — улыбнулась свежая и будто помолодевшая Берта. — И тебе доброго утра, Франц. Он уже не слушал. Повернувшись к этим двоим спиной, неспешно, точно дряхлый старик, шаркал в сторону умывальной. «Вот тебе и тыквенная каша, вот и кабачковые оладушки. Делай добрые дела, Франц, и скоро будешь ходить с голой задницей по причине отсутствия чего-либо, чтобы оную прикрыть». На своего «помощника» он и взглянуть лишний раз не удосужился. Насмотрится ещё, все глаза измозолит — в этом Франц не сомневался. В умывальной он со вздохом оперся о закруглённые края жестяной раковины. Посмотрел в зеркало. Лицо как лицо. Ничего особенного. Никаких фантастических кругов под глазами, никакого лихорадочного блеска из-под век. На шее только пара словно застарелых маленьких синяков. Откуда что берётся? Внутри тела что-то прорывалось и скреблось. Как крысы у него в подвале-лаборатории, которых он уже и не чаял вывести. Как бы он хотел снова заснуть. Заснуть и не просыпаться, чтобы быть спокойным и удовлетворённым любым положением дел. Стоило признать, что сегодняшнее утро было первым, когда он испытывал столько разномастных эмоций и чувств. Даже краски вокруг, обычно присыпанные сероватой песчаной пылью, будто обострились и стали ярче, живее. Он никогда прежде не думал, что у него странные глаза. Цвета настоявшегося крепкого колера с тёмными и светлыми прожилками. Раньше на их месте просто были глаза. Что же сегодня с ним не так? Франц умывался долго. Неосторожно разбрызгивал воду вокруг. Подставлял голову под струи задохшейся воды… Словно надеясь отмыться от гадостно тянущего внутри ощущения, будто он что-то делает не так. Будто он всё, от начала и до конца делает не так в своей жизни. Словно упускает маленькую, но крайне важную деталь. Основополагающую. «Кажется, сегодня мне и правда нужно выпить», — подумал Франц, вытираясь мягким и ветхим, как и всё в этом доме, полотенцем. **** Каша из дроблёной кукурузы еле заметно поскрипывала на зубах вездесущим песком. Это было привычно, в отличие от выводящего из себя неотрывного взгляда мужчины напротив. — У меня что-то не то с лицом? — не выдержал Франц, стукнув ложкой по дну опустевшей керамической тарелки. До этого момента он ел в тишине, которую нарушало лишь тиканье часов да шуршание Берты на кухне — она готовила обед. — Или ты хочешь что-то другое сказать? — Не… нет, — как-то неожиданно смутившись, ответил ему мужчина. — Простите. — Франц, разве хорошо так разговаривать с другими людьми? — Берта обернулась от плиты и укоризненно глянула на хозяина дома. Мальчишка, да и только. Даром что до тридцати дожил — так и не научился вести беседу. Весь всклокоченный, точно ворона, глаза шальные. Даже не причесался к завтраку. Не хватало этой башне и его хозяину ласковой, но крепкой женской руки. — Я просто до сих пор не понимаю, почему этот человек сидит на моей кухне и ест мою еду, — безо всякого сожаления выговорил Франц. — Я не понимаю, что взбрело мне в голову, когда я решил, что он мне зачем-то нужен. — Ты же не собираешься выставить его на улицу? — ещё тёмная, несмотря на седые совершенно волосы на голове, бровь женщины опасно изогнулась. Глаза сузились, превращаясь в два грозовых облака. Тот мальчик, которого она знала с младенчества, никогда не был жестоким ублюдком. Но, возможно, теперь что-то изменилось? — Еще чего. Он дорого мне обошёлся, чтобы разбрасываться им направо и налево. Будет работать. Как тебя зовут? — обратился, наконец, Франц к сидящему напротив. — Дже… Джер-р, — неуверенно проговорил мужчина. В разрыве бледных губ мелькнул тёмный язык. Францу только показалось? — Джер-р? — передразнил он. — Что с твоей речью? — Я не отсюда, — более уверенно ответил светловолосый. — Язык тяжёлый. Не даётся до конца. Франц ковырял порцию яичницы. Это становилось всё интереснее. Кого вообще он пригрел в своём доме? Странная внешность, плохо говорит на ацелоте, ещё и не местный… — А откуда ты, Джер? — спросил он чуть мягче, поморщившись — на зуб попалась скорлупа. — Я иду от Врановой Кручи, — ответил тот так гладко, что сразу стало понятно — эту фразу он произносил не раз и не два. Франц присвистнул. Вранова Круча. Огромный город, расположенный в самых предгорьях. Да и слишком знаменитый в последнее время. Если добираться на поездах, можно потратить две недели. Если на дирижабле — несколько дней с вынужденными посадками в других городах. Велик материк Ацелот. — От той самой, в чьих окрестностях приземлился небесный огонь? — с интересом спросил механик. — Ты видел это? Люди рассказывали, что походило на конец света. Готовились к смерти. А потом метеорит ещё и разделился, словно ровно напополам. Берта, ты слышала об этом? Старушка лишь кивнула. — Я… не знаю ничего… об этом, — подбирая слова, произнёс Джер. — Что ж, — пожал плечами Франц. — Странно, конечно, все земли вокруг Врановой Кручи до сих пор на ушах стоят. — Возможно… я ушёл раньше небесного огня, — тихо проговорил Джер. — В любом случае, сейчас ты здесь. И ты должен работать. Как следует работать, чтобы я не сожалел о том, что ты остался жив, — строго произнёс Франц. — На Ацелоте жизнь тяжёлая, не то, что у ублюдков из Хейма. Говорят, у них ещё и реки не пересохли, и леса стоят. Сам не видел, но люди рассказывали… — А ты больше верь, — вмешалась Берта. — Может, и про небесный огонь так же врут. — Так врут, что всполохи было видно даже со стен Вотерхайма? — скептически поднял брови Франц. Берта промолчала, только нож, нарезающий сладкий картофель, звучал глухо и немного обиженно. — В любом случае, у нас тут принято много работать. Сегодня как следует вычисти умывальную. Вся жесть покрылась налётом, а Берте уже тяжело его сводить. Потом перетри от пыли всё, что увидишь на первом этаже. К подвалам и наверх не суйся, я ещё не настолько тебе доверяю. Понимаешь, что я говорю? Мужчина кивнул. Он был странный, этот Джер. Лицо, такое светлое и точёное, но совершенно лишено мимики. Только глаза ненормального зелёного оттенка иногда выражали какую-то эмоцию, не совсем понятную Францу. — И Берте помогай со всем, чем попросит. Я вниз, работать. Пока не будет готова новая партия, мы на урезанном пайке благодаря тебе, Джер-р. Франц допил последние глотки горьковатого колера и поднялся. Поблагодарил Берту и, окинув взглядом замершего и почти не дышащего Джера, вышел из кухни, на ходу вытаскивая из кармана ключи от подвалов. Пятнадцать ступенек вниз по винтовой лестнице. Дверь, окованная листами стали. Не потому, что там было что-то запрещённое к производству на Ацелоте, хотя… Положа руку на сердце, и запрещённого в его лабораториях хватало. Три замка, которые следовало открывать в чёткой последовательности. Эти меры предосторожности остались ещё от первого хозяина башни, но Франц сейчас ничего не имел против них. То, что он создавал в своих подвалах последние несколько лет, не приносило ему никакого душевного удовольствия, только глубокий, безотчётный страх, что кто-то может догадаться и использовать это опасное оружие в более серьёзных масштабах. За полными чертежами и формулами охотились, и паромеханик предупредительно хранил их в разрозненном виде в разных тайниках. Полная картина жила только в его голове. Он волновался и боялся, о, он очень боялся. И даже не того, что его — собственно, не совсем его, а свихнувшегося его наставника — идею украдут, и он останется снова у рухнувшего дирижабля без лишних средств. Он боялся того, что кто-то захочет сделать из этого оружия нечто большее. Это бы означало конец всему… В подвале стояла темнота, разогнанная одним щелчком тумблера. Крохотная искра, поджегшая специальный газ, и по стенам чуть выше головы зазмеились, разгораясь всё ярче, осветительные трубки. Они ползли дальше и дальше, переходя из одной комнаты в другую, пока вокруг не стало совершенно светло. Желтоватый оттенок, такой привычный глазу жителя пустынного Ацелота. Франц провернул внутренний ключ в двери. Дубликат был лишь у Берты, которая при определённых условиях — если он хоть раз в полсуток не покажется наверху — могла спуститься вниз и поинтересоваться, не случилось ли чего. Франц огляделся, как делал каждый раз, прежде чем пройти дальше по коридору. Всего три помещения: заваленный барахлом в одному Францу ведомом порядке склад, тесная лаборатория и обширная мастерская, — занимали площадь много большую, чем имело основание башни. Но это всё располагалось относительно глубоко под землёй, а сама башня стояла на отшибе. Более того, потолок ещё прежний мастер экранировал стальными листами и укрепил дополнительными перекрытиями. Франц старался не думать лишний раз, что за опыты проводил здесь его почивший наставник — у самого рыльце в пушку. Но даже в те моменты, когда случались проколы, и башня мягко содрогалась и вздыхала от происходящего под ней, он не считал, что может навредить дому или же городу в целом. Максимум — погибнуть сам. Именно поэтому нужно было как следует осматриваться кругом каждый раз, проверяя, не случилось ли чего за ночь? Из лаборатории потянуло крысами. Мерзкими всеядными тварями, почитающими переработанную бумагу за деликатес. Франц поморщился и снял со стены рогатку. Палить по ним из гуна в замкнутом пространстве было бы крайне глупой идеей, а выстрел у мастера был отлично поставлен от природы, и оружие не имело особого значения. — Ах вы сучьи потроха! — выругался он, едва навскидку выстрелил распадающимся на дробины снарядом в проём. Рыжеватое месиво тел брызнуло в разные стороны с обгрызенного до состояния решета картона. Хорошо, что чертежи и прочие важные документы Франц давно приучился хранить в стальных подвешенных к стенам тубусах. Несколько рыжих длиннохвостых телец остались вяло подрыгиваться на таком вкусном, застилающем широкую столешницу, картоне. Морщась от брезгливости, мужчина надел защитные перчатки, дыхательную маску и вытащил экранированную коробку с ртутными шариками — снарядами. Они оказались разных размеров — начиная со спичечной головки и заканчивая бобовым зерном, рабочие, неоткалиброванные варианты. Достав несколько самых маленьких, затолкал их поглубже в крысиные глотки, сдавил и двумя пальцами перенёс тушки к прогрызенным щелям между полом и стенами. Бороться с крысами глупо — это Франц понял после десятка провальных попыток. Не помогало ни бетонирование их ходов, ни травля, ни капканы. Эти твари хитры и учатся на ошибках. Единственное, с чем они не могут совладать — это с бесконечным голодом, и в этом мастер нашёл отдушину для себя. Они умудрялись в очередной раз попортить что-то в его мастерской, он отвечал им вкусными, такими манящими и совсем недавно живыми трупиками сородичей. Отравленными, но когда до крыс это доходило, было поздно. Таким образом какая-то часть стаи погибала, остальные некоторое время не высовывались. Затем всё повторялось. Почему-то именно эта схема крысам не наскучивала, а Францу уже было всё равно. Он научился как следует приглядывать за своими вещами. Это была лишь месть и вялотекущая война без победителей и побеждённых. Через пару десятков минут паромеханик уже сидел в мастерской в окружении разложенных на столешнице коробок, коробочек, сундуков, экранированных шкатулок, вооружившись миниатюрной отвёрткой и увеличивающим окуляром в глазу. Дыхательная маска по обычаю закрывала нос, спускаясь к губам и закрывая подбородок. Его собственная разработка, дышащая, не натирающая и позволяющая работать достаточное время, не отвлекаясь на неудобства. Вещества, с которыми работал Франц, по большей части были ядовиты и опасны. Опаснее ли, чем воздух за дверью башни? Тот тоже убивал. Медленно, но верно. У себя в мастерской Франц собирал лишь внутренний, спусковой механизм. Резервуар для снарядов и все тончайшие связи вокруг него. Сама оболочка гуна выглядела обычной, как у механического, стреляющего обычными пулями. Если бы не дополнительная полость под стволом, защищающая резервуар с ртутными снарядами. В любом случае, внешние части паромеханик заказывал на фабриках, разных и всегда по отдельности. Это было выгоднее и быстрее, чем мучиться над ними самому. А вот с внутренним наполнением приходилось трудиться собственноручно. Благо, что партии были небольшими — всего по десятку ртутных гунов в каждой. А стоил любой из них как десять-двенадцать обычных, пулевых. Авторская технология, секрет мастера. Франц криво ухмыльнулся в маску. Всё утро его одолевало нестерпимое желание расцарапать пальцами грудную клетку, чтобы добраться наконец до этого отвратительного едкого комка, что ныл и отравлял его с самого момента пробуждения. Глупое, неосознанное желание вспомнить. Вспомнить что-то, что само собой ушло вглубь, улеглось, прикрылось одеялом других забот, чувств и мыслей. Стало ненужным, неважным. Чуждым. Франц зарычал. Померещилось, что в раздумьях и маяте прошло лишь несколько минут, но механизм под пальцами оказался собран, а он совершенно — совершенно! — не контролировал этот процесс. Он просто не мог поверить в это. Так уйти в себя, свои мысли, пытаясь добраться до причины его дурного настроения и тянущего, изнуряющего ощущения в груди, что не руководить процессом сборки! Это могло плохо, очень плохо кончиться. А шутить с градоправителем он не был намерен. Это изначально провальная идея. Прихлопнет и разотрёт, как надоедливую муху. Франц давно уяснил, что не стоит связываться с тайным обществом, которое, словно невидимые кукловоды, шутя, вертело мнением совета Восточного Альянса. Сильнее сжав зубы и вытерев рукавом пот со лба — вентиляция хоть и была оборудована, но не справлялась как следует с такими обширными подземными помещениями — механик принялся разбирать собранное, тихо чертыхаясь. Сколько он помнил себя, с самого детства его восхищали мелкие, хрупкие механизмы. Никогда он не пытался лезть в схемы двигателей дирижабля или паровоза. Эти махины, напоминавшие чудовище Левиафана из старинных сказок, рассказанных ему-ребёнку Бертой, пугали и давили своей мощью. То ли дело — мелочи. Хрупкие, небольшие, призрачно слабые и даже, как может показаться, ненужные. Мелочи тем и притягательны, что всё огромное и, порой, устрашающее состоит именно из них. Из тех самых мелочей, что так умело придумывает и создаёт Франц в своей лаборатории. Суставы, самозаводящиеся пружинные моторчики, подвижные части… Игрушки, часы, выпадающие механизмы… Последняя его награда была за скрытые подрукавные ножны, подающие в ладонь стилет по небольшому нажатию со стороны локтя. Совершенно безопасные и очень лёгкие… Франц поморщился. Оружие… снова оружие. Время диктовало свои условия, но видит Всевышний, он никогда не получал ни капли удовольствия от того, что партию за партией собирал гуны по воле заинтересованного новинкой градоправителя. Хорошо ещё, что оружие предназначалось не против людей, а… Хотя, ему ли судить об этом? Градоправитель платил более чем хорошо. В груди свербело всё сильнее, до тошноты, до дрожи в пальцах. Отвёртка несколько раз соскальзывала с резьбы, изрядно попортив её. Франц ненавидел оружие. Всем своим существом. Он любил тыквенную кашу и Бертины кабачковые оладьи… Читать уцелевшие в глобальной переработке книги у горящего газового камина в продавленном кресле. Ядовито-оранжевые рассветы, когда город только просыпался, а он, страдающий от бессонницы, стоял после ночи в мастерской на городской стене. Пустыня, распластанная внизу, у подножия камня, казалась стеклянной и переливалась, блестела, маня нереальными оранжевыми миражами. Лучи ещё нежаркого солнца ласкали её, и необъятное пространство, в любое время дня и ночи убивающее без сожалений, не казалось пугающим. Франц любил фантазировать и придумывать, как воплотить его идеи в механизмах. Порой неуклюжих и чересчур фантастических, никогда не пользующихся спросом в магазинных лавках. Такие привлекали только детей и не несли никакой практической пользы. Игрушки, смешные вертушки и музыкальные шкатулки с секретом… Франц вздрогнул. Отвёртка выпала из пальцев и заскакала по каменному полу. Он глубоко вдохнул и выдохнул, не обращая на это никакого внимания. Шкатулка… Небрежно отложив в сторону остатки неразобранного спускового механизма, он направился к двери на лестницу. Стянул перчатки и маску, оставив их на тумбе в узком проходе, и провернул ключ. Сердце стучало в груди так быстро, а живот тянуло, словно он маялся предвкушением и страхом от встречи. Как тогда, когда впервые решился наведаться в бордель. Шкатулка… Как он мог забыть? Поднявшись на первый этаж, слёту забежал в умывальную. В выдраенную практически до блеска умывальную. Франц ухмыльнулся своему отражению, пока прохладная вода стекала по его небритому подбородку. — Поужинаешь с нами? — голос Берты из кухни донёсся, словно сквозь слой ватного одеяла. Франц лишь вяло отметил, что за окошками и правда темнеет. Бесполезно проведённый день… На долю секунды, но успел встретиться со странным взглядом беловолосого, что сидел как статуя за столом напротив двери. Франц никак не мог привыкнуть к чужому имени, к присутствию кого-то, кроме Берты, в его башне. — Нет, позже… — только и ответил он, пролетая мимо, на лестницу. Выше и выше, ступени сами просились под стоптанные домашние туфли. Третий этаж и дверь слева от кабинета, которую он почти не открывал. Заперта. Франц долго перебирал связку ключей на поясе. Пальцы тряслись, как тогда, когда он совершенно не представлял, каким образом положить свою узловатую в суставах кисть на обнажённую, с острым соском, мягкую грудь. Женщина смеялась, глядя со снисхождением, брала его руку и заставляла быть смелее. Вздохнув, он провернул маленький тёмный ключик в скважине. Что-то щёлкнуло в механизме, и дверь со стоном отворилась. «Смазать надо…» — подумал Франц, заходя внутрь, закрывая за собой дверь и нашаривая в темноте тумблер. «Кладовка ценностей», эту комнату можно было бы назвать именно так. Или «кладбище несбывшихся надежд». Или «морг для сломанных игрушек». Небольшая и запылённая, с маленьким круглым окошком под потолком, эта комнатка вселила бы безотчётный страх в кого угодно, но только не во Франца. Ведь все из этих странных, порой гротескных и пугающих существ, были родом из его головы, из его сердца. В этой комнате время замерло. Оно не тикало, не шло, не бежало. Его просто не было. Всё осталось на своих местах с тех пор, как эта комната была его комнатой. А все эти… полуожившие фантазии оказывались рано или поздно разбитыми старым мастером. «Перестань тратить время на ерунду! — рычал старик, оплеухой отправляя очередное «глупое изобретение» лететь в дальний угол. Франц-мальчик ёжился и плакал, глядя на разбившегося о стену зубохвоста. — Собери лучше пару часовых механизмов! Их хотя бы можно продать! Бестолковое создание!» Эти воспоминания давно не трогали ничего внутри Франца. Обычные воспоминания, как любые другие. Он просто больше никогда не собирал часы. Ненавидел их люто. Последними были те, на первом этаже. С парадом скелетов и катафалком. Как память и насмешка. Заповедный лес памяти, вот чем была эта комнатка. Здесь, на полках до самого потолка высились коробки с его неоценёнными творениями. Она должна быть где-то тут… Шкатулка, которая, как он верил в юности, изменит не только его жизнь, но и людей вокруг. Поднявшись на стремянку, Франц начал перерывать коробки, царапая пальцы и перемазываясь в пыли и масле. Она оказалась на самом верху, почти у окна. В небольшом сундучке с потёртой ручкой. Единственная вещь, которую он не показывал мастеру. Единственная, над которой он тайно трудился год за годом, пока наставник случайно не увидел, чем он занимается. С благоговением щёлкнув замком сундучка, Франц откинул крышку. Вот она… На тёмно-зелёном бархате матово поблёскивала деревянными резными бочками небольшая музыкальная шкатулка. Внешне — целая, если бы не незаметная трещина по передней панели. Шкатулка тоже пролетела достаточно, прежде чем врезаться в стену… Франц, не дыша, провёл по крышке пальцем. Ни пылинки не попало внутрь, и вещица до сих пор завораживала его. Сколько лет прошло? Десять? Пятнадцать? А может, и больше? Глупые детские мечты… «Я сделаю волшебную музыкальную шкатулку, вот увидишь, — говорил он уже немолодой Берте с гордостью и горячей верой, какая бывает только в детстве. — Вот увидишь! Я изобрету такую шкатулку, глядя на которую, люди будут становиться лучше. — А как это — лучше? — хитро прищуривалась та, помешивая варево у плиты. — Лучше — это лучше, — упёрто заявлял Франц. — Добрее, радостнее. Честнее. Будут помнить, кто они и зачем. И для чего они нужны. — Звучит здорово, — соглашалась Берта, гладя его по голове. — А ты сам знаешь, для чего нужен? — Конечно, — удивлённо отвечал он. — Чтобы сделать эту шкатулку. И защищать тебя от… — он никогда не договаривал до конца. У прежнего мастера всегда была тяжёлая рука. А ещё он любил выпить. — Просто верь в меня!» Франц глубоко вдохнул и задержал пыльный воздух внутри тела. Легко нажал на крышку. Она медленно раскрылась, изнутри полился мягкий, преломляющийся в разногранёных шариках свет. Они мелодично сталкивались, а затем послышался скрип, треск, свет заморгал и померк. Франц, скривившись, нервно закрыл крышку. Неисправна и совершенно поломана… Она даже не была доведена до ума на момент полёта в стену. Столько месяцев, лет кропотливой и вдохновенной работы… Бессонных ночей и метаний. Скрытности… И всё — ради краткого мига полёта и забвения. Он должен был отлаживать и отлаживать это чудо столько, сколько понадобится. Он сам толком не знал, чем руководствовался во время её создания. Не иначе, как «наитием свыше». Франц, наконец, выдохнул. Всё это глупости. Детские мечты, идиотизм. И не принесёт никаких доходов… Он думал так и совершенно не замечал, что тянущее, разъедающее изнутри чувство улеглось, будто свернувшись тёплым уютным клубком. — Ты… должен завершить это, — раздалось вдруг из-за спины. Франц вздрогнул, и тут же гнев поднялся в нём сверкающим пустынным барханом. — Это… стоящая задумка. Я могу помочь, — проговорил Джер, не понимая, что находится на волоске от стихийного проявления разрушающих эмоций мастера. — Какого… чёрта… ты… здесь делаешь? — зло выдавил Франц, ещё не поворачиваясь. — Какого чёрта, я спрашиваю?! — он кричал, уже глядя в невинно распахнутые глаза опешившего беловолосого. — Я разве не запрещал подниматься на этот этаж? — Но… Берта… просила, — промямлил тот. — К чёрту! — Франц вскочил, широко распахнув покрасневшие глаза. Его рот перекосило, и каждое слово вылетало с брызгами слюны. — Выметайся отсюда! Совсем, чтобы я не видел тебя в своём доме больше! — кричал он в застывшее в удивлённой гримасе лицо. Затем грубо вытолкал его из комнаты, закрыл за собой дверь на ключ и зло, с горечью прошипел: — Никогда, никогда не лезь не в своё дело, полудурок. Не думай, что ты знаешь хоть что-то… Затем он простучал набойками туфель вниз по лестнице и, кинув Берте: «Я в кабак. Буду поздно. Проследи, чтобы этого… не было тут к ночи», — хлопнул входной дверью.