Контрабанда

Ты моя птица да неперелетная, Белые перья, тяжелые крылья твои, Ты моя птица — не знала высот и Не знала, не ведала, небо забыло тебя… Ему снова снился тот самый сон. Тот самый, который время от времени мучил его последние полгода странствий. Тот самый, что оставлял после себя железное послевкусие между зубами и на языке. Тот самый, что не объяснял ничего, а лишь селил пониже левого соска на груди ощущение тоски и всепоглощающего неизбывного одиночества, одиночества столь ущербного, что хотелось исчезнуть. Тот самый, что всегда снился к неприятностям. Странно спать и осознавать, что ты видишь сон. Странно помнить его от сих до сих, знать начало и конец, и, тем не менее, всегда переживать, словно в первый раз — с тем же накалом эмоций и той же глупой верой, что сегодня-то всё будет по-другому, иначе… Сначала всё заливает Свет. Настолько яркий, слепящий, насколько же и холодный. Он несравним с сиянием светила этого места, он совершенно инороден в этом мире — это святая уверенность. Свет вокруг, и в нём самом. Он сам есть Свет. И он полон. Полон и цел, насколько может быть наполнено и целостно дитя Света. И он не один. Его много, так много, что стираются границы — их просто нет. Он растворяется в Свете, и Свет поглощает его, делая собой. И это правильно. И к этой части сна не возникает вопросов. Но дальше происходит странное. Он чувствует мысли, и мысли эти — пугают. Они его и не его, каким бы странным и нелепым это ни казалось. Как можно чувствовать мысли? Но ведь они так и не становятся звуком. Но он чувствует… Чувствует это желание импульса. Желание стать разрозненным, и он не одобряет его, сопротивляясь так сильно, как только может. «Это не правильно… Нет. Нельзя так. Так не должно быть…» «Люблю тебя. Люблю… Люблю тебя. Нужно попробовать. Жажду этого. Скучно… Так скучно. Правила больше не имеют значения. Найди…» Мысли колючим вихрем терзают его «не-тело», доставляя ощутимую боль, и он стонет, если бы мог стонать, и плачет от предчувствия утраты, если бы был способен плакать. Толчок. Такой неправильный, такой чуждый ему импульс. И Мир трещит, выворачивается, словно небытие хочет пожрать само себя, выставляя нежное свое нутро на Всеобщий Суд. И вдруг так гревшая недавно целостность отдаётся леденящей пустотой. Свет уходит, становится серым, пока, наконец, не взрывается мириадами радужных звёзд, сотрясая собой, кажется, основы Мироздания. Свет меркнет, утаскивая его во тьму беспамятства. Не-целого. Не-полного. Не-светлого… Он вздрагивает в который раз, вспоминая, что это — всего лишь сон. И сейчас он просто спит. И он жив. И он вспомнит… Он ведь должен вспомнить? Тёплая тяжесть обвивает его, притягивая к себе. Он вздрагивает вновь, принюхиваясь, пытаясь понять, что происходит. Он не один. И это осознание почти подкидывает его на месте. Если бы не увесистая, такая крепкая хватка, не дающая толком даже вздохнуть. За всё время своего тяжёлого, изнурительного путешествия и беспамятства он никогда не просыпался с кем-то. И это пугает, так сильно пугает. Что происходит? Вдруг рука резко отпускает, а тело, обдающее жаром и такой сладкой энергией, откатывается с тихими ругательствами. Он открывает глаза, чтобы скинуть остатки сна и вспомнить прошлую ночь. Выпитый странный напиток. Своё не вполне адекватное и неподвластное контролю состояние… И почти всё, что было после. — О чёрт… Чёрт-чёрт-чёрт… — сдавленно, находясь в совершенном ужасе, шептал Франц, натягивая на себя серую, застиранную простыню. Местами она истончилась настолько, что казалась легкой паутиной: ткни пальцем, и она затрещит, потянется разрывом в разные стороны. — Отец Всемогущий, что ты тут делаешь? Какого чёрта ты в моей кровати? Он не знал, что ответить. Глаза Франца горели праведным гневом, смешанным с растерянностью, а щёки — смущением. А ведь его не очаровывали, чтобы тот забывал. Почему же он не помнит? — Я… пришёл ночью, — сипло — язык с утра всегда плохо слушался — ответил он на прямой вопрос. — Я… пришёл, чтобы пить твою кровь. Твоя кровь… нужна мне, Ф-франц. — Эту часть я помню, кажется… — тот растерянно пригладил свалявшиеся за ночь волосы, а затем провёл по совершенно зажившей уже шее, пряча взгляд. — И хотя это ни черта не проясняет, пока что примем как данность. Но почему ты без одежды?! И… О, Господь, неужели… мы делали что-то вместе? — Мы спали, — совершенно искренне ответил он, не понимая — отчего человек так суетится? Разве в этом мире спать друг с другом является злостным проступком? Франц застонал, натягивая простыню на лицо и падая обратно на серую подушку. Из-под ткани доносилось плохо понятное ворчание: «Я не мог его трахнуть… Нет, ни в коем случае. Или он меня? Нет, не похоже. Отец Всемогущий, впредь зарекаюсь пить это чёртово пойло… Господи, стыдно-то как…» Он смотрел за метаниями человека с едва тлеющим интересом. Он не двигался, будто боялся спугнуть мысли Франца. И, на самом деле, он боялся. Боялся и удивлялся — как в одном человеке уживаются столь разные эмоции? Гнев, злость… Огонь и развязность. Смущение, искренность и… — Джер, — Франц откинул простынь с лица и посмотрел на него очень серьёзным взглядом. Чуждое слуху имя звучало непривычно. — Я понимаю, что тебе трудно даётся речь, но ты должен ответить мне. Ответить честно, — уточнил Франц, приподнимая бровь. Он лишь кивнул в ответ. Он вообще не был склонен ко лжи. Лишь к недоговариванию, если то помогало выживать. — Итак… О Всемогущий, как же об этом можно спросить? Хорошо, попробуем… Джер, — Франц снова вернулся к своему взгляду — спокойному и чуть отстранённому, но лицо его было красным. — Я… делал что-то странное ночью? Я… ох… Я делал тебе больно? Он отрицательно мотнул головой в ответ. Ночью никому не было больно, он был уверен. Кажется, Франц немного расслабился. Задержав дыхание, как перед нырком, он спросил снова: — Ночью я… заставил делать тебя что-то, чего ты не хотел? — Нет. — Я соединялся с тобой? — вышел из себя Франц. Между ними ненадолго воцарилась задумчивая напряжённая тишина. — Твой язык… — начал он, и Франц снова протяжно застонал. — Ты… лизал меня. Подбородок и… губы. А затем твой язык… — Не продолжай, — тот снова до самой макушки укрылся простыней. — Кажется, я вспоминаю… Слава Всевышнему, — выдохнул Франц с облегчением. — Это, конечно, чертовски неловко, но мы просто постараемся забыть всё, хорошо? Я был пьян и эмоционально взвинчен, я не контролировал себя, — край его лица со сверлящим пространство глазом появился из-под ткани. — Хорошо, — покладисто кивнул он. Если человеку так легче… — Этого не было, и Берта не должна ничего узнать, ты понял? — чуть смелее спросил Франц, и краснота мало-помалу сходила с его лица. — Я… понял, — в который раз ответил он. — А про твои странные пристрастия к моей крови будет отдельный и очень долгий разговор. Подумай об этом заранее. Лично мне этот факт совершенно не нравится. Но если ты сумеешь подвести логичную теорию, я, возможно, не отдам тебя в Лаборатории, — Франц словно споткнулся на этих словах, и глаза его расширились, а затем опасно сузились. — Чёрт… И всё же, почему ты голый? — Жарко… Было очень жарко от твоего тела ночью, — честно ответил он, откидывая свой конец простыни с белой кожи и от души потягиваясь. — Хорошо… — сдавленно просипел Франц, стараясь не смотреть. — А сейчас потрудись, пожалуйста, убраться из моей спальни. Он лишь кивнул, и, безо всякого смущения от собственной наготы, пошёл к двери. Его спину пересекали два длинных продольных розовых рубца, заживших хорошо, но на вид казавшихся довольно свежими. Едва он коснулся ручки, его остановили: — Джер? — Франц смотрел на него странным взглядом потемневших глаз, и он не мог понять, что стоит за этим их выражением. — Прежде чем ты выйдешь отсюда, следует одеться, — проговорил тот негромко, но с явно звучащим упрёком. Одежда. Точно. Как он мог забыть? А ведь без неё куда как приятнее… Часы на первом этаже траурно пробили девять утра, заставляя подпевать погребальному маршу всю башню. **** Подниматься с постели, приняв важное решение, всегда проще. Мир разгорается новыми красками, воздух кажется свежим и чистым, а будущее — лишённым сумрачной дымки. Так, по крайней мере, чувствовал себя Франц, застёгивая круглые пуговицы с жемчужным напылением на белой сорочке. Приняв решение, всегда легче жить и двигаться дальше. Тем более, когда решение в кои-то веки не расходилось с его внутренними желаниями и моральными принципами. Он так долго жил и делал что-то для других людей, для выживания, что уже забыл, насколько же это приятно — взять и сломать эту устоявшуюся систему. Сломать к дьяволу, и будь что будет. Словно патокой, предчувствие удовольствия прошлось по языку и нёбу. Труха прежнего Франца, которую он с особой тщательностью создавал, словно налепливая на тело всё новые и новые куски глины, осыпалась сейчас мелким крошевом. Осыпалась, заставляя тело, или даже больше душу зудеть и чесаться. «Помыться бы, — думал он, натягивая на ноги плотные холщовые штаны. — Да не в этом жестяном тазу, а в нормальных Вотерхаймских Центральных банях. Вот уж где можно расслабиться». Он старался не вспоминать о своём приключении у кабака тётушки Бриджиты, не думать об утреннем признании своего выкупленного пленника. И о том, что вытворял ночью. Почему-то сегодня ему несмотря ни на что было потрясающе хорошо. Свежо, светло на душе. Всё казалось понятным и ясным, и было совершенно странно, как же он раньше не видел всю простоту и гармоничность окружающего его мира. Накинув жилет с многочисленными карманами, паромеханик, загадочно улыбаясь, вышел из спальни и застучал набойками по чугунной лестнице. — Сегодня ты бодр не в пример вчерашнему, Франц, — отметила Берта, торопливо выставляя завтрак на стол. Джер, конечно, тоже сидел тут и выглядел как обычно: немного отсутствующе и задумчиво. Его белые патлы мозолили глаза, и Франц даже с какой-то внутренней самоиронией вспомнил, как собирался выгнать этого чудика на улицу из-за своей гневной вспышки. Это так низко, прятаться от своих проблем и слабостей, выставляя виноватыми других. Сегодня, сейчас его поведение виделось до отвратительности ярко. Что с ним происходит вообще? — Я хорошо отдохнул… ночью, — просто ответил он, кинув быстрый взгляд на задумчивого беловолосого. Тот никак не отреагировал, начиная ковыряться в дымящейся тарелке перед ним. — Это хорошо, очень даже хорошо, — приговаривала Берта. А потом встрепенулась: — Кстати, Франц. Тебе доставили извещение рано утром. От самого градоуправителя. Что-то мерзкое заворочалось внутри, отдавая тошнотой, но быстро улеглось. — Где оно? — Как обычно: в прихожей, на подносе для писем, — удивилась Берта. Раньше подобные извещения Франц просматривал после завтрака, а не до него. Стараясь не выдавать своего волнения, Франц вышел из кухоньки. Но шаги его звучали нервно и жёстко, впечатываясь в гладкость каменного пола. «Заеду после обеда… Деловой разговор… Не распространяйтесь… Ожидайте дома». Печатный текст, набранный на самописце. Витиеватый росчерк под ним. Впервые сам герр Анхольц решил почтить своим присутствием его башню. Раньше Франца без особых размышлений вызывали для бесед в Управление, что же поменялось сегодня? — Что-то не так? — Берта смотрела пытливо, сидя на своём месте за столом. Джер тоже выглядел заинтересованно. — Сегодня нас хочет посетить сам градоуправитель… По личному вопросу, — тихо, слегка ошарашено ответил Франц. События вчерашнего вечера пронеслись в памяти, заставляя внутренности съёжиться. Мерзкий запах гнойной лимфы, отмытый было вчера, снова напомнил о себе, расползаясь и захватывая мысли. Ар-р-р-щх… Ар-р-р-щх… — Франц? — Берта ждала какого-то продолжения, тем более что мастер выглядел растерянным и каким-то странно побледневшим. — Всё… всё нормально. Давайте завтракать? Ели в тишине. Уже вызывавшая оскомину привычным поскрипыванием на зубах, кукурузная каша опротивела. Как опротивела и вся остальная еда, на которой последние дни приходилось экономить. Но Франц молчал и ел. Вариантов не было. А в зависимости от итога разговора с градоуправителем и в связи с утренним своим твёрдым решением, их могло и не появиться вовсе. А ещё предстояло выяснить, что за кровососа пригрел он в своём доме. С виду такой безопасный и спокойный. Но ночью он определённо не походил на этого тонкого и звонкого доходягу. Франц снова оглядел светловолосого. Тот был странно красив. Тонкие, не по-ацелотски точные черты лица. Приподнятые крылья носа, резковато очерченные краешки губ. И слишком бледная для пустынного жителя кожа. Джер поймал его взгляд, отрываясь от еды. Брови. Они, пожалуй, добавляли законченности странно-белёсому его образу. Густые и тёмные, словно крылья пустынных ястребов. Франц отвёл глаза, продолжая монотонно жевать. Мысли медленно покачивались в его голове, цепляясь одна за другую, смешиваясь и снова разрываясь, точно клубы пара. Слишком много всего стало происходить с того дня, как они встретились на Площади Наказаний. — Я поработаю в мастерской до обеда, — сказал Франц, поблагодарив за завтрак и поднимаясь из-за стола. — Будет здорово, если у нас осталась мука, и ты испечёшь свои булочки к приходу герра Анхольца, — он ожидал от Берты какого-либо ответа, и та лишь кивнула, едва улыбнувшись. — Больше нам нечем его угостить, но и не страшно. Знает, что не в высший дом идёт. Он уже почти решил уйти, как вдруг снова обернулся, сталкиваясь взглядом с Джером. — А тебе стоит заняться уборкой на втором этаже. Думаю, мы будем говорить с градоуправителем там, в гостиной. Берта хмыкнула. Ещё вчера Франц запрещал новому жильцу даже подниматься на лестницу — что, впрочем, никак того не останавливало, а сегодня уже поручает уборку второго этажа. Что-то странное творилось с её Францем. Позволив пропустить бертино невысказанное замечание мимо ушей, Франц нащупал в одном из множества карманов жилета ключи от подвала и направился вниз по лестнице — работать. Сейчас мысли, приведённые в порядок, представали стройными логичными построениями. И хотя работа, что ему предстояла, всё так же доставляла острое неудовольствие, теперь, когда был виден край и принято решение, стало немного легче. Сегодня крыс не было. Так случалось всегда после его показательного выступления — несколько дней, а то и неделя покоя без их навязчивого внимания. Франц прекрасно помнил, как боялся этих прожорливых любопытных тварей, когда был маленьким. Боялся до ночных кошмаров, в которых он неизменно оставался волей случая в тёмном подвале, и вокруг начинало шуршать, возиться, попискивать до тех пор, пока первые усы или холодные лапки не касались его кожи. И он начинал кричать, дёргаться, но бежать было некуда. Он пытался скидывать их с себя, но крысы всё прибывали, забираясь всё выше и выше по его телу, пока не покрывали плотной шевелящейся второй кожей и не начинали есть заживо. Франца передёрнуло от столь ярких, хоть и не посещавших его уже давненько воспоминаний. Теперь он был взрослым, вооруженный специальной рогаткой и с набитой, привычной к разнообразному оружию меткой рукой. Но детские страхи нет-нет, да и показывались иногда из кладовки памяти. Наверное, от этого уже не излечиться. Если только те страхи не подменятся новыми, более свежими и сильными. Хотел ли этого Франц? Отнюдь… Но он определённо ненавидел крыс. **** Когда в дверь подвала раздался гулкий стук, Франц закончил со вчерашним недоделанным гуном и даже успел собрать часть следующего. После того, как с этой партией будет покончено, — Франц нашёл это как лучшее, во что верил в последнее время, — он станет свободен. Вытерев рукавом рубахи пот со лба, он отложил недособранную модель и направился к выходу. Избавившись от защитной маски и перчаток, провернул ключ в замке и потушил осветительную систему. — Герр Анхольц приехал и дожидается тебя в гостиной, — негромко сказала Берта, встретившая его снаружи. — Который час? — устало вытягивая спину, поинтересовался Франц. — Почти четыре. — Что ж. Я скоро поднимусь. Только лицо ополосну. Подашь пока булочки, которыми так умопомрачительно пахнет даже здесь, и кофе? Чёрт с ним, будем считать, что пришёл тот самый «чёрный день», которого он дожидался. Берта улыбнулась, принимая завуалированную похвалу. Ароматом свежевыпеченной сдобы и правда пропиталась вся башня от самого подвала и до третьего этажа. — Хорошо. Кофе так кофе. Уверен, что не пожалеешь? Там осталось-то всего ничего, на один кофейник. — Не пожалею. И себе не забудь налить чашечку. И… Джеру, чёрт с ним. Думаю, сегодня знаменательный день, в каком-то роде. Удивлённая, Берта пропустила его вперёд, к умывальной. Герр градоуправитель не слишком любил ждать, а ополоснуть хотя бы шею, лицо и руки хотелось безумно. Джер не попался на глаза ни разу за всё то время, что Франц провёл в холле и на лестнице, пока поднимался в гостиную. Герр Анхольц показался со спины. Он стоял слева от старинного, но довольно удобного диванчика и рассматривал чугунную литую статую пустынного ястреба, доставшуюся Францу от предыдущего мастера. Статую эту он недолюбливал, находя безвкусной и громоздкой. Как недолюбливал и мастера, её приобретшего. — Герр Анхольц, моё почтение, — он чуть склонил голову в уважительном кивке. — Герр Франц, — мужчина обернулся, отрываясь от разглядывания предмета искусства, и тоже легко кивнул. — Рад видеть вас в добром здравии, учитывая информацию о ночном происшествии, что мои люди имели неосторожность допустить. Приношу свои самые искренние извинения. Меры по охране усилены, и впредь такого не повторится. Франц никак не отреагировал на заявление. Большинство уверений, исходивших от этого человека, были насквозь пропитаны лицемерным снисхождением. Примиряло с надобностью общаться с градоуправителем лишь то, что он очень хорошо и вовремя платил. Франц кивнул и указал рукой на диван. Сам же устроился напротив в массивном кресле, обтянутом тёмной полосатой тканью. — У вас тут мило, — продолжил герр Анхольц. Ему явно нравилось осматриваться в его, Франца, гостиной, потому как та и правда была уютна и представляла взору несколько причудливых механических экспонатов-кунштюков. К примеру, отдельной похвалы стоили механические шахматы, расположившиеся на низком столике справа от дивана. Чёрно-белая металлическая доска, с обеих сторон щетинившаяся рычажками и уставленная с первого взгляда цельными фигурками, от нажатия на рычаги приходила в движение. Начинало жужжать и щёлкать, фигурки снимались с места, посылаемые вперёд судьбоносной рукой неведомого кукловода. На поле брани разворачивались целые миниатюрные баталии: пешки смело шли в бой, чеканя шаг, чтобы картинно умереть на одной из клеток; кони проделывали быстрые зигзагообразные ходы, слоны шли величаво и тяжеловесно, с глухим стуком; а король кивал королеве, когда та приседала в изящном реверансе. Клетки с поверженными фигурами открывались вниз, и вышедшие из игры персонажи скрывались в недрах доски, чтобы вновь встать на начальные позиции в следующей партии. Шахматы были маленьким чудом, до которого, слава Всевышнему, наставник его допускал. Более того, сам Франц считал, что сделал для этой практически волшебной штуковины не многим меньше прежнего мастера. Ведь всё, что касалось мелких изобретений и игрушек, Франц заслуженно считал своей отдушиной, своим коньком. Тяжеловесные тёмно-синие портьеры с золотистыми кистями обрамляли четыре окна: небольших, как и прочие окна в башне, зато расположенных строго согласно сторонам света. Над каждой гардиной красовался нарисованный кем-то неизвестным герб, собственно, сторону света и обозначавший. Пара стеллажей у стен, закрытых на небольшие хитрые защёлки. Открывались они без ключа, но лишь знающий человек мог нащупать нужную выемку. За безупречно чистыми стёклами одного из них — Франц отчего-то приподнял уголок губ, отметив это, — на высокого гостя взирали танцовщицы в воздушных пачках или же длинных, предназначенных совсем для других, более томных движений, платьях. Глаза их были наполнены влажным блеском и завлекали, а руки молитвенно тянулись в приглашении присоединиться к их танцу. В стеллаже напротив с немым укором и скрытым обожанием за танцовщицами наблюдали пилоты цеппелинов, пустынные охотники с тяжелоствольными гунами крупного калибра, суровые солдаты — Франц специально сидел в библиотеках, по крупицам восстанавливая предметы и цвета военных форм прошедших времён, чтобы воспроизвести это в своих механических фигурах. Да, он был одержим этими куклами в своё время, но зато сейчас не было стыдно за работу многолетней давности. Франц порой удивлялся сам себе, что когда-то давно мог мастерить нечто настолько интересное и совершенное. — Не хотите продать мне что-нибудь из своей экспозиции? — неожиданно спросил градоуправитель, вырывая Франца из потока приятных воспоминаний. — Смотря что вам приглянулось, — он постарался мягко улыбнуться — Думаю, с девочками я не смогу расстаться. Каждая из них дорога мне как память. Герр Анхольц низко хохотнул, потирая пальцем блестящие чёрные усы. — Но вы же вряд ли пришли говорить со мной об этом? — решил уточнить Франц. Ему не хотелось терять время на пустые разговоры. И не нравилось то, что обычно склонный к деловому тону, градоуправитель был чересчур расслаблен и любезен с ним. — Вы правы, — подобрался мужчина на диване, закидывая ногу на ногу. Тут на лестнице послышались шаги, и между перилами показался чепец Берты. Она внесла поднос с чашечками, кофейником, миниатюрной сахарницей и свежей сдобой, прикрытой серым льняным полотенцем с вышивкой. Франц улыбнулся, наблюдая, как Берта ловко составляет принесённое на столик. «Расстаралась почём зря, — подумал он. — Было бы перед кем расшаркиваться…» — Благодарю, Берта, — сказал он вслух, когда та, кивнув, снова оставила мужчин одних. Гостиную заполнил терпкий, чуть горьковатый аромат кофе. — Мне не кажется? Это на самом деле кофе? — удивлённо вскинул брови герр Анхольц. — Вы принимаете меня с достоинством, присущим лишь лучшим высоким домам, — с высокомерной улыбкой, градоуправитель снова кивнул. — Мой дом не столь высок, и это — из последних запасов. Просто сегодня я посчитал, что нам есть что отметить. Думаю, в ближайшем и далёком будущем я не смогу позволить себе купить кофейных зёрен. — И что же мы отмечаем? — поинтересовался градоуправитель, пока Франц разливал по чашечкам чёрную ароматную жидкость. Кофе был хорош, поистине хорош. — Я решил, что та партия оружия, над которой я работаю сейчас, будет последней, — без смущения ответил мужчина. — Я больше не хочу заниматься выпуском и сборкой оружия. Глаза герра Анхольца опасно потемнели. Но молчал он недолго, успешно поборов желание встать и схватить зазнавшегося мальчишку за грудки. — И чем же собирается заниматься уважаемый герр Франц? — Ещё не думал конкретно, — покривил он душой. — Да хотя бы вот этим, — он указал рукой на стеклянные стеллажи с куклами. Градоуправитель, удерживая в руках керамическую чашечку, позволил себе расхохотаться. — Увольте, герр Франц, но вы шутник! Так смешить старика… Подумайте, кому сейчас нужны ваши чудеса и куклы? Мир на пороге войны с Хеймом, на город нападают сплочённые стаи выродков, а людям нечем защищаться от них. И вы говорите, что собираетесь оставить производство уникального оружия?! Вы в своём уме, герр Франц? Герр Анхольц брызгал слюной, пока говорил, почти повышая голос. Франц лишь сильнее сжал челюсти, отчего желваки на скулах стали заметнее. Он рассматривал шахматную королеву белых, что замерла в нелепом лебезящем полупоклоне. — Не кормите хотя бы меня вашими сказками, герр Анхольц, — сказал он наконец, едва шевеля губами. — И вы, и я прекрасно знаем, что нет никаких «сплочённых стай хеймских выродков». Градоуправитель побелел. Чашечка с недопитым кофе в его руке опасно задрожала, и Франц отчего-то забеспокоился. Обидно, если напиток вдруг прольётся. Каждая капля была бесценна для него. — Что вы такое говорите? — зло спросил тот. — Я был в ваших лабораториях. Я видел, как проходит испытания созданное мной оружие. Я имел неосторожность услышать несколько разговоров, которые, по-хорошему, никто чужой не должен был слышать. Хеймские экземпляры выродков вам продали охотники на пустынных червей. Те несколько особей были так измождены пустыней, что почти не сопротивлялись. А вот то, что вы творите с людьми в подвалах своей лаборатории, герр Анхольц, можно расценить как преступление против человечности. — Вы красиво говорите, герр Франц, — помолчав, сухо и зло ответил градоуправитель, щуря и без того узкие глаза. Внутри у Франца похолодело. Он давно никого не боялся, но сейчас вдруг пришло осознание, что он влез во что-то очень нехорошее, опасное. Влез, не имея никакой козырной карты в рукаве. — Но вам не кажется, что вы слегка забываетесь? — Я лишь говорю о том, что нет никакой угрозы со стороны Хейма. Вы выдумали её, о, у вас на то есть причины, в этом я уверен. Но есть прямая угроза для людей в самом городе, внутри такой надёжной каменной стены. Вам не кажется это ненормальным? — Мне кажется ненормальным то, что вы смеете обсуждать со мной политику Тайного Совета, словно говорите о погоде и ценах на кукурузу. Это вас не касается, а за владение подобной информацией я уполномочен… — Казнить? — перебарывая сухость во рту, прервал его Франц. — Или привлечь преступника для опытов, — хищно усмехнулся герр Анхольц. — Вы знаете, улицы этого города как нельзя щедры на всякий сброд, которого потом никто не хватится. Приговорённых к смертной казни слишком мало, чтобы моим учёным хватало материала для создания устойчиво мутировавшего экземпляра. Но вы, герр Франц, выглядите достаточно крепким. Франц сглотнул. Не то, чтобы он не понимал — его запугивают. Но впечатления от вчерашней ночи были столь ярки и осязаемы, и, о Всевышний, ничто по сути не защищало его от посещения Лаборатории в качестве «расходного материала». — Я лишь хочу напомнить, что чертежей гунов не существует, — сказал Франц первое, что пришло в голову. — Они все есть лишь тут, — он коснулся виска пальцем. — О нет, не подумайте дурного, герр Франц, — деланно смягчившись, улыбнулся градоуправитель. — Я лишь рисую вам печальные картины того, что случается с преступниками, разглашающими государственные тайны. Но вы же не преступник? Франц медленно качнул головой из стороны в сторону. Хотелось поскорее избавиться от этого человека, выпроводив из своей башни, и закрыться изнутри на все замки и засовы. — Значит, мы с вами прекрасно понимаем друг друга, — хищная широкая улыбка растянула тонкий рот. Герр Анхольц снова откинулся на спинку дивана. — И что же нам с вами теперь делать? — Я просто… хочу перестать заниматься изготовлением оружия. И хочу, чтобы вы приняли это моё решение, — тихо, но отчётливо проговорил Франц. По сути, он играл без козырей и не понимал, почему его ещё не волокут в подвалы городской Лаборатории. — Как я понимаю, технологию вы нам продавать не собираетесь? — Нет, — ответил Франц твёрдо. — А если вы хорошенько подумаете над моим предложением? Сумма компенсации будет более чем удовлетворительна. — И после я стану вам не нужен, чтобы смело пустить меня в расход? — запальчиво спросил Франц. — Ох, ну зачем же так грубо, — ухмыльнулся градоуправитель. — Давайте говорить как деловые люди. Я не позволю вашему новому делу, — он ткнул пальцем в стеллаж с танцовщицами — развернуться и, что и так маловероятно, — процветать. Меня не устраивает ваше решение. Мне нужно оружие, и я буду влиять на ваше неразумное решение до тех пор, пока оно не переменится. Вы понимаете это? Ваша мастерская окажется вне городского разрешения на механизмы до того момента, пока вы, дорогой герр, не одумаетесь. — Я не буду больше собирать оружие, — упрямо повторил Франц. — Ни для вас, ни для кого-либо другого. Я не хочу заниматься этим больше. Я не хочу никаким образом участвовать в том, что творится в вашей лаборатории. Меня мутит от одной мысли об этом. — Вы просто заигравшийся во взрослого мастера-механика мальчишка, — выплюнул герр Анхольц, залпом допивая остывший кофе. — И ваше решение глупо, необдуманно. На что вы собираетесь жить? В этом доме помимо вас обитают ещё двое, если брать в расчёт того смертника, что вы вытащили из-под топора. Для чего, кстати? И как он вам, достаточно послушен? — Это вас не касается! — отчего-то упоминание беловолосого подействовало на Франца, как удар плетью по крупу разгорячённого коня. — Ни то, как мы будем жить без ваших протекций, ни то, чем занимаются в этом доме люди, перешедшие под мою опеку! Вы получили целую партию гунов бесплатно, отдав человека, до жизни или смерти которого вам не было никакого дела, так почему же сейчас вас это заинтересовало?! Франц понял, что кричал, впиваясь пальцами в мягкую обивку кресла. Дыхание было тяжёлым, и сам он весь наклонился вперёд, словно защищая кого-то за своей спиной. Никогда прежде он не позволял подобному тону прорваться в общении с посетителями. Францу даже на мгновение стало стыдно за свою невоспитанность. Ровно на то мгновение, пока не заметил в глазах градоуправителя брезгливость и неприкрытое разочарование, переходящее в злость. Они молчали, скрестя взгляды, точно лезвия длинных ножей для разделки пустынных червей. Искрило и скрежетало, но никто не хотел уступать. Наконец, герр Анхольц поставил чашечку на столик и, прилагая достаточные усилия, чтобы взять себя в руки, как можно спокойнее спросил: — Когда я могу ждать последней партии гунов? — Десять дней, — чётко ответил Франц, возвращая спину в объятия мягкого кресла. Дыхание его ещё не выровнялось, но он работал над этим. — Максимум — две недели. — У вас есть неделя, — отчеканил герр Анхольц. — Тогда я вынужден затребовать повышенный процент за срочность, — сузив глаза, отбил выпад Франц. — А вы наглы, герр механик. — А вы сдвигаете сроки, герр градоуправитель. — Что ж, — герр Анхольц откинулся на спинку дивана, обхватывая руками колено ноги. — С вами не так просто иметь дело, как я надеялся. Неделя и половина суммы сверх обговоренного. Не думаю, что это спасёт вас от разорения, герр Франц. — Я не заглядываю так далеко в будущее, — успокоившись, примирительно проговорил он в ответ. — Будущее туманно и занесено песками Великой пустыни. Так говорит моя Берта порой. — Что ж, хоть кто-то из вашего окружения не лишён разума. Они снова обменялись натянутыми улыбками, мысленно желая друг другу долгой и мучительной смерти. — Если мы обсудили все вопросы… — Франц было хотел уже как можно вежливее выпроводить высокого гостя, как его резко перебили. Градоуправитель, с самым добродушным видом подхватывая пальцами хрустящий бок булочки, впился в неё зубами и проговорил с набитым ртом: — И если мы обсудили все вопросы, прежде чем я уйду, может, вы нальёте мне ещё чашечку кофе? Уж больно он у вас хорош, герр Франц. Улыбнувшись так, словно судорогой свело скулы, Франц взялся за ручку кофейника, мысленно желая герру Анхольцу подавиться.