I
Виктор выглядит неважно. Юля сразу замечает знакомые ей по собственному отражению в зеркале синяки под глазами и потухший в них блеск. Немного неуютно. Общее загнанное выражение — не в характере Виктора. Он не способен на долгие уныния. Загнался работой? Нет. Хуже и лучше одновременно. У нее свои способы узнавать то, что происходит за чужими дверями. Особенно дверью того человека, с которым она так и не смогла окончательно попрощаться. Юля от самой себя в бешенстве. Бешенство последней кондикции — разбила бы кулаком зеркало. Вазу. Чашку. А лучше сразу сервиз. Но нельзя — привыкла лгать, что теперь у нее не бывает истерик. Привыкла очень ко многому. А Виктор ещё привыкает. — Чего ты хочешь? — говорит с лаской, а выходит так, как бьет хлыстом по свежей ране. И выступает кровь. В глазах двоится от мысли о превосходстве. — Хочу совета. Ты знаешь его, и можешь знать, что делать, — туго сглатывает, будто галстук затянут на горле. Так и есть, но это не галстук, скорее удавка, и затянута она не то, чтобы сильно. Но надолго. Где-то так на всю жизнь, — И с ним, и со всей этой ситуацией… я просто… хочу все уравновесить. — Я знаю его… А ты не знаешь? — хотелось поднять одну бровь, с этаким дисгармоничным на ее лице пафосом, но получилось с удивлением, и даже почти искренне, — Я была женой по залёту, а ты сначала друг. А потом уже любовник. Твоя ситуация комфортнее. Виктор слишком устал — не ухмыляется, как делал прежде, когда она его подкалывала еще на ощупь, ничего толком не зная. Тогда. Еще в Таллине. Ей хотелось убедиться, что слухи — ложь. Уже тогда ложью они были частично. Юля по-прежнему в бешенстве, и пребывает в нем больше года. Не знает, что терпится проще — когда место с твоим бывшим мужем занимает другая женщина или другой мужчина. Не знает. Но дело, возможно, и не в этом. В том, что на зашибленного зазнайку, эксцентричного чудилу, зарабатывающего столько, что клокочущая в подреберье зависть выплескивается проклятием, не умеющего даже дышать ровно в присутствии людей — нашёлся человек, который любит его. С фильтрами по всей квартире, с загонами о сорте чая. А она вполне себе обычная. Вполне себе одна. Ощущение, что даже не ревнует. Ощущение, что уже просто завидует. — В любом случае, как у тебя все просто, — ласка рассыпается рафинадом, покрытым корками плесени. Кофе в чашке вдруг горький, в уголках глаз вдруг щекотно и больно. Могла бы сослаться на аллергию, так ни цветов, ни цветения. Октябрь. Дождь и талые листья. Но слеза — последнее дело, — Само собой, что ли, вышло? — Выходит, что да, — пришел к ней за словами, за помощью, а смотрит, как на врага, — звонит соседка, говорит, что под дверью с утра стоит коробка. Я попросил подойти к коробке. Внутри — ребенок и записка. — Как в хорошей американской мелодраме, — добродушный смешок почти разряжает обстановку. — Или в плохом американском триллере. Я там уже полгода не живу, — эти слова, как взрыв на солнце, оглушают до сих пор, — Если бы соседка не вернулась с дачи, у меня под дверью мог быть труп ребенка в коробке, — трет виски, глаза и вмиг кажется сильно старше своих лет. Это всего лишь освещение, но чем-то очень внутренним, болезненным и понимающим, Юле Виктора жалко. — Коробка — это старомодно. — Как и записка, — впервые за час, что Виктор здесь, он усмехается, и превращается в Витю, того самого, который был всего-лишь-другом её бывшего мужа, вытаскивал Алекса из тюрьмы и спасал от проблем. Многое изменилось. Юле не больно. Юля не понимает, как можно было не замечать на протяжении стольких лет такой очевидной вещи, таких удивительных отношений двух таких непохожих друг на друга людей, — Сделали днк тест. И вот. Прошел всего год, а я успел расстаться с Ириной, два раза сменить работу, начать жить с мужчиной и обзавестись ребенком, которого родила одна из моих бывших подружек. Виктор смеется уже открыто, и в этом «открыто» призывно и больно звенит истерика и недосып. Она уверена, что большая заслуга — у её бывшего мужа. Он всегда отлично умел подливать масло туда, где всё давно кипело и шкварчало. Юля чувствует себя дурой и считает это чувство худшим в мире. С Ним всегда так. Всегда так плохо. А Виктор, так долго знавший ее, старающийся не вихлять на улыбках, никогда не давал повода думать, что с самого начала не был всего-лишь-другом. Виктор всегда, даже когда они оба приходили на места преступлений, обедали в ресторанах за счет пострадавшей стороны, даже когда выясняли отношения — были больше. Больше, чем видел глаз. И понимала Юля. — И мне надо выбрать… кого-то одного, — заканчивая, кладет голову в сложенные на столе локти. Затем, словно вспомнив что-то, распрямляет плечи (она почти незло завидует, когда представляет, как ее бывший может наслаждаться их внушительным разворотом). Виктор изменился. Юля видит. Вместо того, чтобы по-человечески себя вести, даже когда душа раскалывается, выливает предложенную ей воду из стакана в большую кадушку с фикусом. Наглость — привычка, умело выращенная ее бывшим мужем. Витя никогда не был наглым, в то время, как этот Виктор полон сюрпризов. — Его ультиматум? — Да, — звучит глухо и безнадежно. Свирепствует злорадство «привыкай, Витя, так теперь будет всегда». — Он всегда тяжело переживал изменения в жизни. Неужели этого ребенка ты притащил в его квартиру? О, прости, — глумливо пожимает плечами и улыбается своему отражению в зеркале, позади Виктора, — в вашу квартиру. — Он не справляется, — отвечает, меж тем не отвечая. Ни на один вопрос. — О, нет. Он просто не хочет справляться. А что ты? — А я работаю. Юля не умеет считывать запахи по одному вздоху. И по двум бы не смогла. И по трем тоже. Юля смотрит глазами и видит больше, чем должна и хотела бы видеть. Не нужен нос, не нужен вдох, когда Виктор, входя, уже пошатывался. Сидит напротив — с уже расфокусированным взглядом. Женский инстинкт говорит Юле — опасность. Но она переводит тревогу в насмешку. У нее это получается лучше, чем сопереживать. — Ты еще помнишь, что пьяным за руль нельзя? — Я не пьян. Я…– осекается и заканчивает с улыбкой, –… в стрессе. — Договорились, — не выдерживает и бросает еще один, третий кусочек сахара в кофейник, завидуя, что у кого-то есть ямайский кофе, а для нее это по-прежнему дорого, — когда ты разобьешься и мы все встретимся на твоей могиле… Я передам ему эти слова. Страшно не то, как Витя смотрит. Витя не возражает. И это не только страшно, но и больно. — Сколько ему? Ребенку. — Месяц. — И с чем тут «не справляться»? В первый месяц дети много спят. Хорошая няня и… — При няне он не может работать. — Нестрашно. Пусть ненадолго оставит работу. — Но он хочет работать, — и это Витя говорит так, что Юля понимает. Снова понимает больше, чем нужно. Если ее бывший муж что-то пожелал, то явись джинн из сказок, старик хотабыч, волхв, мир рухни на спины слонов и черепахи, но предоставь ему это, — Ммм, самое важное… Витя откидывается на спинку стула, и Юля видит в нем саму себя. Почти восемнадцать лет назад. С этой тоской, с этим обречением, и глубокой, напрасной надеждой. Витя должен знать по ее опыту, что будет дальше. —… «Месяц» не ему. Месяц «ей». Воображение предает её, и картина, предстающая перед глазами — просто истерический кризис сознания. Как наяву, она видит серые комнаты, химическую лабораторию и отполированную дверцу холодильника в магнитиках, наклейках и шторках с пони и винкс. Значит, дочь. Никаких деревянных лошадок, танков и кубиков, зато резиночки, бантики и куклы. — Ее как-то зовут? Мне странно говорить «это» о живом ребёнке. Виктор улыбается, и в улыбке его то же, что и в её тоске, многолетней, спазмной, выкручивающей. Виктор настолько… не Витя, что Юля хочет поцеловать его, или просто обнять, или просто дать нормальный чай, вроде гринфилда, может, даже липтон, или тогда уж нескафе с приторным вкусом, перевезти его вещи к себе и мучаться вместе по тому человеку, который лучше всего живет, когда — один. Эти тоска и одиночество так похожи. Виктор не будет счастлив, но Юля не хочет знать наверняка, ведь в самой колется злоба. И злоба же заставляет завидовать. Это так ненормально. И так привычно. — Я промолчу, если это что-то экстравагантное. Обещаю. У меня есть Алекс. И есть Роберт. Я ко всему готова. Должно же быть у ребёнка имя. Даже Он должен это понимать. Память выбрасывает имена и лица коллег, сотрудников, как бессознательное бегство от рабочего перенапряжения. Выбрасывает ссоры с родителями и старшим сыном, неудачные любовные романы. Выбрасывает плохих подруг и хороших знакомых, больные лекарства и сеансы у психотерапевта. Память — как запах. Преображаясь со временем, она держит исходный образец, и Юля каждым нервом спинного мозга понимает, что чувствует и помнит Витя. Дневная, небрежная щетина, серый цвет глаз, мрачнее самого туманного пустыря, острый язык, неоправданное самомнение и что-то такое нереальное внутри, к чему хочется тянуться и играть в любовь. — Я думал, его характер не может стать паршивее, — почти доверительно, без ответа на ее вопрос, начинает Виктор, — Однако стоило ему разбить машину, как мириться с ним стало почти невозможно. — Авария? — Можно сказать и так. Гематома на все бедро. Капризничал, — Виктор улыбается, когда произносит это, — и я купил для него безбожно дорогие фрукты. В контейнерах со льдом. Всё, как любит. А он выбросил их в окно. Юля думает: «дурак». Не может до конца решить, к кому из них это обращает, и кому станет хуже, если они расстанутся. Юля закусывает губу. Жизнь научила — все, что заманчиво, однажды провалится. Будто всегда стоял на этом песке, но только сейчас он оказался зыбучим. Виктора у себя она не оставит. Разве что даст проспаться на узком диване, чтобы на обратном пути он не пробил своей крепкой полицейской башкой фонарный столб. По отношению к ремонтникам — это нечестно. — Так как её зовут? — Я называю ее Маша. Я бы…– Витя возвращает к ней взгляд, косо улыбается, кажется еще рассеяннее, трет большим пальцем ручку чашки от виллероя и боха, –… так хотел. Называть ее. — А он? — Человеческая особь женского пола. Юля закатывает глаза, думает выругаться, но её младший сын и без того внимательно наблюдает за дядей в костюме с порванной по шву подворота штаниной, прислушивается, и что до обоняния — оно у него где-то ниже среднего (отличить спелый ананас от плесневеющего все еще проблема), а вот слух на ура. Маленький подхалим растет. Ее слабую личную жизнь потом рассказывает бабушке, которая носит ему клубнику. От клубники у него сыпь на локтях, но он все еще маленький ребенок, чтобы понимать, что ему нельзя эту ягоду. Юля думает снова выругаться, и снова не решается. — И всё? — Иногда он говорит, что ему нравится имя «Агата». А иногда, что знает подходящий детский дом, ведь сам я не смогу о ней заботиться, — за этим признанием Юля слышит ссоры, бессоницы, которыми иногда страдает ее бывший муж, и временное отсутствие интимной жизни, — Я не позволю, чтобы моя дочь, пусть даже ее рождение — моя ошибка, была в каком-то чертовом детском доме при условии, что я, ее отец, жив и неплохо себя чувствую. Это вообще не его дело. Ей не хочется вставать на чужую сторону, но раз за ней эта чужая сторона не наблюдает, то… то почему бы и нет. — Ты ему это прямо сказал? — Что? — трет глаза, поднимает голову. К трем морщинкам на лбу прибавляется еще одна. — Что это не его дело. — Да. — Быть дураком — это твое волевое, взвешенное решение, — кофе кажется терпимее, когда его вкус оттеняет маленькая победа. Она находит одну из трещин, и теперь объясняет причину ее возникновения. Чувствует себя просто отлично, впервые за долгое время зная, что во всем права, — Витя, это его квартира, хоть там уже пол года твои вещи. А еще он не обязан принимать тебя с ребенком от некой бабы, с которой десять месяцев назад ты отлично провел время, — Виктор смотрит подавлено и тускло, и она чуть-чуть сдается, — Он устал. Он невыносимый и так, а когда устает — хуже некуда. И вы оба слышите самих себя. У вас есть проблема, но ты — история ее возникновения. Ведь именно ты первым вторгся в его мир. Он с тобой смирился. Он смирился с тем, что теперь у вас что-то вроде отношений и что вы вместе спите. Затем вторгается еще одно существо. Витя, — она садится напротив и чувствует себя наседкой, но не может сдержать рвущегося наружу удовольствия, когда Витя слушает ее чуть больше, чем никак, — придется найти компромисс. — Он не пойдет на это. От входной двери слышится клацающий шум ключей. Виктор следит за ее выражением лица, невысказано спрашивает «кого ты ждешь?» и одним гладким движением достает пистолет. Было бы даже страшно, но у нее неплохая интуиция. От мамы. Интуиция молчит, и, не научившись доверять людям, она доверяет самой себе. Кто-то, кто очень хочет войти, при помощи неизвестно откуда взявшегося у него ключа, оказывается в коридоре, а затем в проходе в гостиной. Юля не знает, что сказать, но разговор требуется не ей, а им. Её странный, нервный и гениальный бывший муж похудел за это время. И странно смотрится в ее доме. Весь в черном, как траур по напрасной жизни, с этим своим язвительным выражением, но меж тем удивительно загнанным, Он кажется видением из далекого прошлого. После той неизвестной аварии, Он все еще некрепко стоит на ногах, опирается рукой о стену, когда делает к ним шаг, и Юля силой воли заставляет себя не приносить ему табуретку или что-то в этом духе. Витя дергается сильнее, сильнее настолько, что за неуместностью рабочей субординации она без труда угадывает заботу и страх. Забота и страх. Слишком поэтично, но до уровня Шекспира еще не сыгран Гамлет. Её бывший муж, причина ноющего сердца, осмотрев комнату, как какой-то экспериментальный интерьер, и их обоих, как предметы декора, делает обиженный вид. Когда влетал сюда, подволакивая правую ногу и крепко прижимая ладонь к бедру, давил в себе тревогу. Они любят друг друга и не говорят об этом. У них, а не у Вити, теперь есть ребенок и они не могут дать ему имя. Они вместе, но, Юля уверена, спят в разных кроватях. Витя ему как муж, но еще не купил кольца. Но Маша/Агата все изменит. Уже изменила. Юля хотела бы увидеть её. — Пожалуй, сделаю чай, — она знает, что Он не будет пить, но чашка на столе, горячая и наполненная, крайне нужна содержательному разговору. Кухня, очень удобно, соединена с гостиной, и впервые Юля рада этому из каких-то личных соображений. — Ты чего приехал? — хрипло и сонно говорит Витя, но она чувствует за этим голосом вопросы гораздо более личные. Если Витя хочет сохранить их отношения, ему придется научиться озвучивать их. Ее бывший муж хорош в запахах, но не в звуках. Особенно в мелочных пересказах. На самом деле Витя говорит: «Ты приехал за мной? Чтобы мы поехали домой? Ты боялся за меня?» Он тяжело дышит (Юля готовится перефразировать любой его ответ), но вместо этого делает шаг, цепляет носком ботинка (что за туфли с длинными носами?) край ковра и падает. Плашмя. Он звука падающего тела чашка вздрагивает в её руках. Чай разливается по столешнице. Мрачно скрипит стул. Витя подлетает к нему, приводит, трущего лоб и нос, в вертикальное положение и чертыхается на ковер. — Давай лед, — приказывает. — Командир, у меня нет льда, — сначала отшучивается Юля. Потом вспоминает, что когда Витя играет в волевого полицейского, лучше подыграть. — Что угодно холодное давай. Юля подавляет соблазн дать ему ложку комнатной температуры и вытаскивает из морозилки курицу. Наверное, это здорово, когда, стоит удариться головой о ножку стола, твой бойфренд, друг, любовник, гражданский муж, тут же разводит трёп по спасению бесценного носа и такого же лба. Усаживает на диван, подкладывает под ноющее бедро подушку и прижимает курицу к ушибленному лбу. — Какой же дрянью её кормили…– высокомерное чучело недовольно бубнит, и своей рукой накрывает ладонь Вити. Она отворачивается резче, чем планировала. Слишком интимно. Слишком в её доме. Витя сощуривается и осторожно, будто боясь, неловко гладит чужое острое плечо. Юля вдруг думает, что природа ошиблась полом. Да, её бывший муж тот еще претенциозный, с легкой небритостью супермен, но это все с него слетело, как лоферы на размер больше, когда в поле зрения появился кое-кто посильнее. Помужественнее. Ему следовало бы быть женщиной. Этакой стервой, которую Витя, добрый, честный и благородный, добивался бы пару лет, а потом, заполучив, ревновал бы к каждому, у кого есть член и мускулы. Какое-то собственничество. Но так было бы правильнее. Её бывший муж легко вписался бы в амплуа карьеристки, зато потом, когда Витя добился бы её, у них была бы обычная семья, в которой ребёнок общий, а не Вити. Сначала никому ненужный, а затем любимый. Затем еще один. А через пару лет — еще. Брак, кабала, ссоры и примирения. Впрочем, какой же он и тогда был бы… — Придурок, — легко говорит она. Витя смотрит с вызовом, её бывший муж, всё еще причина небольших истерик — с бабьей ревностью и женской, необоснованной обидой местной королевы драмы. Кое-кто зря родился в другом теле.II
В свои три полных месяца Агата смотрит с прищуром хорошо пожившего человека, видевшего много больше в жизни, чем видят, вероятно, самые обычные младенцы. Её не пугает ругань, которая доносится из большой стеклянной банки (домашней лаборатории), где совершенно нет никаких запахов, ни единой ассоциации, но кое-кто славливает там нехилую нирвану, когда пар из двух пробирок даёт какой-то стопроцентный результат. У Него почти не болит бедро, а машина почти починена. На холодильнике так и не появились наклейки с пони, а над детской кроваткой — розочки и радуги, но её уникальный бывший муж, заставляющий входить в свою квартиру только после а) очистки, б) надевания защитного костюма, сбрил свою ненаглядную небрежную щетину, и Юля даже гадать не хочет с чем бы это было связано. Но гадать и не нужно. Просто так Агате больше нравится, когда, сидя у него на руках, она кладет ладошки ему на лицо. Как не хочет вспоминать эпизод недельной давности, когда она заходила, как сейчас, два часа посидеть с Агатой, и застала обоих её… одного её родителя и нечто вроде опекуна, склонившихся над кроваткой в попытке понять причину плача и слёз. Витя, отец девочки, весь из себя нежнятинка, научившийся кормить из бутылочки и наводить смеси, приговаривал, шутил, качал кроватку, пел песенки под хрипящий вой маленькой «особи женского пола». Он, этот знаток химии и как-отшить-любого-за-минуту, чертыхался и «твоюматьничал» рядом. Витя не выдержал. Ушёл за паксилом, который пил с завидной регулярностью. Юля хотела помочь. Что-то вроде материнского инстинкта. Но зачем маленькому монстрику-Агате Юля, если этот Заноза-в-заднице-любого-преступника просто взял её на руки. Продолжая чертыхаться и проклинать всех детей мира. У Агаты высохли слёзки. Юля уверена, что эта деспотичная крошка только того и ждала, потому что выглядела довольной и сытой. Это было уже как-то слишком мило. Такие сцены Юля предпочла бы не замечать. — Юля, — голос доносится приглушенно. Он говорит через стеклянный купол. Вероятно, такое общение для него абсолютная норма, но Юле даже интересно, чем Витя выманивает его оттуда, — Тебе нужны деньги? Юля замирает. Давится гордым «да пошел ты» и в кои-то веки абсолютно честным ответом. — У тебя кредиты, Юля. Оплата детского сада для… Роберта. Оплата врачей. Много оплат, Юля. И нет работы, — Юля старается не замечать, как часто он произносит её имя. Не то чтобы ей это не нравилось, но будоражит память, а вслед за этим гасит тем фактом, что Он давно уже не с ней, а имя говорит только для удобства. — Что ты хочешь сказать? Они играют в гляделки ровно до тех пор, пока Агата не начинает возмущенно пищать, так, словно чувствует чужое напряжение. — Мне нужно время, а ей нужна няня. Она спокойна, только когда кто-то находится рядом, а я так не могу, — Юля истерично усмехнулась бы, если бы не знала насколько это правда, — Я буду помогать тебе материально, а ты будешь сидеть с ней и своим сыном. — Чем тебе не нравятся обычные няни? — Она спокойна, — снова и медленно начинает Он, — только когда рядом находится кто-то из нас, — выделяет это слово с глубоким подтекстом, и Юля пораженно выдыхает. Потому что по его замыслу она тоже входит в это нас, — Подумай. Осуществишь свою мечту не оставлять на кого-то Роберта. Витя будет привозить её утром и забирать вечером. Юля не отвечает. Намеренно холодно смотрит на Агату, которая причмокивает своей соской и смотрит взглядом коммуниста на врага народа. Юля мысленно ликует, что всё так удачно сложилось, но им, этим горе-папашам, скажет о своём решении завтра. Надо же поддерживать достоинство. Хотя бы чуть-чуть.III
Она не намерено подглядывает, но, кажется, этого ей хватает, чтобы понять — пережгло, перекололось, теперь окончательно. Теперь она любит их обоих совершенно безревностно, дружественно. Преданно. Всё начиналось с безумного суперменства. На каком-то невероятном, героическом задержании невероятно героического бывшего полицейского, который обезумел от мести за свою семью и также героически пошёл мочить виновных в этом, Витя животом словил пулю, а в реанимации лишился почки. Юля видела однажды, как мерзко, до судорог, этот вид дерёт душу — кто-то близкий и любимый под капельницами, с пищащими приборами, с ИВЛ и туго перебинтованным туловищем. Теперь и ему, её бывшему мужу, пришлось научиться смотреть. Юля видела, что он уже сидел рядом с Витей, когда она пришла, и пусть в её сознании Он уже был не «бывшим мужем», а «нынешним другом», ей было больно и за него, и за Витю, и за годовалую Агату, которая осталась в её доме с её матерью и Робертом. Сейчас она подглядывает ненамеренно. С пищащих приборов, крови и капельницы прошло три месяца, Витя держится молодцом, хотя его мучают боли и он теперь часто лежит, тяжело нахмурившись, потому что не собирается травиться обезболивающим. Юле не стыдно делать им одолжение — по вечерам она сама привозит им Агату, открывает дверь своим ключом, без язвы проходит все очистки и даже ничего не говорит на счет стеклянной банки во всю комнату. Банка теперь часто пустует. Юля подглядывает нечаянно и случайно. Витя лежит в постели с потерянным лицом, Он сидит рядом и что-то внимательно читает в его планшете. — Это не смертный приговор, — никогда, ни разу, ни в чертовом третьем измерении она не слышала у Него такой голос, — То, что тебя уволили, не означает… — Означает, что я теперь им не нужен. Что я еще долго не смогу нормально бегать, что я теперь инвалид, которому придется глотать дохуя лекарств, чтобы не словить какую-нибудь побочку. Зачем я теперь? Что я буду делать? Витя умудряется кричать шёпотом. Витя умудряется рыдать без слёз. Они так пристально, как при схватке, вглядываются друг в друга, что даже не замечают её. Не страшно, если разоблачат. Его лицо, которого она никогда у него не видела, стоит всей этой осторожности. Его лицо, когда он аккуратно наклоняется и как-то по-девичьи целует его в уголок губ. — Мы можем поехать, куда захотим. Мы можем остаться. Витя вздрагивает, но слушает, и Юля готова поклясться, что и с ним Он никогда так не говорил. — Мне и Агате не важно есть у тебя почка или нет, как быстро ты бегаешь и бегаешь ли. Я предпочту жить с тобой таким, с инвалидом без работы и почки, чем со всеми твоими вещами, которые остались бы после морга и могилы. Юля знает, что Вите легче, и что она ни капельки не сожалеет, что подглядела что-то такое личное. Юля почти бескорыстно благодарна Агате. Она, как якорь, их обоих, своих не-совсем-родителей вытянула из той работы, которая однажды, совершенно точно однажды бы, лишила одного из них уже не почки, не крови, а жизни. Маленький монстрик спит в своей кровати, крепко стискивая фигурку какого-то трансформера, потому что куклы, пони, винкс и розовый цвет ей ужасно не нравятся. Маленький монстрик Агата не знает, что своим случайным появлением изменила не просто много, не просто многих. Всё и всех.