Клоака. Даша

      Чего только нет в алчной утробе Лилит!       Моя соседка Даша живет с мужем и собакой. Иногда я путаю ее питомцев: высокий тощий мужичок с вечной щетиной и устало-злобным взглядом слишком напоминает кобеля немецкой овчарки, ступающего между сгорбленной худобой собрата и гордым блеском бижутерии хозяйки. Для меня Дашины любимцы представляют некий единый, слаженно работающий организм, связанный незримой пуповиной, и разделенность его на два тела разных биологических видов представляется лишь тонким художественным замыслом матки, его исторгнувшей.       Сама же хозяйка зоопарка выглядит слишком экзотично для наших широт: не носящая ничего, кроме белой шубы, короткого красного платья и рядов звенящей бижутерии на шее, на руках и на выбритых щиколотках, Даша ступает по земле, внушая смотрящему мысль, что земля сама расстилается под ее ногами в жажде попрания изящной ступней.       Из жителей моего дома они появляются на людях реже всех, но каждый их выход собирает внимания больше, чем кто-либо из соседей за всю свою жизнь. Из квартиры они выходят всегда вместе, никогда по одиночке, и каждый их выход в свет уже заранее витает в воздухе звоном ярких железок, запахом псины и злобным шарканьем тощих ног.       Это шоу все жители будто предчувствуют заранее, и каждый раз выползают наружу из своих квартир, как тараканы на сахар, и во дворе усиленно создают видимость непринужденной деятельности: кто-то развешивает нескончаемое белье и никак не может развесить всю корзину; кто-то чинит машину, годами пораставшую ржавчиной под окнами, кто-то разматывает бесконечные метры веревки, будто собираясь в конце вечера нас всех перевешать… Когда дело касается чужих трусов, мои соседи порой проявляют удивительную изобретательность. Некоторых из них я вижу только в день Дашиного выхода, и они всегда пытаются спрятаться от моего взгляда, будто боятся, что я могу застукать их за онанизмом. Детям обычно запрещается разглядывать Дашины дефиле, но если оно начиналось раньше, чем приплоды успевали спрятать с глаз долой, то их затаскивали домой насильно, с соплями и визгами — выродки ничуть не лучше своих прототипов.       Если смотреть на этот цирк с собаками так, как на него смотрю я, можно понять, что Даша, например, беспросветная дура, но глупость ее нельзя назвать наивной, гадкой или милой — скорее, она слепо-истерична, как перфоманс, сошедший со сцены в унылую реальность. И будто сам факт существования Даши был истерическим перфомансом, кормившем ее вены безумием.       — У моей Брунгильды очень богатая родословная, — затягивает Даша, закатывая пустые матовые глаза и картавя то на французский, то на немецкий манер. Зритель, которого она для себя выбирает, обычно упорно делает вид, что Даши рядом нет, но косится на нее из-под дырявого капота или мокрого белья.       Родословная Брунгильды зависит от настроения и направления полета Дашиной фантазии в этот вечер: овчарка успела повести свой род и от гончих псов кого-то из французских королей, и от питомцев Ивана Грозного, и от любимой Блонди дедушки Адольфа (и, возможно, от него самого).       Даша называет овчарку Брунгильдой и предпочитает не замечать, как ее драгоценная псинка взбирается на редких сук и ноги особо любопытных зрителей.       О своей второй псине Даша предпочитает молчать, и сам он стремится стать невидимым, слиться с воздухом, потеряться на фоне своей безумной жены. Он молча следует за ней, и все его движения напоминают мне движения Брунгильды — если бы ей перебили лапы и сломали шею.       Иногда ему выпадает сомнительная честь стать гвоздем Дашиной программы, и ему позволяют подержать свалявшийся от грязи подол шубы или застегнуть очередной браслет на тощей щетинистой ноге. Даша при этом держится так, будто уступила право на это после долгих слезливых уговоров.       Он не смотрит на меня, Даша тоже, да и все их шоу будто рассчитано для чьих угодно глаз, кроме моих, а мое присутствие было лишь вызывающим вопросы недоразумением, вроде фаланги пальца в блюде из свинины.       Но при всем их показном равнодушии, свое лучшее шоу они оставляют для меня.       Нам светит солнце красное, больное, как гнойный фурункул, и наш закат похож на реку гнили с кровью, размазанную по грязному бинту. Ночь напоминает черноту некроза, и чернота эта обнимает нас, как отсеченные руки. Звезды здесь блестят, как гвозди в крышках наших гробов.       Ночами все мы сидим дома, как и полагается приличным гражданам. Местные жильцы изо всех сил по привычке стремятся сохранить статус приличных, несмотря на то, что мы обитаем в Аду, в разорванной матке Лилит.       Даша тоже хочет быть приличной, и потому позволяет Брунгильде взбираться на нее только дома, по ночам. Велев однажды мужу просверлить дыру в стене, разделяющие наши с ней квартиры, Даша дождалась, когда я приму ее приглашение, и лишь после этого позволила собаке себя трахать. Ее муж сидел рядом с ней на кресле, — Даша заставляет его наблюдать — и из его распоротого брюха кокетливо проглядывал кишечник.       Каждый вечер Даша потрошит своего ненаглядного как неопытный, но вдохновленный мясник: разрез ползет от глотки до паха, как оскаленное зубастое влагалище. После она любовно перекладывает его кишки в железную миску своей любимой Брунгильды и отвешивает хлесткие затрещины муженьку, едва он подаст голос. Кресло, в которое она его усаживает, всегда стоит близко к глазку, который для меня просверлили, и Даша с Брунгильдой устраиваются у его ног, предусмотрительно зажигая свет.       Очевидно, собачий член ей нравится больше человеческого, а мужские кишки — больше свиных. Даша выгибается, подняв тощую задницу, упирается в пол руками и грудью — и с чавканьем жрет кишки своего мужа, пока член собаки чавкает в ней.       Каждый раз ее муж смотрит в мой глаз, прислоненный к дыре, и в мою голову льются просьбы о помощи, о спасении, об искуплении — но нет. Он вполне заслужил этот уютный вечер в кругу своих близких.       Еще там, Наверху, Даша предпочитала полигамию, чем изрядно опечалила своего благоверного, и оскорбленный рогоносец рассудил, что его травмы можно исцелить только припарками из Дашиных кишок.       Нити бижутерии на ее шее повторяют рисунок порезов, отправивших ее сюда.       Распилив изящный труп на части, муж срезал мясо с кости, провернул через мясорубку и наварил пельменей. Когда фарш-Дашуля ему приелась, остатки он скормил ее любимой овчарке-медалистке — вероятно, чтобы Брунгильда, Наверху бывшая Ульрихом, не слишком скучала по хозяйке.       Когда оскорбленного гурмана посадили, он не захотел ждать, пока ему выбьют зубы и назовут Мариной, а потому присоединился к женушке, удавившись простынью.       Брунгильду-Ульриха усыпили, когда хозяин поделился секретом энергии овчарки-медалистки.       Когда в миске кончаются кишки, свет в комнате гаснет сам собой, и темнота по ту сторону глазка густая и тошнотворная, как мерзкий сон. От такой не отмоешься, такой можно только умыться.       Мертвые не умирают. Поэтому муж Даши каждую ночь раскаивается и платит цену своими кишками, поэтому Дашу трахает ее любимая псина. И поэтому я смотрю на это вместо нетленок от «Браззерс».       Интересное свойство наших широт: мертвые дышат, плодятся и срут точно так же, будто всю жизнь готовились уйти в посмертие — или же их существование наверху нельзя назвать иначе, чем «предсмертие». Гнилые двухэтажки торчат из земли, как побитые гранитные плиты над могилами наших квартир.       А потому таких жильцов как Даша я нежно люблю и уважаю, если к местным вообще применимо подобное понятие: они и делают это место Адом, а не метастазом Верхнего мира, как те, кто выходит на Дашу поглазеть из-за бельевых веревок.       Чего только нет в алчной утробе Лилит.