Цветы и пистолеты

Прошло две недели. За всё то время, что Се Лянь восстанавливался, он с каждым разом задавал всё больше и больше вопросов. Ши Цинсюань, который всего лишь обмахивался веером и мог говорить лишь на общие темы, конечно, не мог ему сказать чего-то конкретного. Однако и без этого их «сеансы», как их сам назвал задорный юноша, давали немало плодов. Се Лянь ничего не знал о внешнем мире. Всё, что было ему известно, было так или иначе передано через Цзюнь У, который намеренно сообщал ему зачастую неправильные или искажённые факты, погружая своего возлюбленного всё глубже в пучину невежества. Это было причиной, по которой Се Лянь жутко интересовался вообще всем подряд: о стране, в которой они живут, об интересных традициях, об отношениях между городами и странами, о новых книгах, о новой музыке. Поначалу ему было очень стыдно. Он не мог отвечать на монологи Ши Цинсюаня, и потому лишь робко кивал, перебирая шерсть своей борзой. Бедняжка изрядно напугалась, когда Хэ Сюань грубо выволок её из дома, запихнул в багажник и привёз в поместье Хуа Чэнчжу, а потому всегда рычала на него. Рычала на него — и шла ласкаться к Ши Цинсюаню, который, словно солнышко, приковывал к себе всё внимание публики (даже если та и состояла из одного человека). Хэ Сюань вообще многих напрягал своей молчаливостью и холодностью — другое дело Ши Цинсюань, который был умной бестолочью и потому очаровывал невероятно — Се Ляня в том числе. Но Ши Цинсюань никогда не осуждал и не упрекал его. Даже в шутку. Он всегда внимательно выслушивал все вопросы Се Ляня о мировой экономике, политике и, конечно, искусстве — хотя бы в нём Се Лянь чуточку мог разбираться — и всегда давал очень полные и подробные ответы. Многие годы Ши Цинсюань провёл в путешествиях, и потому не забывал приправить информацию своим личным опытом и мнением, придавая рассказам жизни и увлекательности. В нём удивительно совмещалась игривость и желание посплетничать со взрослой серьёзностью, которую он напускал на себя на особо важных вопросах. Ши Цинсюань никогда не давал ему почувствовать себя пленником. Спасённым или просто гостем — может быть, но никогда не пленником. Зачастую он сидел рядом с ним, когда приходил врач, и своим болтливым языком очень отвлекал от нехороших мыслей и ассоциаций. Ши Цинсюань развлекал его, баловал и потихоньку раскрывал. Признаться честно — и себе на радость, потому что этот робкий, но до безумия добрый и отзывчивый юноша точно так же очаровал его. Он даже иногда приносил подарки — чаще всего веера или какие-то милые безделушки из своих многочисленных путешествий. Всегда мило хихикал, когда Се Лянь, робея, говорил, что ему совершенно нечего дать взамен, а затем складывал свой веер с разными подвесками и несильно бил его по носу: «Я же от желания порадовать тебя, а не из корысти»! Но однажды он принёс не свой подарок, а Хуа Чэнчжу. Сам Хуа Чэн, из-за невесть чего взведённый до предела, на многие часы зарывался в работу, пытаясь отвлечься. Он планировал, рассчитывал, обзванивал, запугивал и договаривался, однако работа и поиск Бань Юэ были далеко не первым, что его сейчас интересовало. В беспокойном сердце был лишь образ ослабшего и светлого юноши, лежащего от него совсем недалеко, всего за парой стен. Это было выше сил Хуа Чэна. Каждый день на протяжении двух недель он тратил по несколько часов на то, чтобы завершить одно украшение — Хуа Чэну было абсолютно плевать на него до Се Ляня, а сейчас он вцепился в него гарпией, пытаясь закончить в срок. Это был сияющий серебряный браслет тончайшей работы, инкрустированный мелкой алмазной пылью. Совершенно прекрасный и изящный, Ши Цинсюань, когда впервые увидел его, чуть не задохнулся от восхищения и тут же попросил у Хэ Сюаня что-нибудь подобное (на что тот только повёл плечом, абстрагируясь от радостных эмоций своего коллеги). Он с огромным удовольствием решился передать этот драгоценный подарок — вот только, как обычно, что-то пошло не так. Стоило Ши Цинсюаню показать драгоценный браслет в бархатной красной коробочке, и Се Лянь, вдруг задрожав — как в лихорадке — резко выбил украшение из рук Ши Цинсюаня и отполз почти на самый край кровати, дыша загнанно и быстро-быстро. Зрачки, сузившиеся до едва заметных точек, лихорадочно дрожали, не позволяя Се Ляню сфокусироваться на чём-то одном. Часть этого страха передалась и Ши Цинсюаню. — Ты как? — растерянно спросил он вполголоса. — Может, доктора позвать?.. Се Лянь отрицательно закачал головой и, понимая, что на глаза наворачиваются слёзы, прижал ладони ко рту. Ши Цинсюань обеспокоенно окинул его взглядом, и заметил, как правая нога Се Ляня сильно тряслась от судороги. — Я аккуратно, не бойся, меня учили, как можно облегчить судорогу, — юноша отложил веер и сел глубже в кровать, схватив лодыжку наследника одним уверенным движением. Се Лянь беспомощно закричал, кусая шёлковую подушку. Его всего разбило болезненно-крупной дрожью. Он сильно зажмурился, когда аккуратные ноготки Ши Цинсюаня впились в его напряжённую мышцу. Воспоминания замельтешили перед глазами, словно пузырьки воздуха перед лицом утопающего, и совсем скоро Се Лянь вообще не знал, кто держит его за ногу, какие у него мотивы и какие силы. Он только знал, что сейчас будет очень больно. На крик наследника тут же прибежал Хуа Чэн, влетевший в комнату, словно пламень. Однако от того, что он увидел, всё его сердце сжалось в фантомном страхе и недоумении. На кровати, скуля, свернулся клубком рыдающий Се Лянь. Его изящная белая ножка была вытянута и уже покраснела от того, с какой силой Ши Цинсюань её тёр, а испуганная Жое то рычала и скалилась, то припадала к хозяину и вылизывала его солёное лицо, совершенно растерянная и беспомощная. Хуа Чэн резко схватил Ши Цинсюаня за воротник мятной рубашки, как нашкодившего кота, и не грубо, но настойчиво стащил с постели. — Брысь отсюда, — рыкнул он, и послушный юноша тут же выпорхнул из комнаты. Хуа Чэн не знал, что ему следует делать, и от этого ему хотелось выть и сметать всё на своем пути. Но прежде, чем Се Лянь подтянул к себе обнажённую ногу, Хуа Чэн успел разглядеть на ней глубокий неровный шрам, который некрасиво окольцовывал всю икру — однако с этим он будет разбираться потом, сейчас самое главное: — Се Лянь, послушай, — спокойно начал Хуа Чэн, совершенно не имея понятия, что ему говорить и делать. — Слушай мой голос, ладно? Я не причиню тебе зла. Я не сделаю тебе больно. Всё хорошо, слышишь? Параллельно словам он накинул на Се Ляня одеяло и помог укутаться в плотный красный кокон. Так Се Лянь, спрятав всё своё тело, наконец-то смог почувствовать себя под призрачной защитой. Со временем сознание стало проясняться, а паническая атака — уходить. Он всё ещё дрожал, да и в груди чудовищно ныло, но теперь его взгляду вернулось больше осознанности. Он не знал, что ему следует сказать. Извиниться? Попросить отпустить? Попросить обнять?.. Чувство вины распускалось внутри него, словно цветочек зла, и от этого мерзкого ощущения хотелось залезть в петлю. Он был растерян и напуган. — Я… — неуверенно начал Се Лянь после долгого молчания. Всё это время Хуа Чэн молчаливо сидел рядом, никак не упрекая и не требуя никаких объяснений — Се Ляню и невдомёк было, что сердце мужчины бьётся так сильно, что вот-вот сломает ему рёбра. — Тише, — шепнул Хуа Чэн, и у Се Ляня от этого низкого голоса появился табун приятных мурашек. — Всё хорошо. Отдыхай столько, сколько потребуется. Мне уйти? — Мгм… Хуа Чэн не понял, что юноша хотел сказать, а переспрашивать не решился. Расценив ответ как «да, уйди», он уже начал вставать, чувствуя, как какая-то ноющая боль сдавливает ему сердце. Не то, чтобы он на что-то надеялся, но… — Не… Не уходите… Тихая мольба прозвучала громче колокола. Тощая рука, высунувшись из-под одеяла, изо всех сил вцепилась в серебристо-чёрный ремень, пытаясь не то удержать, не то удержаться. Из-под одеяла послышалось робкое: — Простите меня, я… просто… Я очень боюсь украшений. Поэтому вспылил. — Боишься? — удивлённо переспросил Хуа Чэнчжу, примостившись на кровати. — Да, просто… Одним из подарков Безликого Бая мне был браслет на ногу. Но… Я тогда был подростком, и он немного не угадал с размером. И в итоге, чтобы браслет налез, он… Хуа Чэн моргнул и тут же вспомнил тот уродливый шрам, что искалечил аккуратную белую ножку, и вдруг почувствовал такую всепоглощающую ярость, что срочно должен был или избить кого-нибудь, или закурить. Ему хотелось выволочь эту безликую мразь из дома и долго, с удовольствием линчевать на главной площади столицы, чтобы каждый желающий мог в него плюнуть или чем-нибудь кинуть. — Я тебя понял, — сдерживаясь, ответил Хуа Чэн и положил свою ладонь на вздрогнувшее острое плечо. — Извини, я не знал. Больше такого не повторится, я обещаю тебе. — … Спасибо. Хуа Чэн побыл с ним ещё где-то час, пока истерика окончательно не прекратилась, а Се Лянь не заснул. Лишь тогда, тихонько, как пробравшаяся в курятник лисица, Хуа Чэн выскользнул из алых комнат и направился прямиком к врачебному кабинету. За всё то время, что Се Лянь восстанавливался, Хуа Чэн предпочёл держать доктора у себя под боком — так, на всякий случай. Мужчина, не снимая халата, сидел с какой-то книгой у окошка и потягивал зелёный крепкий чай. Весь его кабинет, пронизанный солнечными лучами, был пропитан свежим запахом фиалок — доктор их обожал, и потому заставил горшочками все свободные полки. Появление Хуа Чэна его ничуть не удивило, и потому он, чуть сбавив громкость на своём стареньком радио, почтительно пригласил босса в соседнее кресло. — Меня беспокоит Се Лянь, — вполне ожидаемо объяснил Хуа Чэн, не тратя время на приветствия и прочую ересь. — Вернее, его эти приступы паники. — Панические атаки, — тактично поправил врач и кивнул. — У мальчика очень развитое паническое расстройство. Что конкретно вас интересует? — Это можно вылечить? — Ох, Хуа Чэнчжу, — горько вздохнул врач, снимая толстые очки. — Вы должны понимать, что у мальчика нет нервной системы в принципе. Он семь лет жил в самом настоящем аду. Представьте себе щенка, которого заперли в детстве в клетке, а затем регулярно избивали, травили, а то и творили вещи пострашнее. И вот, когда щенок вырастет, отпускать его в социум попросту опасно. Можно ли перевоспитать такого пса? — вопрос был риторическим, однако выразительный взгляд не предвещал ничего хорошего. Врач немного помолчал, прежде чем, сдавшись под ледяными глазами Хуа Чэна, продолжил: — Се Лянь не видел хорошей жизни. Любой половой акт для него страшнее смерти, потому что его первый и единственный партнёр был ужасным извращенцем и насильником. Бедняжке потребуются годы лечения, чтобы хоть немного оправиться от этого. Панические атаки — это лишь мелкое следствие. Каждое слово звучало гвоздём, который вбивался в крышку гроба всего хорошего и светлого, что было в душе мафиози. Он тяжело вздохнул и отмахнулся. — Я это понимаю. Время и деньги на долгосрочное лечение — это не проблема. В данный момент меня интересуют только его панические атаки. — Панические атаки лечатся по-разному, но тут есть проблема. Чаще всего медики предлагают терапию — если человек испытывает паническую атаку в людном месте, ему нужно ходить по людным местам и понимать, что его страх не обоснован. У Се Ляня несколько иной случай. Его атаку спровоцировать может буквально что угодно. — … да или нет? — Моё мнение: нет. Вы можете лишь немного облегчить его ношу. — Как? — Оберегайте его, — вздохнул врач. — Относитесь к нему с уважением и почтением. Ни в коем случае не пытайтесь нарушить его границы и личное пространство. Если Се Лянь на протяжении долгого времени будет чувствовать себя в безопасности, то есть шанс. Говорите с ним, но не навязывайтесь. А так… можете уговорить его есть хлебные корки. — Чего? Последнее. — Хлебные корки, господин Хуа Чэнчжу. Они совсем немного, но смогут подавить вспыхнувшую панику. Не ожидайте чудодейственного результата сразу же, поскольку это как минимум наполовину плацебо. И всё же, я бы советовал вам носить с собой несколько таких корочек, чтобы хотя бы внушать Се Ляню чувство того, что о нём кто-то заботится. Самовнушение, особенно в его случае — это половина лечения. Отчего-то Хуа Чэну не понравилось слово «самовнушение».