Цветы и пистолеты

На пробу пошевелив пальцами, Хуа Чэн со страдальческим вздохом нахмурился от взорвавшегося под ухом писка медицинского оборудования. В голове, и без того тяжёлой и туманной, собственные мысли спутывались с навязчивым воплем аппаратуры, не давая Хуа Чэну сконцентрироваться на чём-то конкретном. Всё, что он мог ощущать сейчас, — бессильную злость и раздражение невесть на что. Даже не до конца понимая, откуда этот противный звук идёт, Хуа Чэн попытался отвернуться от него. Но, тем не менее, тело не слушалось, только подбородок немного двигался влево-вправо. Руки, налитые свинцом и кажущиеся ужасающе лёгкими, мёртвым грузом лежали вдоль тела, и одна из них — та, что ближе к писку — уже онемела от количества капельниц и датчиков на пальцах и запястье. Хуа Чэн не мог их видеть, но мог почувствовать: в отличие от всего тела, словно набитого ватой, исколотая иголками рука ощущалась гораздо явственнее, чем всё остальное. Не понимая, совершенно не чувствуя себя живым человеком, Хуа Чэн с героическим усилием поднял свободную руку и, собрав одеяло складками, наощупь нашёл, а затем грубо выдернул капельницу из своей вены, совершенно не обращая внимания на брызнувшую кровь. Следом полетел тонкий черный браслет, оплетающий запястье, датчики на пальцах и прочие приспособления, от которых Хуа Чэну хотелось избавиться на каком-то интуитивном уровне. Возможно, роль сыграл его богатый опыт на всевозможные побеги из больниц. Регулярная потеря сознания от пулевых ран, а также от резаных, колотых, укушенных, рваных, ушибленных, размозжённых очень часто играла с ним злую шутку, вынуждая просыпаться в незнакомых местах и богом забытых больницах. Почему он вообще в больнице, а не в могиле?.. Грудь Хуа Чэна, кажется, ещё целую и не расколотую, сдавливало в фантомном чувстве вины. Такой, словно бы Хуа Чэн забыл о чём-то очень важном, что пряталось за туманом мощных обезболивающих и успокоительных. Как бы Хуа Чэн ни силился, вспомнить ему не удавалось, поэтому его свободная рука, едва подчиняясь, также наощупь нашла на тумбе с другой стороны кровати стакан воды. Проснулся он не совсем уж в плохом месте — так думалось ему, лежащему всё ещё с закрытыми глазами и собирающему силы для очередного побега. Думать не хотелось вообще ни о чём, но тело Хуа Чэна, что извечно находилось на грани, обладало хищническими рефлексами и действовало словно само по себе, без его ведома. Обмакнув в воду исцарапанные пальцы, Хуа Чэн разбрызгал ледяную влагу по лицу, понемногу приходя в чувство — И тут же, дёрнувшись от перепада температуры, Хуа Чэн в ужасе распахнул свой единственный глаз. Они падали в воду. Воспоминания замерцали на дрожащих ресницах одно за другим, распаляя его только что очнувшийся разум до тяжёлой боли. После того, как Хуа Чэн гордой походкой пересёк весь полицейский участок вплоть до капитанского кабинета, он потратил почти всю ночь на то, чтобы собрать воедино все зацепки и отследить звериное лицо Цзюнь У через камеры, к которым у Пэй Су был прямой доступ из кабинета. Сам капитан, одетый с иголочки, с лёгким налётом мальчика-отличника, равнодушно стоял позади его плеча и следил, чтобы ловкие пальцы не начали искать информацию более компрометирующую, за которую всему их отделу будет вынесена смертная казнь. Рассветное солнце, пробиваясь сквозь жалюзи, неравномерно золотило его бледное и как будто бы равнодушное — за исключением плотно поджатых тонких губ — лицо. Конечно, Пэй Су был наследником, а так же главным доверенным лицом генерала Мингуана, обязываясь всегда с ним сотрудничать и страховать, однако, как и любого молодого человека, его раздражало то, что его компьютер преспокойно вскрывает едва ли не самый опасный человек всей страны. При том, что он, капитан полиции, пусть и имеющий отношение к незаконной торговле оружием на конфликтных пограничных зонах, стоит в сторонке и едва ли не предлагает ему чашечку кофе. Глядя на стучащего по чёрной клавиатуре Хуа Чэна, Пэй Су невольно задумывался над тем, почему этот властный, практически всемогущий человек так судорожно ищет информацию в их базе. Что случилось с человеком, который в иное время без единой эмоции размозжил бы ему голову о ступени лестницы, и который теперь места себе не находил, мечась, словно лисица в агонии? — И ещё, разнесите в щепки ресторан «Лазурный Фонарь», — холодно сказал Хуа Чэн, в последний раз стукнув по клавишам и выводя себе на экран две карты. — В подвалах находятся двое пленных, парень и девушка. — Кто? — отстранённо спросил Пэй Су, переводя недоверчивый взгляд с карты на Кровавого Дождя. — Это ваши подчинённые? Как мне их узнать? — Парень будет смеяться от страха и вида собственных сломанных конечностей, а девчонка плеснёт тебе ядом в глаза, — раздражённо ответил Хуа Чэн, указывая на ресторан. — Пэй Су, ты тихоня, но явно не идиот и должен уже знать, что именно спровоцировало наш с Безликим конфликт. Окинув Пэй Су ледяным и требовательным взглядом, Хуа Чэн не без раздражения заметил на его лице растерянность. Этот юноша, ступающий по подстеленной Мингуаном соломе, так и не привык к серьёзным эмоциональным потрясениям и всем превратностям своей двойной работы. Его тонкие губы чуть приоткрылись, но от красного солнца стало непонятно — нервная судорога это или попытка что-то сказать. — Бань Юэ? — дыхание Пэй Су сбилось. — Вот тебе лишняя мотивация, капитан. Хуа Чэн прекрасно знал о том, что его дражайшая приёмная дочь — дочь, которую он принял в семью из желания подстраховать и помочь — испытывала весьма сильное смущение каждый раз, когда в разговоре звучало имя Пэй Су. Ни Хуа Чэн, ни Пэй Мин уже не помнили, когда эти дети познакомились, попались друг другу на каком-то задании, когда Бань Юэ вытаскивала полицейского из гнилых подвалов, а когда он её — из тюрьмы. Вообще-то, Хуа Чэну капитан не очень нравился. Он всегда держался на почтенном расстоянии от Мингуана и всей его родни, но, тем не менее, отчётливо видел неприкрытую симпатию между Пэй Су и Бань Юэ, и не нашёл чересчур уж серьёзного повода для того, чтобы они прекратили своё милое общение. — Хуа Чэнчжу… — сипло позвал Пэй Су, взглянув ему в глаза тревожно и почти робко. — Она… С ними всё хорошо? Они живы? — Они будут живы, если ты поторопишься! — рыкнул Хуа Чэн и, указав ручкой на вторую карту, процедил: — А остальных людей отправь на мост Инянь. Я отправляюсь туда. Небрежно бросив ручку на стол, Хуа Чэн багряным вихрем вылетел из кабинета и отправился восвояси. Быстро, резко, так ужасно торопливо — Хуа Чэн словно не планировал операцию, а пытался успеть спасти свою собственную душу от падения в преисподнюю. Он бежал, словно под его ногами рассыпались пламенеющие угли, он бежал, сметая всё на своём багряном пути, всё — включая белое больничное одеяло, капельницы и ошмётки оборудования. Хуа Чэн сквозь судороги чувствовал, как затёкшее тело трещит по швам и разваливается, рассыпается в пепел. Когда он вскочил с больничной койки, перед глазами вспыхнула темнота, а онемевший затылок стянуло противной болью. Где-то на окраине сознания, цепляясь за дверной косяк, Хуа Чэн слышал беснующийся писк оборудования и треск разбитого стакана с водой. Где-то за белыми стенами шипели всполошённые медсёстры и пациенты, скрипящие чёрными колёсами своих колясок. Хуа Чэн продирался сквозь этот звук и раздирал пространство перед собой руками, пытаясь удержать равновесие: его качало и вело, а тошнота свернулась в желудке ядовитой змеёй и скалила свои гниющие зубы. В белом воздухе пахло медикаментами и хлопковыми халатами — и этот воздух отравлял его, стягивал лёгкие мерзкой судорожной болью. Но он упрямо переставлял подкошенные судорогой ноги. — О боже! — вспыхнул над ухом голос молодой медсестры. — Вы не должны были вставать! Марш в палату! Хуа Чэн не мог повернуть голову в её сторону — было слишком больно — и потому смерил её ненавистным взглядом сквозь спутанные пряди своих угольных волос. — Где он?.. — прохрипел Хуа Чэн, невольно морщась от собственного голоса. — Идём в палату! Вам нельзя вставать! — тон медсестры был строг, когда она попыталась схватить пациента за безвольно висящую вдоль тела руку, но тут же вздрогнул от испуга, когда эта самая рука гораздо резче перехватила женское запястье. — Вы что?! — Где он? — злее и раздражённее повторил Хуа Чэн. — Тот, с которым меня нашли, юноша в белом, много ран. Он глядел на неё затравленным волком, всем своим видом и голосом показывая, что, даже несмотря на собственные раны, он готов вцепиться ей в глотку, если вдруг что-то пойдёт не так. Со взъерошенной шерстью, с покрасневшей от тёплых капель крови ладонью, потерянный и отчаянный — весь его вид говорил о том, что он не отдаёт себе отчёта совершенно ни в чём. Он не будет жалеть и извиняться, если нагрубит, заломит руку или вцепится ей в глаза. Потому что его волнует только тот израненный юноша в белом. — Я… — стушевалась медсестра, почувствовав на позвоночнике мурашки от такого пристального и кровожадного взгляда. — Он… Этот юноша… Вам нельзя к нему… Недоброе предчувствие пожирало сердце Хуа Чэна, словно кровожадное насекомое, шевелящееся восемью ножками в его артериях и венах. — Где он?! — сквозь толщу тумана он услышал, что голос его, граничащий с истерикой, взвился до крика. — Последний направо по коридору, — пискнула медсестра. — Рядом с реанимацией… Хуа Чэн грубо оттолкнул её, не желая больше тратить своё время. Сейчас было не то время и не то место, чтобы поддерживать свой образ интеллигента, — сейчас ему вообще было плевать абсолютно на всё, кроме последней палаты с правой стороны. Игнорируя боль и спазмы, Хуа Чэн, опираясь на прохладную стену, неумолимой походкой шёл к заветной двери, игнорируя шум и голоса рядом с собой. Он шёл, вынуждая свои ноги ломаться, а оцарапанные руки — гореть на фоне невыносимо чистого и спокойного белого цвета. Он шёл, казалось, целую вечность, которая каждым своим шагом наступала на его искалеченное сердце. Почему медсестра запретила посещать Се Ляня? С ним что-то не так? Когда их глаза встретились тогда, сквозь пелену дождя, страха и осколки разбитого автомобильного стекла, Се Лянь выглядел очень плохо. Помимо незаживающих ран, осыпавших исхудавшее, осунувшееся и болезненно-бледное, бескровное лицо, глаза у Се Ляня были ненормально красные, словно от слёз или лихорадки, запуганные и затравленные. Его уголок губ был разорван, но это не мешало бескровным губам шептать какие-то слова, тонущие в шуме беснующейся бури. А ещё, эта уродливая багряная полоса на его тонкой шее… Обессиленный Хуа Чэн, прокручивая эти события в голове, со всей ненавистью ударил кулаком по белой стене — а в воспоминаниях, такой же звук издал Цзюнь У, ударив по тормозам. Тогда Хуа Чэну показалось, что его сердце, подвешенное где-то высоко, у самого горла, разбивается вместе с лобовым стеклом и ломается так же, как тело Се Ляня, которое протащило, словно тряпичную куклу, по изуродованному, захлёбывающемуся кровью мосту. Хуа Чэн тоже остановил машину и, пока Цзюнь У ошарашенно смотрел на распластанного на асфальте Се Ляня, выскочил на мост, позволяя тяжёлой пелене дождя рухнуть на его плечи. Сердце, отравленное страхом и отчаянием, билось так ярко и сильно, что его удары запросто могли бы соперничать с тяжёлыми ледяными каплями, разбивающимися в хрустальные осколки о землю. Всё его существо, похожее на нестабильное, раскалённое пламя мерцало желанием рухнуть перед Се Лянем на колени, прижать к себе и скалить клыки на Цзюнь У. Словно агонизирующее животное, Хуа Чэн прижимал к голове лисьи уши и пытался закрыть своим телом полубессознательного Се Ляня, словно говоря: меня — убей и разорви на части, но не смей даже смотреть на него. Это ведь честный обмен. Сражайся со мной! Хуа Чэн ускорил свой шаг, пытаясь идти хотя бы небольшими, но частыми шагами — как пули, вскрывающие чёрный асфальт прямо перед Се Лянем. Он тоже тогда выстрелил в Цзюнь У, пытаясь отвлечь на себя его внимание, но эта жалкая попытка утонула в шорохе бури. Шаг — удар. Выстрел — шаг. Картинка перед глазами мерцала, тогда — от дождя, а ныне — от взбунтовавшегося организма, который вот-вот должен рухнуть в бессознательное состояние от перенапряжения. Но Хуа Чэн не обращал внимания на опасность ни тогда, ни сейчас. Потом он схватил вздрогнувшего Се Ляня. Залитые кровью и дождём, они падали куда-то вниз, минуя ветер, дождь и реку. Как бы странно это ни звучало, но Хуа Чэн, стоило его ногам оттолкнуться от земли, сразу же подумал о смерти — своей собственной, но разделённой с Се Лянем. И ему не было страшно. Когда-то Се Лянь тоже спрыгнул с моста вслед за ним, рискуя погибнуть сперва от воды, а потом от пыток Цзюнь У. Сомневался ли он? И стоило ли Хуа Чэну, что отчаянно упал следом, навсегда спутывая их прошлое, настоящее и будущее, тоже сомневаться? Вместо ледяной воды, в которую они тогда упали, Хуа Чэн, раздражённо рыкнув, упал прямо на открытую белую дверь. Нащупав ручку, он смог ухватиться за неё, восстановить своё равновесие и кое-как прийти в себя. Затем он посмотрел направо. В последнюю палату. В ней было почти так же, как и в палате Хуа Чэна. За исключением того, что почти всё свободное пространство занимала аппаратура и мерный шорох аппарата для искусственной вентиляции лёгких. Грузные провода и датчики оплели всю кровать, шум — мёртвую, безжизненную тишину. Всё это, на фоне белых чистых стен, казалось таким тяжёлым и грузным, что сам Хуа Чэн, стиснув зубы, весь сгорбился, сжался под тяжестью всего этого, чувствуя в груди бесконечно сильное щемящее чувство. Словно острый нож, вонзившись рядом с сердцем, медленно и настойчиво вырезал его вены и мышцы. На кровати лежало перо. Се Лянь, уже умытый, переодетый в больничную лёгкую одежду, легко и невесомо тонул в проводах и постельном белье. Если не присматриваться, то можно было бы решить, что он всего лишь спит: спокойно и без грустных сновидений, как тогда, в той богом забытой гостинице, деля одну кровать с Хуа Чэном. Безбрежное дыхание, что эхом сопровождал шум аппарата ИВЛ, легонько вздымало узкую грудь и опускало, выдавая в нём живого человека. Если бы Хуа Чэн не знал, он бы так и оставил его. Мирно спящего, отдыхающего под надзором компетентных врачей. Чтобы не мешать, не путаться под ногами. Тогда бы он думал, что всё хорошо, и Се Лянь просто устал. Вот только Хуа Чэн на это не повёлся. Его нечитаемый взгляд скользнул вдоль большой регулируемой кровати, сперва по невозможно тонким ногам, укрытым пушистым одеялом. — Это ваш друг, коллега? — робко поинтересовалась медсестра, юркнув следом в палату. Когда Хуа Чэн, чей взгляд был прикован только к Се Ляню, не ответил, она пояснила: — Этот мальчик, случайно, не в плену был? У него есть признаки анорексии. Вас доставила сюда полиция, вы оба были без сознания, но вы — в стабильном состоянии, а вот этот мальчик… Хуа Чэн слушал вполуха. Его каменный взгляд изучал бинты на плечах и шее Се Ляня, которые совсем прятали его бледную гладкую кожу. То же самое — касаемо крепкой и страшной на вид повязки, которая намертво фиксировала его сломанное плечо и ключицу, на которые он, по всей видимости, упал, когда вылетел через лобовое стекло. Повязки были также и на ободранных ладонях. — У него очень много ушибов, включая несколько переломов в плечевом поясе, но врач нашёл и относительно старые раны. Нарушение работы внутренних органов, кстати, тоже появились гораздо раньше, чем вы попали в катастрофу, — чуть подумав, медсестра смерила Се Ляня сочувственным взглядом. — Но он не похож на бродягу или драчуна. — Он и не был им, — вполголоса ответил Хуа Чэн. — Он был жертвой домашнего насилия. — А, да, — медсестра точно что-то вспомнила. — У него был сломан безымянный палец с обручальным кольцом. Мы пытались его снять, но оно так крепко сидело на пальце, как будто было меньше на несколько размеров. Его пришлось спилить, чтобы наложить гипс. — Что ещё? — Хуа Чэн был отстранён, словно находился совершенно не здесь, не в этом мире и не в этой больнице. — Он здорово наглотался воды и не приходил в сознание всё это время. — Всё это время — это…? — Вы спали всего два дня. Но, боюсь, мальчик будет спать несколько месяцев. — Что? — Хуа Чэн озадаченно, будто не понимая слов, посмотрел на неё впервые не злобным, а растерянным взглядом. — Врач зафиксировал кому. Не очень глубокую, потому что его травмы, пусть и многочисленны, но не слишком опасны для жизни и здоровья. — Тогда почему? — Врач пока не говорит наверняка, но, насколько я понимаю, его кома — это следствие каких-то чрезвычайно сильных внутренних переживаний. По некоторым анализам врач склонен думать, что это результат психических заболеваний или травм. Пока что всё, что зафиксировано, — это чрезвычайное истощение и некоторые внутренние повреждения… Прошу прощения, которые обычно фиксируются у жертв очень грубого изнасилования или регулярного сексуального насилия. Вы о чём-нибудь таком зна… — Знаю. Дальше. — Эм… Ну хорошо. Так вот, — медсестра была неприятно удивлена такому грубому равнодушию. — Физически-то его можно вылечить, но вот если организм сам перестанет справляться с нагрузкой, то мы будем вынуждены ввести его в искусственную кому до тех пор, пока состояние не стабилизируется. А уже потом — денно и нощно тестировать его на предмет психических заболеваний. — Сколько денег я должен вам заплатить, чтобы вы просто поправили его физическое здоровье? Остальное я хотел бы решить со своими доверенными врачами. Медсестра была ошарашена и озлоблена такой прямолинейностью. — Для начала, молодой человек, неплохо было бы узнать и ваше имя, и этого мальчика! — Моё — У Мин, — не думая, Хуа Чэн назвал ей один из своих псевдонимов. — Он — Фан Синь. — Вот спасибо! А теперь, возвращайтесь к себе! — Уже иду. Сходите пока за документами, которые мне нужно заполнить. Медсестра раздражённо фыркнула и вышла из палаты. На самом деле, у неё совершенно не было власти над этим человеком, и поэтому она отправилась на поиски того, кто хотя бы может попытаться укротить этого странного человека. Когда она ушла, Хуа Чэн спокойно закрыл за ней дверь и, всего на какое-то жалкое мгновение, совершенно не хотел оборачиваться. Ему было страшно снова увидеть эти зелёные показания датчиков, эти многослойные крепкие повязки. Тело Се Ляня, такое лёгкое и невесомое, уже давно должно было сломаться под тяжестью этого кошмара, разбиться на осколки так же, как разбивались о берега волны свинцовой буйной реки. Этого можно было бы избежать. Если бы Хуа Чэн сильнее присматривал за ним, если бы смог до конца убедить в том, что Се Ляню нет нужды жертвовать собой и своим телом… Если бы Хуа Чэн старался сильнее, всего этого можно было бы избежать. И новых шрамов, и травм, и этого чудовищного состояния, в котором ныне пребывал сломленный, погружённый в хаос разум молодого юноши. Как же ему было страшно оборачиваться. С одной стороны, Хуа Чэн хотел стиснуть сломанное тело в своих объятиях, делясь дыханием и теплом, баюкать, защищать от целого мироздания, как и прежде. Укрывать от всего чудовищного мира, что так долго и так сильно обижал Се Ляня, не давая даже шанса на счастливую и добрую жизнь. Зацеловать выбеленное пластырями лицо, расплакаться от радости за то, что Се Лянь жив. Да, его раны чудовищны, а на исцеление душевных ран уйдут десятилетия, но он жив, он может бороться дальше. А сам Хуа Чэн все свои кости положит на то, чтобы больше ни одна собака не гавкнула на Се Ляня, чтобы ни один человек не сказал ему необдуманное грубое слово. И Хуа Чэн утонул бы в этом маниакальном желании, если бы не страх и не вина, что забрались, точно змеи, в гнездо у его сердца. Ведь сколько бы раз Хуа Чэн ни появлялся в жизни Се Ляня, каждый раз заканчивался для него всё хуже и хуже. Хуа Чэн однажды так погубит его. И хотя разум говорил ему, что он и так делает всё возможное для сохранности Се Ляня, чувства твердили ему, что он всё ещё слаб и беспомощен. Он мог защитить Се Ляня от любых внешних невзгод, словно верный рыцарь, но он так и не смог защитить его от его собственных переживаний, которые уже слишком долго прорастали в его неспокойном сердце. Как плющ, что вьётся вокруг разрушающегося здания и из последних сил поддерживает растрескавшиеся камни. Убрать одно не получится, если только не выдирать это с корнем, принося ещё большую боль. Если бы Хуа Чэн смог найти его раньше, если бы он достиг своего статуса хоть немного пораньше, если бы он выехал пораньше, если бы он не позволил Се Ляню сбежать, если бы… Такому, как он, нет прощения. Собравшись с ослабшим духом, Хуа Чэн наконец-то обернулся и сделал шаг в сторону белого цвета. В конце концов, в тишине больничной палаты прозвучало всего два робких, охрипших от волнения слова, что багряными птицами закружили вокруг безмятежной постели: — Прости меня. Ему хотелось бы вспыхнуть огоньком и припасть к руке Се Ляня, рыдая о том, что он совершенно запутался в своих чувствах, что он, всю жизнь решающий свои и чужие проблемы, впервые не знает, что ему делать. Хотелось шептать кучу всего подряд, сбиваясь с одной мысли на другую, с одного рвения на другое. Позволь мне уйти, Се Лянь, больше я не потревожу ни тебя, ни твои раны. Больше ты не будешь страдать из-за меня.

Я поклялся защищать тебя и быть рядом, помогая восстановиться.

Из-за того, что я не успел и не справился, ты теперь в коме.

Всю свою жизнь я искал тебя, чтобы наконец-то отблагодарить и исцелить твои раны.

Без меня тебе будет спокойнее.

Но будешь ли ты счастлив, если окажешься в этом жестоком мире совсем один?

Прогонишь ли ты меня?

Захочешь ли ты принять мою помощь?

Что мне сделать, чтобы ты был счастлив?..

Так много всяких слов горчили на корне языка, пытаясь вырваться наружу. Так много чувств разрывали обычно холодное и сосредоточенное сердце Хуа Чэна, который никогда в жизни не желал о ком-то заботиться так же искренне и нежно, как о Се Ляне. Бросить его было равносильно его погибели, однако, если Се Лянь не пожелает его видеть после всего произошедшего, Хуа Чэн только кивнёт и скроется в тени, навсегда. Либо до тех пор, пока Се Лянь не сменит ненависть на равнодушие. — Прости меня, пожалуйста. В больничной тишине его голос переплёлся вместе с шумом крови в собственных ушах и писком аппаратов жизнеобеспечения. И в этой же тишине он, не чувствуя ничего, кроме странной, тянущей боли в груди, рухнул на белый пол. Ощущая, как глаза постепенно начинает обжигать раскаянием, Хуа Чэн судорожно вздохнул и с мнимым спокойствием совершил земной поклон. — Я сделаю что угодно, только очнись, прошу тебя… Хуа Чэн был по-настоящему гордым и сильным человеком. Он никогда не жертвовал своими интересами ради кого-то, никогда ничего не делал в ущерб себе. Даже при заключении партнёрства с кем-либо он ориентировался лишь на свою интуицию и симпатию, чтобы, в итоге, никогда и не перед кем не открыть своей ранимой шеи. Сама мысль о том, чтобы этот своевольный человек совершил кому-либо поклон, казалась совершенно абсурдной и неправильной. Так не должно быть. Он не должен лежать перед постелью любимого человека в поклоне, не смея поднять взор, и не должен вымаливать прощение. Но Хуа Чэн больше не видел никакого другого выхода. Перед этой белой постелью он оказался совершенно беспомощен.

━━━━ ➳༻❀✿❀༺➳ ━━━━

Спустя несколько часов, когда основные документы были оформлены и подписаны, а о призрачных личностях У Мина и Фан Синя было выяснено достаточно, чтобы понять примерную ситуацию и катастрофу, которую они вместе пережили, врачи, введя ему пару доз успокоительных, в конце концов оставили его в покое, наедине с Се Лянем. Сказали, что разговор с близким человеком может помочь ему, главное — говорить как можно больше хорошего, рассказывать об общих воспоминаниях. Наконец, сев на стул совсем рядом с постелью, Хуа Чэн нашёл в себе силы взглянуть на Се Ляня. Нижняя половина лица Се Ляня была спрятана за полупрозрачной маской ИВЛ, тогда как верхняя, спрятанная за пеленой сна, совсем ничего не выражала. Даже длинные тёмные ресницы не подрагивали от сновидений, брови не хмурились. Се Лянь дремал во сне, лишённом каких-либо образов и переживаний, потому что его организм, настолько истощённый и утомлённый, решил, что тьма гораздо приятнее и лучше земного мира. Что ж, Хуа Чэн его понимает. Вздохнув, он чуть протянул свою руку к руке Се Ляня, перебинтованной и пронзённой едва ли не насквозь иглами капельниц. Но, как и прежде с поцелуем, он не рискнул действовать так смело и опрометчиво. Что, если он причинит Се Ляню ещё больше боли своими грубыми и неумелыми прикосновениями — зная, к тому же, что Се Лянь их боится и не любит? Поэтому он положил свою ладонь на кровать, близко-близко к Се Ляню. Так, чтобы он не почувствовал прикосновения, но почувствовал тепло, источаемое другим человеком. — Врачи сказали, что наши общие воспоминания пойдут тебе на пользу, — спокойно, маскируя собственную неуверенность, начал Хуа Чэн и потупил взгляд на их руках, лежащих на постели. — Но так уж вышло, что мы провели с тобой, кажется, месяц? К тому же, мы все были напряжены и пытались выжить. Воспоминаний чертовски мало, пусть они и счастливые, — он замолчал, не зная, что бы ещё сказать. Вообще-то, для него было чертовски непривычно делиться своими переживаниями вот так, через монолог, которому не суждено быть услышанным. — Да и про окружающий нас мир я мало тебе расскажу, не сорвавшись в критику. Мне тут не нравится. Это Ши Цинсюань у нас прирождённый болтун и любитель путешествий. Поэтому… — он вздохнул. — Прости, гэгэ, я не знаю, что бы тебе такого рассказать. Правда, не знал. Он умел всё, да понемногу, не настолько сильно, чтобы трепетно и нежно об этом рассказывать. Его горячая жизнь просто не позволяла ему углубляться в какое-то умение и знание слишком сильно. Потому что всё очень быстро менялось и вставало вверх дном, и ему всегда нужно было быть к этому готовым. Поэтому, он не мог рассказать ни о чём, кроме себя и этой самой переменчивой жизни. От этого его лицо чуть скривилось, а правая половина лица начала зудеть. — Не знаю, будет ли тебе интересно, но, возможно?.. Хуа Чэн неуверенно и как-то через силу бросил на осунувшееся лицо Се Ляня быстрый взгляд, словно бы ища поддержки. Молчание — это ведь почти согласие?.. Жаль. — Гэгэ, так сложилось, что я отчётливо помню свою жизнь только после того момента, как в ней появился ты. А до этого — помню только каких-то собак, ругань пьяных родителей, постоянные ссоры… Может, я и сбежал после одной из них? Не помню, если честно. Поэтому, о своём детстве я не смогу тебе что-то рассказать. Но, быть может, тебе было бы интересно послушать о том, чем я занимался все эти семь лет?..