Се Лянь вздохнул. Воспоминания прошлых месяцев пронеслись мимо, словно огненный вихрь.
После того, как их с Хуа Чэном расцепили на крыше суда, Се Лянь ещё долго давал показания, несколько раз срываясь в слёзы и тут же пряча их в объятиях Хуа Чэна, которыми тот окутывал его всякий раз, когда реальность в тревоге колебалась. Хуа Чэн гладил его по волосам, позволял наплевать на репутацию, на слухи и на собственное смущение: Се Лянь и плевал, всё же свою привязанность к Хуа Чэну он ставил гораздо выше каких-то там людишек, пусть и в серьёзных строгих костюмах.
Безликий Бай был мёртв. Цепляясь за рукава Хуа Чэна, Се Лянь, которого всё ещё потряхивало от волнения и страха, словно сквозь сон наблюдал, как кровавое тело Цзюнь У прикрыли белой плотной тканью, сквозь которую тут же проступили бордовые пятна.
— Не смотри, — шепнул ему Хуа Чэн, изворачиваясь в объятиях так, чтобы уткнуть лицо Се Ляня в изгиб своей шеи. Несмотря на кровь и дождь, тело Хуа Чэна всё ещё пахло тёплым запахом ветивра, мха и красных диких ягод; от этого запаха Се Лянь успокаивался, размягчался, зная, что теперь его точно уж никто не тронет. — Всё закончилось…
Всё действительно закончилось — ровно в тот момент, когда Се Лянь и Безликий Бай выстрелили друг в друга и подвели черту под всеми этими мрачными годами непрекращающейся жестокости, насилия и страданий. После смерти Безликого многие кланы, подчиняющиеся ему, взбунтовались, и несколько месяцев Хуа Чэн, Хэ Сюань, Юйши Хуан и генерал Мингуан пытались усмирить их, чтобы не допускать волнений и бессмысленных жертв. Тем не менее, без талантливого предводителя вражеские группировки так и не смогли собраться и дать отпор семье Кровавого Дождя, в результате чего они все рассеялись, потеряв дом и своеобразный смысл жизни. Больше служить было некому, а значит, пришло время служить самим себе.
Особо дерзкие, тем не менее, стремились отомстить, но нападали не на Хуа Чэна — зная, что он может дать отпор и постоять за себя, — а на Се Ляня, который все эти месяцы проходил курс реабилитации. Жить в больнице было страшно, но Се Лянь знал, что без этой маленькой жертвы он не сможет ни вернуться в обычную рутинную жизнь, ни быть с Хуа Чэном.
Первое время он просыпался в поту и жутких кошмарах. Осоловелый взгляд, дребезжа в тревоге, бешено метался от одной белой стены к другой и обратно; разум трещал по швам, возвращая в жестокое прошлое. Приходилось сразу бросаться к прикроватной тумбе, пить ледяную воду и хвататься за маленький брелок в виде праздничного красного фонаря. Эту безделушку подарил ему Хуа Чэн, в шутку сказав, что предпраздничная суета сможет таким образом коснуться и его палаты.
Вообще-то, Хуа Чэн был готов бросить к ногам Се Ляня целую вселенную. Тем не менее, юноше вполне хватало и этого маленького светящегося фонарика, который разгонял тьму его палаты и тяжёлого прошлого. Красно-жёлтый фонарик, мерно нагреваясь в бледных ладонях, словно был маленьким светлячком, ведущим Се Ляня сквозь страхи и сгущающийся мрак.
Се Ляня никогда не оставляли в одиночестве. Телефон, подаренный Хуа Чэном, постоянно разрывался от звонков Ши Цинсюаня и Бань Юэ, а горделивые врачи уже сбивались с ног, пытаясь выгнать Хуа Чэна из лечебницы. Тот кивал, улыбался своей ослепительной улыбкой и тут же возвращался к диалогу с Се Лянем, вынуждая сердце того нежно трепетать и мягко волноваться.
Именно в больнице Хуа Чэн отдал ему золотистую коробочку — подарок Мэй Няньцина, вручённый накануне гибели. Слова, невысказанные ранее, вмиг растворились в горле, и Се Лянь, дрожащими руками сжимая бархатную подушечку с родительскими обручальными кольцами, вдруг наконец-то понял, что всё прошло.
Беда исчезла, разошлись тучи. Теперь могилы и едва уцелевшие бриллиантовые кольца со свадьбы родителей были единственным, что у Се Ляня осталось спустя долгие года разбитой жизни. Да и то — уберёг лишь Мэй Няньцин, раскаиваясь за свои ошибки и предательство.
В тот день, не сдержавшись, он снова расплакался на руках Хуа Чэна. А тот, не говоря ни слова, лишь обнимал и позволял ему это делать.
— Если тебе будет легче, то поплачь хорошенько, — шептал Хуа Чэн куда-то ему в висок. — Я буду рядом, гэгэ, как бы плохо тебе ни было.
Врачам трудно было объяснить чрезмерную эмоциональность, но всё же они были понимающими людьми, и быстро смекнули, что эти слёзы — лишь горечь утраты, никак не то, что следует лечить. Несмотря на плеяду разных расстройств и диагнозов, Се Ляню всё же необязательно было находиться под постоянным врачебным присмотром. Одновременно это и радовало его, и уничтожало изнутри, подобно яду; день своей выписки, попавший как раз в канун Нового года, он ждал с причиняющей боль надеждой.
Пару раз Хуа Чэн, играющий с ним в карты во время своих визитов, замечал, что Се Лянь мог уставиться в одну точку и увязнуть в собственных размышлениях. Сколько ни пытался докричаться — не получалось, пока разум Се Ляня сам не отпускал его из плена и не позволял услышать низкий бархатистый голос.
Се Лянь не мог признаться Хуа Чэну в том, что его тревожило. Не то чтобы он ждал удара, ответной боли или чего-то подобного, он просто… слишком стеснялся сказать об этом вслух.
В конце концов, он чувствовал, что просто не имел права смотреть на Хуа Чэна после всего случившегося и говорить что-то в духе: «Прости, Сань Лан, не одолжишь ли мне денег? Новый год совсем скоро, и мне некуда идти».
Идти действительно было некуда — эта мысль скреблась под кожей, царапая мышцы и кости. Вся жизнь Се Ляня была насильно привязана к Безликому Баю и их «дому» — месту, где Се Лянь был заточён всё это время. Словно ядовитый плющ, эта боль и тревога вросла в его каменистое тело и поддерживала, не давая рухнуть окончательно; но плюща больше нет, и некому поддерживать эту полуразрушенную стену. Теперь, когда прах Безликого был развеян над городом, Се Лянь лишился всего: у него не было доступа к деньгам Цзюнь У, не было о нём почти никакой информации, их брак признали недействительным и расторгли.
А что делать дальше?
Се Лянь не умел даже нормально общаться с людьми — так откуда же ему знать, что делать дальше?
Вместо выписки он бы лучше прогулялся на плаху.
Он и подумать не мог, что, шагнув с одним лишь телефоном, брелком и рецептом на таблетки на больничное крыльцо, застеленное фонарным светом и пушистым снегом, тут же оглохнет от взорвавшейся над ухом хлопушки. Не успев испугаться, он тут же угодил в чужие объятия и погрузился в звенящий смех Ши Цинсюаня, скачущего вокруг него, словно озорная маленькая козочка. Ши Цинсюань говорил много, громко, по делу и нет, и не отпускал Се Ляня ни на шаг от себя всю ту бесконечно долгую дорогу до парковки.
Хэ Сюаня он заметил, пожалуй, даже слишком поздно. Тот шёл в тени, опять одетый во всё чёрное и молчаливый, словно зимние сумерки, ничем себя не выдавал и лишь открыл им дверь, позволяя развалиться на заднем сидении.
Вдвоём они довезли его до незнакомого здания в центре столицы, раскинувшегося как раз напротив закрытой цветочной лавки под табличкой «продаётся». Всучили ему ключи, сказали, на какие кнопки ткнуть в лифте и каким ключом отпереть дверь.
Се Ляня трясло. Не зная, чего ожидать, не зная, почему Ши Цинсюань лишь хихикал и стрелял глазками в Хэ Сюаня, Се Лянь обречённо зашёл в лифт и послушно ткнул на кнопку последнего этажа.
Мыслей было много. Конкретной и правильной — ни одной.
Се Ляню было тоскливо. С улицы доносились взрывы фейерверков и людские радостные крики, весёлые поздравления и пожелания друг другу. Безграничная столица кипела предвкушением и счастьем, однако для Се Ляня сейчас мир был заключён в тесную коробку лифта, серую, со встроенным зеркалом.
Он вздохнул.
А затем лицо его обдало жаром, багряным диким запахом и светом.
Двери лифта открылись.
— Гэгэ…
В красном костюме. С заколотыми в высокий хвост угольными волосами. С повязкой на одном глазу и влюблённой растерянностью — в другом.
Хуа Чэн смотрел на него, едва понимая происходящее. И улыбался — так ясно, так редко, что сердце Се Ляня тут же расцветило счастьем. О чём он до этого думал? А имеет ли это смысл?
Он увёл его в квартиру — огромную, раскинувшуюся на весь этаж, и при этом такую незримо уютную, обжитую, озарённую светом красных ночников-фонариков, развешенных вдоль всех стен и реагирующих на звук хлопка в ладони. Так не страшно. Даже если на улице ночь и чёрная тьма —
Не страшно.
— Это… твой дом? — неловко начал Се Лянь, прижимая к груди все свои немногочисленные вещи.
Неловко-то как.
— Гэгэ, ты нервничаешь? — Хуа Чэн, багряной тенью вихрясь вокруг, вдруг накинул ему на плечи красный пушистый плед. Голос спокойный, уверенный и такой-такой нежный, что равнодушным остаться невозможно. — Почему? Что-то не так?
И пахнет с кухни так вкусно, что в животе вдруг урчит. У Се Ляня пылают щёки — хочется спрятаться, закутаться в плед, хочется исчезнуть, и вместе с тем прижаться теснее, сильнее, сердце к сердцу.
— Я… — замялся Се Лянь, опустив взгляд и смутившись ещё сильнее. — Я-я… Нет, всё хорошо… я просто… — что сказать? Что, чёрт возьми, сказать?! — Я просто… голоден!
Хуа Чэн удивлённо посмотрел на него. Были бы лисьи уши — прижал бы к голове, нетерпеливо завилял хвостом.
А затем вдруг улыбнулся так обезоруживающе, что у Се Ляня не осталось никаких путей отступления.
— Хах, гэгэ, тогда, может, пойдём есть? — Хуа Чэн широким жестом указал в сторону столовой. — На столе много еды и вина, ты можешь брать всё, что хочешь.
Ничем, абсолютно ничем не помогаешь!
Хуа Чэн осторожно проводил Се Ляня в роскошную столовую, обставленную в монохромном цвете. На стенах искрятся бабочки, по белому столу рассыпаны наклейки чёрных диковинных цветов.
— Ой! — пискнул Се Лянь, тут же встрепенувшись в своём пушистом пледе. — Как много всего…
И только дурак бы не заметил, как у Се Ляня заблестели глаза. Стол ломился от блюд, сиял в оранжевом свете трепетных свечей; всё такое эфемерное, протяни руку — испарится красным туманом.
Он засуетился и принялся выпутываться из пледа.
— Что гэгэ делает? — чуть недоуменно спросил Хуа Чэн, не глядя щёлкая по небольшому пульту и настраивая музыку: лёгкую и ненавязчивую, чтобы тишина ни на кого не давила.
— О, ну, за столом не принято сидеть… Вот так.
Се Лянь был красным до самых корней волос. Почти сливался со своим пледом, только сияющие глаза его выдавали с головой. В конце концов, Се Лянь был гостем, и сидеть за столом вот так, в больничной одежде и пледе, закутанным до самых ушей, было не совсем тактично и красиво.
— Сань Лан?.. САНЬ ЛАН!!!
Хуа Чэн со смехом подхватил его под коленки и поднял, закружившись вокруг стола. Сила, с которой он это сделал, на мгновение испугала юношу, и вместе с тем развеселила, потому что направлена она была не на то, чтобы обидеть его, а на веселье и смех.
Хуа Чэн смеялся, Се Лянь — тоже, хотя не понимал, что конкретно его так рассмешило.
Было просто… хорошо. Хотелось смеяться.
Они кружились по комнате ещё пару мгновений, пока озорное пламя на кончиках свечей трепетало, танцуя вместе с ними. На израненной душе вдруг стало так спокойно и хорошо, что Се Лянь на мгновение перестал думать вообще о чём-либо помимо этих крепких, но таких безгранично нежных рук, сжимающих его колени с ошеломляющей лёгкостью.
Всполохи красного света плясали вокруг них, вторя хлопкам фейерверков за панорамными окнами. Квартира Хуа Чэна находилась так высоко, что казалось, будто она парит среди тёмных, расцвеченных золотистыми и красными искрами облаков. Будто они — небожители, которым неведомы никакие людские тревоги и запреты.
— Гэгэ, гэгэ… — веселился Хуа Чэн, танцуя по всем просторам багряной квартиры вместе с Се Лянем. — В моём доме тебе нет нужды стесняться чего-то, бояться или переживать. Ты можешь сидеть в пледе за столом, или спать до самого обеда. Что угодно, слышишь? Гэгэ… Что УГО-
Послышался жалобный скулёж, а затем глаз Хуа Чэна вдруг удивлённо распахнулся. Чуть сместив взгляд, Се Лянь с отчаянием увидел две изящные тени у ног Хуа Чэна.
— Жое! — растерянно воскликнул Хуа Чэн. — Эмин! Фу! ЭМИ-
Но собаки, сплетаясь в единый клубок, вдруг спутали Хуа Чэна, толкнули. Заскулила возня, замельтешили конечности, пледы и всполохи испуганных в неожиданности криков.
Мужчины коротко вскрикнули и тут же рухнули на постель, запутавшись в лапах веселящихся борзых. Матрас жалобно скрипнул и прогнулся, ворох подушек взбился, словно волна, чуть ли не до потолка.
Всё ещё подсознательно опасаясь, что Се Лянь пострадает, Хуа Чэн отпустил руки и крепко прижал его к своей груди, прикрывая голову: так Се Лянь упал сперва на Хуа Чэна, а потом уже и на постель.
Но мягко так, словно они упали на облака.
Се Лянь смотрит на Хуа Чэна, Хуа Чэн — на Се Ляня. Оба молчат, любуясь мерцанием в глазах друг друга.
И звёзды зарождаются по новой, и вселенная вращается лишь так, как угодно им самим.
Эта же вселенная — в их глазах. Сияющих, влюблённых…
— Сань Лан, это…
— Гэгэ, — улыбнулся Хуа Чэн, мягко обняв Се Ляня за талию. Так, чтобы была возможность отстраниться, но чтобы и тепло проникало сквозь плед и объятия. — Знаешь, Новый год на носу.
— На твоём? — развеселившись, Се Лянь вытянул руку и безболезненно щёлкнул Хуа Чэна по носу. — Сань Лан, что пожелаешь на Новый год?
— Ммм… Может, чтобы гэгэ поцеловал меня в нос? — рассмеялся Хуа Чэн, чуть перекатившись на бок. — А что хочет гэгэ?
— Чтобы… Чтобы Сань Лан разрешил поцеловать себя в нос.
Смущения больше, чем глупых и гадких мыслей в голове — Хуа Чэн счастлив. Пусть лучше будет так, чем Се Лянь снова будет переживать, обижать себя и винить во всех бедах.
Теперь, когда тревоги исчезли вместе с Безликим, можно было дурачиться и смеяться так беспечно, словно в насмешку над всеми своими бедами. Словно больше не существовало тьмы и несчастья, словно наконец-то сквозь тучи просияло солнце.
Боль, страх, тревога, — всё ушло.
И робкий поцелуй на кончике носа — словно черта под всеми этими страданиями.
— Сань Лан, — тихо позвал Се Лянь, мягко балуясь и обхватив его щёки усеянными шрамами ладонями. — С Новым Годом?..
И просиял, словно солнце, когда Хуа Чэн, рассмеявшись, мягко мазнул по его скуле губами.
— Гэгэ…
Усмехнувшись, он чуть подтянулся. Между их губами остались лишь мгновения, столь ничтожные на фоне всеобщей новогодней суеты, почти незаметные, неощутимые. Се Лянь улыбался — потому что Хуа Чэн всё равно не нарушал это пространство, не настаивал, не принуждал. Он доверял Се Ляню и позволял ему вести, скажет — поцелует, воспротивится — тут же отстранится.
И слова, шепчущие на губах не хуже поцелуя:
— С Новым годом…
— С Новым годом, Сань Лан, — улыбнулся Се Лянь, млея от ласки и тепла. — Я и правда… так сильно люблю тебя…
━━━━ ➳༻❀✿❀༺➳ ━━━━
Немного сонная Лань Чан, набивая табак в кисэру* из дерева акации, издала тяжкий вздох.
— Что такое, сестрица? — у её собеседника, коренастого мужчины с выдающейся, как у кабана, нижней челюстью, глазки тут же заблестели от вида чужого страдания, тем более — Лань Чан. — Устала, поди? Может, лучше спать пойдём?
— Да какое там, — раздражённо ответила она, кутаясь в соболиную шубку. Несмотря на то, что в опустевшем под праздник казино было достаточно тепло, ей всё-таки хотелось продемонстрировать новый дорогой подарок. — Я устала придумывать отговорки, чтобы сбегать от своего нерадивого муженька.
— Погоди, — перебил её кабан, опустив карты на стол рубашкой вверх. — Вы же развелись с Наньяном? Или нет, погоди, вы же вообще в брак не вступали?
— В этом-то и проблема, — она щёлкнула языком и подожгла трубку. — Я уже давным-давно дала ему понять, что наши с ним пути разошлись, а он — нет, ты только послушай! — как только поправился и выписался из больницы, принялся заваливать меня подарками, дескать, вот «дурак я был, не ценил ничего, только оказавшись одной ногой в могиле понял, что мне на самом деле дорого»! Фу, дрянь!
Откинувшись на спинку, совершенно не соответствуя своему статусу первой леди столицы, она сделала пару затяжек и с удовольствием пустила струйку мятного дыма к потолку. Её изрядно потрёпанные последними событиями нервы были на пределе, так что ей просто жизненно необходимо было выкурить пару-тройку сигарет, да запить это очередным бокалом мадеры.
На самом деле, подобную усталость испытывали все члены Кровавого Дождя. Кто бы что ни говорил, но Хуа Чэнчжу, человек, которого они считают родным отцом, угодил в самый эпицентр «теракта» — так, по крайней мере, назвала перестрелку в здании суда главная судья Линвэнь в своём коротком интервью, данном вместе с генералом Мингуаном. Лишь узнав об этом, завсегдатаи призрачного казино не на шутку перепугались и, когда Хуа Чэна отправили в больницу на полное обследование — надо же было понять, почему он вдруг стал плеваться кровью после поединка с Цзюнь У — они всей толпой завалились в его палату, чуть ли не рыдая от тоски и беспокойства.
Впрочем, Хуа Чэн их тут же прогнал, а его милый спутник, ради которого и была затеяна вся эпопея, чуть не надорвал спину, вежливо кланяясь гостям и извиняясь.
— Я слышал, — неопределённо сменил тему наёмник, не желая выспрашивать подробностей о горе-ухажёре Лань Чан. — Что наш градоначальник помог этому дядюшке Се открыть цветочную лавку? Её назвали, кажется, «Божественная радость».
— Так вот эти цветы как раз-таки из этой лавки! — отчаянно воскликнула Лань Чан, указав на изящный букет из нарциссов и мальв, переплетённых нежными золотыми лентами с фиолетовыми бусинками на узлах, что стояли в прозрачной вазе на половине стола Лань Чан. — Честно, я была готова этот же букет в глотку Фэн Синю затолкать, лишь бы он заткнулся наконец, так ведь… Жалко. Бить такую красоту о пустую голову Фэн Синя, я имею в виду.
— У дядюшки талант, — расплылся в улыбке её собеседник, обнажая кривоватые нижние зубы, похожие скорее на звериные клыки. — Вот только стоило ли открывать цветочную лавку накануне Нового года? Цветы холод не любят.
Лань Чан задумчиво затянулась. Мятный дым, охлаждая горло и лёгкие, приносил приятное чувство удовлетворения и свежести — как раз то, что уставшей любительнице покера не доставало всё это долгое время. Она чуть рассеянно посмотрела на цветы, и, не сдержавшись, кончиками пальцев огладила нежные жёлто-фиолетовые лепестки, источающие ненавязчивый и мягкий, сравнимый с любовью во время зимы, аромат.
— Ну, насколько я знаю, градоначальник недавно купил квартиру напротив этой самой лавки, и теперь проводит в ней всё своё время. У нашего градоначальника, знаешь ли, даже кактусы зацветут.
— Я бы хотел себе кактус, — хихикнул наёмник. — Да только последний, который я купил, что-то завял, да я и не следил за ним особо. Думал, само как-то это, ну, расцветёт, там, не знаю. Кактусы — они ж такие, ну, воду вроде не особо любят…
— Фулл-хаус, — небрежно прервала Лань Чан, бросив на стол карты. — Давай, вскрывайся.
— А? Чего?!
— Вскрывайся, говорю, глухомань ты эдакая!
— А, да… — наёмник, замешкавшись, раскрыл три пятёрки, шестёрку и валета, и тут же ругнулся, наблюдая, как тонкая рука Лань Чан, усеянная мерцающими золотыми браслетами, передвигает на свою сторону весь банк. — Ну что ж ты будешь делать…
— Ты-то? — рассмеялась Лань Чан. — Купишь мне букет цветов в лавке дядюшки. А я… — довольная своей победой, она, докурив трубку, встала и сладко потянулась, разминая затёкшие конечности. — А я пойду пока накрывать на стол. Игры — это, конечно, хорошо, но всё-таки Новый год на носу.
— Ой-ёй… — ахнул наёмник, тут же влепив себе по носу. — Новый год… А я ничего не приготовил для дядюшки! Я же не знал!!!
Лань Чан хмыкнула и взяла в руки свой букет, прижимая нежные цветы к своей аккуратной, украшенной декольте платья груди.
— У тебя есть ещё пара часов, так что дерзай. В конце-концов, дядюшка, пусть и не владеет каким-то кланом, очень дорог для нашего градоначальника. Не поздравить его и не проявить знак внимания — преступление. Хотя, думаю, не шибко-то они это и заметят.
— В смысле?
Лань Чан воровато оглянулась, а затем совсем по-детски хихикнула, забавно дёрнув кончиком носа.
— Я слышала, — таинственно зашептала она. — Что даже молодой господин Ши и молодой господин Хэ не будут праздновать Новый год с нашим градоначальником. Как думаешь, почему? Эка ты дубина, что глазками хлопаешь? — она незлобно фыркнула на него, но затем, встрепенувшись, продолжила: — Да потому что дядюшка и градоначальник проведут этот Новый год в-м-е-с-т-е. Нужны ему твои подарки, хмф!
— Ой, слышал я, что случилось с молодым господином Ши… Жуть — да и только! Я слышал, Безликий Бай ему всё лицо порезал, так ведь он красивый был как бог! Он ему конечности сломал, и, по-моему, даже убил…
— Ты идиот? — Лань Чан скептично изогнула бровь, но всё же присела обратно на стул и взялась помогать убирать карты и фишки в чемоданчик. — Безликий Бай сломал ему руку и ногу, я его видела недавно. Ух, ну и зверем же был тогда молодой господин Хэ…
— Я слышал, он устраивал налёты на лаборатории Безликого Бая, и не оставлял живым никого, пытаясь не то найти молодого господина Ши, не то отомстить.
— Да-да! — загорелась Лань Чан. — И потом, именно он взял Эмина для того, чтобы прочесать лес и найти градоначальника и дядюшку. Я слышала, Эмин ещё помог убить Лазурного Фонаря Ци Жуна. Говорят, дядюшка Хэ спустил его с поводка, так тот и загрыз всех… Только сестрицу Бань Юэ и братца Ши не тронул.
— А что, кстати, с Бань Юэ? Не видно её что-то…
— Так устроилась судмедэкспертом в какой-то полицейский участок в Юнани. Вроде как, к генералу Мингуану или какому-то его родственнику.
— О? — нахмурился наёмник, относя чемоданчик в комнату дилера в компании Лань Чан. — А генерал разве не на юге сейчас, в землях Юйлун? С госпожой Юйши?
— Мингуан? С Юйши? — обомлела Лань Чан. — Упаси господь! Юйши Хуан ведёт жизнь скромную, она достойна и сильна, на кой чёрт этой небожительнице этот хромой старый конь Мингуан?
— Ну так-то да… Совесть поди проснулась. Ну да ладно, чёрт с этими слухами, пошли на стол накрывать! Пить хочу — умираю!
— Выпить ты хочешь, а не пить, — брезгливо поморщилась Лань Чан, но всё же зашагала в сторону жилых комнат. — Пойдём уже. В конце концов, на улице Новый год!
Снег вихрился за окном, танцевали огненные звёзды.
В призрачном казино праздновали Новый Год, цветущий, ясный, мерцающий радостью сияющей победы градоначальника Хуа. Люди пили и веселились, и при этом в квартире самого градоначальника царило спокойное, счастливое безмолвие.
Все последующие года Хуа Чэн и Се Лянь проведут вместе, сердце к сердцу, однако сейчас — лишь обнимались, желая согреть друг друга и наконец-то в полной мере ощутить,
Что их страдания закончились. Безликий Бай был мёртв, мертвы были их страхи.
И лишь любовь, бесконечно чистая и нежная, зацветала рядом с брошенными на стол пистолетами.
━━━━ ➳༻❀✿❀༺➳ ━━━━
