Побудь со мной

Вдохнуть и выдохнуть. Принять вернувшийся рассудок в опустевшую, выеденную проклятием голову. Как и всегда, первой пришла боль — долгожданная и ненавистная вестница того, что тело всё ещё живо. Вдохнуть и выдохнуть. Как бы тяжело это ни было, каким колючим ни казался бы воздух, распирающий сдавленную грудную клетку. Ощутить запах. Пахло сухо — пылью, сыро — землёй, остро — потом и душно — кровью. Всё это мешалось в один сложный запах недавнего сражения, завершившегося победой, цена которой была велика. Вдохнуть и выдохнуть. Потратить каплю накопившихся сил на попытку что-то увидеть. Чуя как можно более медленно открыл глаза; в них понемногу затекла светлая полоса, в которой чуть позже проявились серые расплывчатые пятна. Постепенно всё это обрело форму, собралось воедино и превратилось в руины некогда величественного здания и кусочек неба, где едва зарождался рассвет. А ещё, совсем рядом, на расстоянии пары метров, лежала шляпа — целая и невредимая, хоть и слегка запылившаяся. Разумеется, до неё не было никакой возможности дотянуться. Он помнил, что произошло до того, как сознание покинуло его, но не знал, как оказался в своём нынешнем положении: сидя на остатках каменного пола, прислонённый спиной к обломку стены. Должно быть, Дазай, на коленях у которого Чуя отключился, перенёс его сюда, с мнимой заботой придал человеческую позу бесчувственному телу, а затем просто ушёл. Как и всегда. Разум понемногу яснел, но тело пока ещё отказывалось подчиняться. Чуя не мог даже пошарить по собственным карманам, чтобы найти мобильный и позвонить кому-нибудь из Портовой Мафии. Но попытки как-то шевельнуться, пусть и безуспешные, показали, что серьёзных ран и переломов нет, и это уже служило утешением. «Всё не так уж и плохо. — сказал себе Чуя. — Нужно просто ждать». Ждать, когда вернётся способность двигаться, когда боль прекратит разламывать на части перекрученное Порчей тело и позволит встать, когда наступит утро, когда случится ещё хоть что-нибудь. Время тянулось, но счёт ему Чуя не вёл — не до того было, да и что толку? Потому он понятия не имел, прошли ли часы или всего несколько минут, когда вместе с лучами солнца в его поле зрения попала знакомая фигура в чёрном плаще. — Эй! Ты что тут делаешь? — окликнул он человека, в котором узнал Акутагаву — потрёпанного, взъерошенного, от лба до носков ботинок покрытого грязными пятнами. Ответ на этот вопрос, впрочем, быстро пришёл на ум. — Придурок Дазай жив и здоров. Чуя знал, что Акутагава беспокоится о своём бывшем наставнике больше, чем о самом себе (о себе он беспокоиться вовсе не умел). Наверняка и сюда явился, чтобы разыскать его после побоища, гремевшего на весь город. Дазай, будь он неладен, конечно же, оказался на редкость живучим, но по лицу Акутагавы было непонятно, обрадовала ли его эта новость. Он промолчал, почтительно поклонился и развернулся, чтобы направиться прочь. Спохватившись, Чуя бросил ему вдогонку: — Не подставишь мне плечо? Это было похоже скорее на просьбу, чем на приказ вышестоящего, но просьбу такого рода нельзя было не выполнить. И Акутагава, конечно же, вернулся. Шаг его был нетвёрдым, а взгляд рассеянным; он был похож на того, что несколько ночей подряд не спал, а может, так оно и было — вдобавок ко всему прочему. «Он тоже чертовски вымотан». — подумал Чуя, наблюдая за тем, как Акутагава приближается. Каким он сейчас видит главу Исполнительного комитета Портовой Мафии? Обессилевшим, ободранным, покрытым пылью, с запутавшимся в волосах мелким мусором и бетонным крошевом, с присохшими кровавыми хлопьями на лице. — …И шляпу мою захвати, пожалуйста. — Вы не можете идти сами? — спросил Акутагава, подавая Чуе подобранный головной убор. Тот помотал головой и забрал у него шляпу. Просто поднять и протянуть навстречу руку оказалось настолько тяжело, будто к ней был привязан многокилограммовый груз. «Гравитация, бессердечная ты сука». Акутагава опустился рядом, без церемоний и чистоплюйства, прямо коленями в грязь, и Чуя с усилием перекинул свободную руку через его шею. — Предупреждаю: я довольно тяжёлый. Предупреждение, хоть и было своевременным, ни на что не повлияло. Акутагава попытался выпрямиться и тут же пошатнулся, но встать всё же смог. Чуя, кажется, услышал, как скрипнули в этот момент его зубы. Тем не менее, Акутагава не подал виду, что ему трудно. То есть, очень постарался — не будь истина столь очевидна, Чуя бы даже, наверное, поверил. Ведь непросто нести кого-то, кто тяжелее тебя самого, тем более, когда ты сам до нитки выжат. Двигались они медленно; шаг за шагом Акутагава понемногу тащил Чую, пытаясь не пыхтеть, не уронить свою живую ношу и не повалиться вместе с ней. Чуя перебирал ватными непослушными ногами, чтобы как-то облегчить путь, и сдавалось ему, что в их нынешнем положении упрямец Акутагава видел не что иное, как вызов самому себе, своеобразное испытание для своего тощего, слабого тела. Не знал бы его — не понял бы, настолько нелепым выглядело это натужное превозмогание в такой неподходящий момент. Иногда казалось, что Акутагава видит вызов самому себе даже в миске бататовой каши. — Дотащи меня хотя бы до дороги, — попросил Чуя, поняв, насколько тупиковое это дело. Ему даже стыдно стало. — Оттуда я уже машину вызову. Акутагава молча кивнул, продолжая волочить его, пока они, наконец, не добрались до обочины. Там он усадил Чую прямо на траву, а затем занял место рядом, играя для своего спутника роль обломка стены, на который тот опирался ранее. Чуя вытащил из кармана телефон и раздосадовано цыкнул, увидев свежую трещину, проходящую вдоль всего экрана. Внутренности мобильника, впрочем, остались целы, и он без помех совершил звонок — если, конечно, не считать помехами трясущиеся пальцы, которыми еле вышло набрать нужный номер. Акутагава не мешал ему: так и сидел, неподвижный, как та самая стена, и молчаливый. То ли пара минут прошла в тишине, то ли пара десятков минут, до того, как он вдруг произнёс: — Я сражался. Чуя повернулся к нему. Погрузившись в собственные мысли, он не сразу понял, о чём речь. — А? — Вы спросили, что я здесь делаю, — пояснил Акутагава. — Я сражался. Вместе с человеком-тигром и перебежчицей. Против того, кто всё это учинил. — Вот как, — Чуя со второй попытки сунул телефон назад в карман и опустил взгляд на свою шляпу, которую всё это время не выпускал из руки. — И что ты думаешь об этом сражении? В последнее время он часто задавал подобные вопросы: «Что ты думаешь?», «Как, по-твоему, нужно поступить в этом случае?» или «Можешь оценить ситуацию?». Акутагава не привык иметь собственное мнение, поэтому отвечать ему было непросто, но Чуя настаивал, пусть и мягко. Взрослый уже парень. Свободный. Пора включать собственную голову, как бы это ни было трудно. — Оно мне… не понравилось, — помедлив, ответил Акутагава. — И человек-тигр мне тоже не нравится. Реакцией на этот ответ послужил смех. Не издевательский, скорее, одобрительный — хотя издевательски Чуя и не умел, не то, что некоторые. А ещё смеяться оказалось больно, даже легонечко. — Всё понятно, — смех стих до простой улыбки, и Чуя незаметно придержал рукой свои ноющие рёбра. — Вы ведь тоже сражались, верно? — уточнил Акутагава, и, получив подтверждающий кивок, продолжил свои догадки. — На вас нет перчаток… Значит, вы применяли ту часть своей способности? «Ту часть его способности», а не «её настоящую форму», не «чудовище внутри себя», не «долбаный кошмар» — не так, как называли это все прочие. Акутагава единственный использовал такие слова для описания Порчи, за которые Чуя испытывал невероятный прилив благодарности. Может, на самом деле и он считал Порчу отвратительной, но хотя бы виду не подавал. В конце концов, он знавал кое-что, в его глазах выглядевшее намного отвратительнее. — Пришлось. Без этого не вышло бы победить, — Чуя поморщился. — Ты ведь тоже сражался с этим парнем и понимаешь, насколько силён он был. Он не собирался говорить Акутагаве о том, что был готов в тот момент умереть — как и, в общем-то, каждый раз, когда применял Порчу. Надежда на то, что Дазай всё же выживет, была в тот раз слаба, как никогда, и, по сути, Чуя шагал в пропасть по-настоящему, зная, по крайней мере, что если умрёт, то адская сила, стремящаяся разрушить всё и неспособная остановиться, умрёт вместе с ним. Во всём нужно уметь находить свои плюсы. — Дазай-сан ведь был с вами. Так почему вы сейчас один? Чуя невесело усмехнулся. — Потому что он всегда так поступает, — он пожал плечами. Ничего необычного, на самом деле, в нынешней ситуации не было. Кроме того, что вместо кого-то из его обычных подчинённых рядом оказался Акутагава. — Бросает меня в бессознательном состоянии после того, как мне приходится использовать «ту часть моей способности». Иногда ещё может подурачиться и нарисовать что-нибудь у меня на лице маркером, засунуть кусачего жука мне в перчатку или выкинуть ещё какую-либо гадость. Подобные поступки были в духе Дазая. Чуя говорил о них с нескрываемым недовольством, всё же порядочно устав от подобного обращения за несколько-то лет, но Акутагава, наученный, надрессированный даже мысли не допускать о том, что какое-то из действий Дазая может быть неверным, находился сейчас в полнейшем недоумении. Даже он понимал, что Чуя подобного обращения совсем не заслуживает. Вскоре к ним приблизился автомобиль: чёрный с тонированными стёклами, один из тех, которые обычно закупала Портовая Мафия для рабочих нужд. Он остановился рядом с ними, и водитель вышел, чтобы открыть для пассажиров дверь. — Быстро ты, дружище! — приветствовал его Чуя, а тот лишь почтительно поклонился. Акутагава помог Чуе сесть в машину, а затем развернулся, чтобы уйти, но ему снова не позволили этого сделать. — Ты куда-то торопишься? — спросил Чуя, аккуратно придержав двумя пальцами его за оборчатый рукав. В ответ он получил лишь краткий отрицательный кивок. — Поехали тогда со мной? Поможешь мне дойти до квартиры. Он перевалился левее, освобождая место для Акутагавы, которое тот поспешил занять. Хлопнули одна за другой пассажирская и водительская двери, и автомобиль тронулся с места. Чуя неуклюже нахлобучил на свою взлохмаченную голову шляпу, выдохнул с облегчением и облокотился о чужое плечо. Акутагава взглянул на него, но ничего не сказал: обычно он терпеть не мог, когда другие люди его трогали, но с Чуей всё было иначе. Его прикосновения не были панибратскими и грубыми, не пытались пробить неосязаемую защиту Акутагавы, не стремились вторгнуться туда, куда было нельзя. И вместе с тем, порою казалось, что ещё немного (или много, но какая к чёрту разница, разве кто-то куда-то торопится?) — и он впустит Чую сам. Ехали они молча, каждый размышлял о своём. По лицу Акутагавы, как и обычно, слегка хмурому, с его пустыми глазами, сверлящими пространство перед собою, нельзя было догадаться, о чём он думает; сам же Чуя ощущал, как на расслабленном его лице отражаются мысли о чём-то туманном и хорошем. Ломота и жжение понемногу оставляли его тело, давая возможность отдохнуть, и он почти даже успел задремать к тому моменту, когда машина остановилась у его дома. Боль немного отступила, поэтому теперь попытки передвигаться были менее жалкими, и всё же без своего спутника он не добрался бы до квартиры. Выудив из кармана ключ, Чуя едва не уронил его, но Акутагава успел поймать. Открывать дверь тоже пришлось Акутагаве, как и включать свет, и усаживать пошатывающегося Чую на банкетку, и помогать тому разуться — с такими дрожащими, плохо гнущимися пальцами Чуя проиграл бы неравный бой собственным шнуркам. — И вот так… Каждый раз? — зачем-то спросил Акутагава. Чуя взглянул на него, в лёгком удивлении приподняв брови. Всё никак не мог привыкнуть к тому, что иногда тот вдруг решал сам поинтересоваться чем-то, не относящимся к делу. — Да нет… — уголок тонкого чуиного рта скривился. — Бывает и гораздо хуже. Больше Акутагава вопросов не задавал. Молча стянув с ног Чуи ботинки, он аккуратно поставил их на нужное место и застыл, ожидая. — Даже не знаю, как мне благодарить тебя за такое, — не торопясь подниматься, выдохнул Чуя. Благодарность для Акутагавы оставалась вещью непривычной, что чужая, что своя по отношению к кому-то. Хоть Чуя нередко говорил ему «спасибо» за мелочи, за банальные одолжения и просто за работу, ему нелегко было принимать эти слова. Ещё труднее — осознать, что такое отношение должно быть в порядке вещей, что на самом деле этот человек не делает для него ничего сверхъестественного. — Это вовсе не обязательно, — пробормотал он, помогая Чуе подняться. — Почему же? Ты меня очень выручил. За такое благодарят. Акутагава вновь промолчал. Вместе они дошли до гостиной, где Чуя с его помощью улёгся на диван. Что теперь? Отдыхать? Акутагава не произносил ни слова, а весь его вид говорил о том, что он только и ждёт, когда ему разрешат уйти. Но Чуе совсем не хотелось, чтобы он уходил. Ведь тогда снова придётся остаться в одиночестве. — Может, угостишься чем-нибудь? Наверное, ты снова давно не ел. В холодильнике у меня полно всякого. Остался обед и, вроде бы, ужин. Можешь ещё чаю себе заварить. Не стесняйся. Акутагава отрицательно помотал головой. Неважно, когда он ел, неважно, голоден он был или нет. Незачем ему предлагать такие вещи. И говорить ему «не стесняйся» было, по меньшей мере, странно, потому что стесняться он не умел. — Тогда… — Чуя отвёл взгляд чуть в сторону, где-то в глубине души его тронул неуловимый стыд за свою просьбу, которую он долго не решался высказать. — …Просто побудь со мной. Акутагава чуть склонил голову, поглощая Чую своими бездонными глазами. И продолжал молчать. — Пожалуйста. Когда-то Чуя уже объяснял Акутагаве, почему люди не хотят оставаться одни, и тот его понял. И сейчас тоже понимал. Одиночество тянуло к Чуе свои цепкие душные руки, то самое одиночество, которое было сродни его вечному одиночеству в толпе, но, пожалуй, более жестокое, потому что, когда рядом есть хоть кто-нибудь, ещё можно создать для себя иллюзию чужого небезразличия. Остаться одному сейчас значило отдаться на растерзание собственным мыслям, гадким и въедливым; значило быть проглоченным тишиной, которую уже бессмысленно будет разбавлять собственным голосом. Вместо «пожалуйста» стоило бы честно сказать «умоляю». — Хорошо. Я буду здесь столько, сколько понадобится. Работы у него сегодня больше не было. Личных дел у него не было никогда. Так почему бы не провести часть своего бесполезного свободного времени с Чуей? Сущая мелочь — просто остаться рядом с человеком, сделавшим и продолжавшим делать многое для того, в ком другие даже не признавали личность. Глядя на лежащего Чую, ослабевшего от боли и тихо снедаемого тоской, Акутагава раздумывал над словами своего бывшего наставника, что вспомнились ему. Сказаны они были очень давно, в туманном, болезненном прошлом, уцепившемся мёртво за полы его плаща и волочащемся тяжким грузом, и, как все прочие слова этого человека, прочно въелись в память. Дазай-сан говорил, что нуждаться в помощи стыдно; что измотанные, раненые люди выглядят жалкими; что, когда ты уязвим, ты ничтожен. Но Чуя даже в таком состоянии не казался жалким и тем более ничтожным. Он всё ещё оставался главой исполнительного комитета Портовой Мафии, сильнейшим эспером и при этом обычным человеком, кто бы и что ни говорил о его способности и происхождении. Человеком, у которого, если существовал бы на самом деле у людей такой объект, как душа, оная бы была невероятных размеров и светилась ярче солнца. Его не хотелось уязвлять за проявленную слабость. Напротив, Акутагаву переполняло желание помочь ему от неё избавиться. Но как? Акутагава не мог унять боль чужого тела и совсем не умел подбирать слова, чтобы утешить; дикостью была бы для него даже попытка такое сотворить. Но кое-что он всё же был в состоянии сделать: хоть немного разогнать его одиночество и обозначить своё присутствие здесь. Нерешительно он потянулся к лицу Чуи; тонкие пальцы дрогнули, убирая рыжую прядь, налипшую на лоб, в сторону, к виску. Чуя накрыл чужую ладонь своей, мягкой и отяжелевшей, и прижал её к щеке. Неловкий, но до чего же тёплый жест это был. На лице Чуи расцвело выражение, при виде которого Акутагава ощутил, как плавятся стены его внутренней обороны, и как искажается его собственный рот. — Спасибо тебе, — Чуя смотрел на улыбающегося Акутагаву и улыбался в ответ.