Mr. Brightside

Coming out of my cage And I've been doing just fine Gotta gotta be down Because I want it all Я выхожу из своей клетки, Там мне было хорошо, Но я в расстроенных чувствах, Потому что хочу всего и сразу.       Последнее, что я помню — её испуганное лицо и огромные глаза, полные панического ужаса. Первое, что вижу, приходя в сознание — снова её лицо, только глаза на этот раз смотрят ласково и чуть взволнованно. Я не могу поверить в то, что вижу это наяву: Гермиона сидит возле меня, сжимает мою руку в своих прохладных пальцах, а её улыбка словно говорит мне: «С возвращением».       — Привет. — Меня хватает только на это, и тут же её пальцы касаются моих губ, заставляя молчать.       — Тебе сейчас нельзя волноваться и, прошу, без резких движений, — строго молвит Гермиона, убирая руки. — Ты несколько дней был без сознания, мы все ужасно волновались. Как ты себя чувствуешь?       — Ставлю «выше ожидаемого». Значит, всё закончилось?       — Да. Мы победили.       Хорошо. Всё так хорошо, что просто не может быть правдой. Я отчаянно сжимаю её руку, пытаясь удержаться на краю забытья, в которое вот-вот снова провалюсь.       — Грейнджер, я очень надеюсь, что это не сон. Пообещай, что я проснусь здесь же, с тобой, а не нос к носу с Волан-де-Мортом.       Нет слов, только ободряющая улыбка. И снова её глаза — словно свет маяка перед беспробудной тьмой.       Я думаю об этом сейчас, на традиционном семейном застолье, организованном после выписки. Вкуснейшая домашняя еда от ма, накрытый во дворе стол, запахи летнего сада и шумная дружеская компания — атмосфера тёплая, резонирующая с неделей, проведённой в Мунго. Всё это время я думал, что та сцена в палате была миражом воспалённого разума, что Грейнджер не могла быть рядом со мной, ведь больше она так и не приходила вместе с остальной роднёй. И вот сейчас она сидит рядом с Роном, несмело улыбается, когда задевает его рукой, но я никак не могу поймать её взгляд. Понимаю причину этого только когда па спрашивает, удалось ли вернуть память её родителям. Гермиона отвечает, что не всё ещё гладко, храбрится, мол, нужно немного подождать и всё обязательно наладится. Именно тогда наши глаза встречаются, и от безысходности в её взгляде меня пробивает дрожью.       — Самое худшее уже позади, Грейнджер, — улыбаюсь в нелепой попытке подбодрить её, и это, кажется, срабатывает: она улыбается в ответ. — У нас у всех теперь появился второй шанс, — продолжаю, — и уж свой-то я не упущу.       — И что же ты намерен с ним делать? — интересуется Джинни.       — Наладить свою жизнь, как минимум, да? — смеётся Джордж. — Сейчас самое время, нам всем это нужно.       Я откидываюсь на спинку стула.       — Ну, у меня-то всё замечательно, а вот у вас какие планы?       Гарри и Рон переглядываются.       — Мы уже подали документы в Мракоборческое управление, — объявляет Рон чуть самодовольно. — Может, нас возьмут даже без экзаменов.       — Я бы не была так самоуверенно настроена, — одёргивает его Гермиона. — Даже учитывая все ваши заслуги, никто не отменял подготовку. И вообще…       — Ты просто злишься из-за того, что мы не вернёмся с тобой в школу, — беспечно отвечает Рон. — А могла бы тоже воспользоваться случаем и протолкнуться в Министерство. Ты же вроде мечтала о карьере…       — О карьере, которую построю сама, без подачек Министерства, — молвит Грейнджер (высокомерие в каждом слове), и Рон тут же хмурится.       — Ну, куда уж нам с Гарри, да? Мы с ним по старинке, на всё готовенькое, и плевать, сколько всего нам пришлось пережить — важнее же какие-то тупые экзамены и учёба…       — Гермиона, пойдём, поможешь мне с посудой, — просит Джинни и, выходя из-за стола, отвешивает брату подзатыльник. Ссору удаётся подавить в самом зародыше, я провожаю взглядом девушек и возвращаюсь к прерванному разговору — слушаю, как сердито бухтит Рон, явно задетый словами своей подружки.       — Может, ты бы лучше помог нам в магазине? — спрашивает Джордж. — У нас столько работы сейчас с его восстановлением…       — Ну, может, пару дней найду. Всё равно пока ждём ответ из Министерства…       Я оставляю Джорджа решать все вопросы с Роном и ухожу якобы за лекарством, только таблетки лежат не в нашей спальне, а в нагрудном кармане рубашки. Кругом обхожу «Нору» и через главный вход иду на кухню. Грейнджер до сих пор там, возится с посудой в одиночку, отослав Джинни обратно в сад.       — Всё в порядке, — говорит она, улыбаясь через силу. Джинни наверняка ей не поверила, но всё равно уходит, чтобы оставить наедине со своими мыслями.       Находясь вне зоны видимости за порогом, я разглядываю Гермиону, пользуясь редкой возможностью. Ещё за ужином я заметил, как сильно она похудела, но сейчас это бросается в глаза из-за простенького платья, которое буквально висит на тонких плечах. Неизменны только пышные волосы, с которыми нет никакого сладу даже в пучке. Мокрыми руками Грейнджер то и дело убирает с лица растрёпанные пряди — а может, вытирает глаза? У меня заходится сердце от того, насколько она бледная. Хочется подойти и обнять, но я не смею даже окликнуть её. Перед глазами вновь встаёт та сцена в палате: внимательный взгляд, нежная улыбка, прикосновения… это ведь не могло мне привидеться, правда? Значит ли это, что Гермиона меня простила? Потому что она — это тот шанс, который я не намерен упускать сейчас, чудом выжив в битве за Хогвартс.       — Долго ещё будешь стоять там? — раздаётся её голос, деланно весёлый.       — Всё-то ты видишь, Грейнджер, — бурчу, вваливаясь в маленькую кухоньку.       Она бросает на меня взгляд поверх плеча и снова возвращается к посуде; спина ровная, руки не дрожат — образец собранности.       «Помнишь, как у тебя дрожали руки тогда, когда ты пыталась дотащить меня в Больничное крыло? Никакого самообладания не было и в помине».       — Значит, возвращаешься в Хогвартс? — спрашиваю нарочито небрежно.       — Конечно. — Она кивает сама себе. — Нужно же закончить образование.       — Пф-ф, кому оно сейчас нужно?       — Может, во время войны так и было, но сейчас на счету каждый квалифицированный кадр.       Говорит так, будто зачитывает текст из методички. Интересно, сколько раз она твердила это Рону и Гарри в попытке образумить их?       — Ты злишься, потому что твои приятели не хотят возвращаться в школу?       Посуда гремит, когда Гермиона сердито ставит её в раковину. Кажется, даже её спина выражает неодобрение. Только сейчас осознаю, что успел соскучиться по повадкам старосты, не отпускающим Грейнджер даже после Хогвартса. Её язвительность и строгость настолько привычны, что я невольно улыбаюсь; говорить с ней — словно почувствовать себя дома, в том времени, когда никакой войны не было и в помине, а нас связывали тёплые дружеские отношения.       Хорошо, что она не видит мою улыбку.       — Я злюсь, потому что они могут без проблем получить свои должности. А для меня в Министерстве есть место разве что «девочки на побегушках». Как ты понимаешь, это далеко не предел моих мечтаний.       — Ну да, тебе подавай кресло министра магии.       Снова звон посуды. Готов поклясться, что разгадал её честолюбивые замыслы и заставил покраснеть эту вечно бледную кожу.       — И вовсе нет. Просто везде требуется образование.       — Ну, это справедливо, вообще-то. Но тебя-то могли взять и без всяких ЖАБА, всем ведь известны твои таланты и звание самой умной ведьмы, бла-бла-бла…       — Твои слова бы да главе департамента в уши, — вздыхает Гермиона.       — Так, а Гарри с Роном ведь возьмут в Мракоборческое управление, разве нет? Может, и тебе найдётся место?       — Нет! Туда я уж точно не собираюсь, мне жизнь дорога. И вообще я не считаю такое решение Кингсли правильным.       — Ещё бы. Удивительно, как ты Рону позволила согласиться.       — Он же упрямец, разве его отговоришь? Он так долго этого хотел…       Я напрягаюсь. Какие у вас сейчас с ним отношения, Грейнджер? Я столько всего пропустил, начиная с того злополучного нападения Пожирателей на свадьбе… Что же между вами? Вопрос готов сорваться с губ, но когда Гермиона поворачивается ко мне, вытирая мокрые руки полотенцем, я не нахожу в себе сил его озвучить. Может, потому что подсознательно знаю ответ? Ответ, который станет правдой, только если произнести его вслух. Ведь в своём воображении я могу придумывать какие угодно варианты развития событий и проецировать их на происходящее, игнорируя реально сложившееся положение вещей.       Гермиона улыбается, немного смущённо при упоминании Рона, смотрит не на меня, а в окно, где видна часть двора и откуда слышится громкий голос моего младшего братца. Волнуется за него?       — А чего же хочешь ты?       Только когда она поворачивается ко мне, я понимаю, что выдал мысли вслух. Такой грустный взгляд…       «Однажды я сделал всё, чтобы ты меня больше не замечала, а теперь хочу быть единственным, на кого ты смотришь».       — Спокойно отучиться и начать строить новое будущее. И чтобы у родителей всё было хорошо.       — Так и будет.       До её рук легко дотянуться, и я ловлю их в свои, желая подбодрить и утешить, дать ей хоть немного тех сил, что сейчас бьют из меня фонтаном. В последний раз мы стояли так близко друг к другу почти три года назад, и именно тогда я всё разрушил. Сейчас же пытаюсь всё исправить и собрать по осколкам. Правда, такое прокатывает с чем угодно, только не с чувствами.       — Ох, Фред… — Гермиона глядит на меня так ласково, что согревает одним взглядом до самого сердца. Под большими пальцами чувствую биение её пульса на запястье и борюсь с отчаянным желанием поцеловать их. Интересно, как бы она на это отреагировала? Ведь когда-то именно она была той, кто делал первые шаги. Бесконечное множество первых шагов по лестнице, ведущей к обрыву.       Я уверен, что запомню этот момент навсегда, даже несмотря на то, что он нарушен Роном, бесцеремонно ввалившимся на кухню. Он не успевает заметить нашу близость — Гермиона выдёргивает руки и отступает на пару шагов, врезаясь поясницей в раковину, а я упираюсь ладонями в колени, делая вид, что ничего не случилось.       — Ты как, Гермиона? — спрашивает Рон, разглядывая взволнованное лицо своей подружки. — Небось, обиделась?       — Нет, всё в порядке. — Снова вымученная улыбка, и мне хочется убить Рона за то, что он этого не понимает. Его рука по-хозяйски ложится на её плечо, притягивая к себе. Она снова прячет от меня глаза.       — Тут Джордж предложил помочь с восстановлением магазина, — продолжает болтать Рон, — если хочешь, давай с нами. Им пригодятся твои таланты.       Я киваю, хотя Гермиона всё равно не смотрит в мою сторону.       — Да, работы там полно, так что, если хотите помочь…       — Конечно! — нарочито бодро отзывается Гермиона и неловко стряхивает руку Рона со своего плеча, но только лишь затем, чтобы они могли на пару секунд переплести пальцы. Меня бьёт током. — Когда планируете начать?       — Думаю, завтра в самый раз.       — Отлично! — Рон отстраняется, ищет что-то на полках с оставшейся едой. — Вот и пирог.       Напоказ целует Гермиону в щёку и, довольный собой, уходит, оставляя нас наедине со всем случившимся. Собравшись с духом, я прочищаю горло.       — Значит, вы с Роном…       — Ну да, — небрежно бросает Гермиона. Только пальцы, нервно комкающие полотенце, выдают её тревогу. — Он что, не говорил?       — Да как-то не пришлось к слову. Что ж, — поднимаюсь со стула, — я рад за вас.       Ещё никогда ложь не звучала так убедительно. Она поднимает на меня глаза.       — Правда?       — Правда.       Вместо ответа — сияющая улыбка, бьющая под дых.       «Неужели ты с ним настолько счастлива? Тогда почему испытываешь такое облегчение от моих слов, будто тебе важно моё мнение?»       — И давно вы?.. — Ком в горле мешает говорить.       — Наверное, всегда. Я имею в виду, что Рон был рядом всё это время, понимаешь?       «Даже когда бросил вас с Гарри и сбежал? Ты серьёзно, Гермиона?»       — Наконец-то у него хватило мозгов окончательно тебя завоевать, Грейнджер. Или это ты взяла его измором?       Мне тошно от своих же шуточек, но это единственный способ отмазаться от неприятного разговора, не возбуждая подозрений.       — Да ну тебя. — Она всё ещё улыбается, шутливо шлёпая меня по плечу мокрым полотенцем. — Ты же сам хотел, чтобы так всё и вышло.       — Хотел, конечно. — От улыбки сводит скулы. — Впору нам с Джорджем открывать брачное агентство.       — Ну, теперь на очереди Джинни и Гарри, да?       Мы смеёмся, как в старые-добрые, когда между нами не стояли ни Рон, ни глупые предрассудки. Как было до той злополучной рождественской ночи и до других ночей. Как было до того разговора в магазине. Ошеломляющая волна воспоминаний на мгновение отступает, а потом обрушивается с новой силой, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не зажмуриться. Дурак, какой же дурак. Вернуть бы всё на круги своя, чтобы не облажаться в самом важном вопросе, да только уже никогда не получится.       Смех остывает у меня на губах, когда Гермиона оставляет полотенце на стойке и уходит из кухни. В ярости пинаю стул, вымещая всю горечь несбывшихся надежд, сжимаю руки в кулаки и жмурюсь до боли в глазах, до ослепительных вспышек из прошлого, которыми жил всё это время до сегодняшнего ужина.       «Господи, и почему я так упорно не замечал тебя раньше? Почему пытался игнорировать? Если это — моё наказание от каких-то там высших сил, я, несомненно, заслужил его. Но, пожалуйста, можно не сейчас, когда я только-только осознал всю ценность жизни и хочу всё исправить?» It started out with a kiss How did it end up like this? It was only a kiss It was only a kiss Всё началось с поцелуя. Как же это могло так закончиться? Это был просто поцелуй. Просто поцелуй.       Я помню Грейнджер маленькой нахальной первокурсницей, сунувшейся к нам в купе — новенькая школьная мантия и непомерное самомнение, с которым она держалась всё время начиная с этого момента, когда пришла искать жабу своего нового приятеля. Первая в учёбе, она постоянно избегала шумных компаний и сидела в библиотеке, словно книги могли заменить ей весь мир. Её ответы всегда признавались самыми лучшими, самыми полными; учителя ставили её в пример даже старшекурсникам, в особенности нам с Джорджем, надеясь хоть как-то повлиять на успеваемость. Я же исподтишка разглядывал эту всезнайку, с которой никто не хотел общаться, и ощущал только лишь жалость. К жалости примешивалось раздражение, когда малявка начинала совать свой любопытный нос не в свои дела. Несколько раз она срывала наши с Джорджем и Ли вылазки из башни, допоздна дежурила в Общей гостиной, надеясь застукать кого-нибудь за чем-то запрещённым, и её осуждающий взгляд цеплял нас клещами, вызывая раздражение и обидные шуточки. О, ей пришлось с лихвой выслушать их, прежде чем они с Роном и Гарри сумели подружиться, — а, значит, и с нами.       Второкурсница, поддерживавшая Джинни в её первый, сложный год в Хогвартсе, сумевшая сварить полноценное Оборотное зелье и разгадавшая загадку василиска, за что поплатилась несколькими месяцами оцепенения… Я бы ни за что не признался в том, что скучал по её внимательным взглядам и самодовольным репликам, которых так не хватало во время шумных посиделок в Общей гостиной.       На третьем курсе Гермиона столько раз заставала нас с Джорджем и Ли в библиотеке, что, должно быть, посчитала за головастиков, решивших удариться в учёбу. Иногда она присоединялась к нам и невольно помогала нам в поиске заклятий и зелий для разработок «вредилок», и я не уставал поражаться её уму: ещё бы, с лёгкостью разбираться в том, в чём плавают старшекурсники! Воспоминания о тех вечерах, когда мы с ней — то вдвоём, то со всеми — сидели над книгами и пробовали сотворить что-нибудь эдакое до сих пор теплом отдаются в сердце. Так и вижу её, листающую страницы библиотечных фолиантов, губа закушена от напряжения, перо бегло переписывает нужную информацию. Как у неё сияли глаза, когда получалось справиться с каким-нибудь из заклинаний пятого курса! Я чувствовал себя её старшим братом, помогающим удержаться на метле, совсем как когда-то — Джинни.       Всё неуловимо изменилось в лето перед её четвёртым курсом, когда Гермиона приехала погостить в «Нору» накануне Чемпионата мира по квиддичу. Она больше времени проводила с нами, не отсиживалась в комнате, когда мы шли на озеро искупаться или в деревню за покупками. Похорошевшая на свежем воздухе, загорелая, постоянно перешучивавшаяся с Джинни и Роном, она открывалась мне с новой стороны. Ведь в течение стольких дней, самых обычных школьных будней и каникул, я видел её совсем другой и гораздо более привычной: самодовольная физиономия самой умной в компании, вечно растрёпанные волосы в контрасте с идеального состояния мантией, поучения и замечания и путающийся под ногами рыжий кот, такой же раздражающий порой, как и его хозяйка. А теперь она чаще смеялась и улыбалась, снисходительнее относилась к розыгрышам и шуткам, и быть с ней рядом хотелось всё больше и дольше. Впрочем, не мне одному.       Перед глазами встаёт тёплая летняя ночь, которую мы делили на крыльце «Норы». Гермиона искала Живоглота, но наткнулась на меня и подошла лишь из вежливости и любопытства, а осталась из-за моего замечания насчёт их с Роном взаимоотношений. Помню, как округлились её глаза, стоило мне намекнуть на симпатию со стороны младшего братца. «О, Грейнджер, только не говори, что не замечала этого, ладно?» Но она и впрямь не замечала.       — Он же вечно крутится рядом с тобой. И тогда, на Чемпионате, прикрывал тебя в той давке, помнишь? А как пытался научить держаться на метле?       Её пунцовые щёки пылали даже тогда, в полутьме. Неужели можно быть настолько слепой, чтобы этого не заметить?       Оказывается, можно, и я сам тому пример.       Но тогда у меня и мыслей таких не было, и я снисходительно растолковывал своей «младшей сестрёнке», что ей нужно присмотреться к Рону, чтобы не проморгать очевидное. Ведь и ей он наверняка нравится, так?       После той ночи я всё чаще подмечал детали их общения, ненавязчивые касания Рона, то, как вспыхивали румянцем его уши, стоило Грейнджер похвалить его за что-либо… Это походило на зарождение первых чувств, и я чувствовал себя Купидоном, чья стрела разила точно в цель. Всё ведь было ожидаемо, правда? Такая тесная дружба неизменно оборачивается симпатией — взаимной или же нет. И в этом случае у них были все шансы, чтобы быть вместе.       Но, как оказалось, мой братец был глупее, чем выглядел. Я выяснил это одной из ночей, когда мы с Джорджем возвращались из кухни с карманами, набитыми едой от щедрых домовиков. Грейнджер сидела в Общей гостиной и писала письмо — за Рона и для чемпионки Шармбатона, Флёр Делакур. У Ронни хватило мозгов попросить написать такое письмо девушку, которая очевиднейшим образом была в него влюблена! Вот что делают с людьми вейловы чары… или же откровенная глупость. От подобного свинства у меня, признаться, ум за разум зашёл, и я спалил тот злополучный пергамент в камине. Досталось же мне тогда от Грейнджер… но и я сумел достучаться до неё, сказать, что на одном моём братце свет клином не сошёлся, будут в её жизни и другие. В конце концов, она умная девушка и должна знать себе цену, не размениваться на таких балбесов. Но, глядя на её поведение рядом с Роном, я был вынужден признать, что такая глубокая симпатия не проходит бесследно и будет донимать тебя очень долго, невзирая на самые дурацкие поступки того, к кому ты испытываешь чувства.       — Чувства, Грейнджер, они для дураков, — распинался я перед ней в тот вечер, стараясь игнорировать изящную шею в вороте халата и босые ноги, вытянутые к камину.       — Сразу видно, что ты ни в кого не влюблялся, — отвечала Гермиона с неизменным самодовольством, словно знала всё лучше всех.       — А что в этом толку? У меня сейчас голова другими вещами забита.       — Например, Анджелиной Джонсон, которую ты при всех позвал на бал?       — Одно другому не мешает, даже наоборот.       Она тогда посмотрела на меня так серьёзно, что шутить враз расхотелось.       — И тебе не стыдно играть с её чувствами, Фред? Чем же ты тогда лучше Рона?       — Да всем.       Помню, как её это взбесило, и она битый час доказывала, какой же Рон умница, находя контраргументы на каждый мой негативный выпад. Такая преданность просто поражала, и я, пожалуй, впервые всерьёз посмотрел на неё, влюблённую в Рона настолько сильно, что это попросту не укладывалось в голове. Чтобы такая, как Грейнджер, влюбилась в моего брата? Защищала его? Находила оправдание даже плохим его поступкам?       «Неужели ты не помнишь, как я утешал тебя после его обвинений в том, что твой кот съел его крысу? А кто выслушивал, что его шуточки насчёт увлечения Локонсом обидны? Кому ты жаловалась на то, что он и Гарри оставили тебя в трудный момент и даже не помогли с написанием апелляции для Хагрида?»       Естественно, всего этого я ей не сказал — просто не мог. Лишь слушал и кивал головой с раздражающим её снисхождением, удивляясь, как же нравится девчонкам тешить себя мыслями о том, что они способны наставить предметы своих симпатий на путь истинный. От этого не застрахованы даже умнейшие.       Но, казалось бы, она вняла моим словам и появилась на Святочном балу под ручку с Виктором Крамом, произведя такой фурор, что с лихвой компенсировал все годы насмешек и злословия в её адрес. Грейнджер кружилась в вальсе с самым завидным парнем на глазах у учеников из трёх магических школ — и при этом искала взглядом лишь одного, отравившего своим ядом весь её вечер. Опять же, кто утешал тебя, когда ты, силясь держать себя в руках, ругала Рона на чём свет стоит? Мы были одни в том классе, и мне пришлось просить Анджелину подождать меня в гостиной, потому что я просто не мог оставить тебя одну в таком состоянии.       Гермиона научилась манипулировать; столько раз я видел, как бесится Рон, видя их с Крамом на прогулке вдоль озера, или когда Гермиона уходила тайком на ночные свидания, а он допоздна оставался в гостиной, но так ни разу и не застал её возвращение… Они по-прежнему дружили и делали вид, что ничего не случилось, но ощущалось, что взрыв вот-вот должен грянуть.       Грянул он слишком уж поздно, в Рождество на площади Гриммо. Тогда уже между ними не было никакого Виктора — только воспоминание о нём, больно коловшее Рона каждый раз, стоило лишь об этом пошутить, и его же собственная неуверенность. Посовещавшись с Джинни, мы решили немножко помочь двум влюблённым и подтолкнуть их друг к другу. Я до последнего не ждал от этой затеи ничего путного: Гермиона не дурочка и не поведётся на Рона теперь, особенно после того, как красиво за ней ухаживал болгарский чемпион.       План оказался до смешного прост и уже потому обязан был сработать: мы разместили над входом в библиотеку пучок омелы, так что от Рона требовалось только в нужный момент столкнуться с Гермионой на пороге и — вуаля — их поцелуй станет началом отношений и однозначным выражением чувств с его стороны.       Мы с Джорджем как раз собирались уходить, обменявшись шуточками с нашим Ромео, но когда я толкнул дверь, Гермиона Грейнджер сама влетела в мои объятия. Растрёпанная, взволнованная, смущённая омелой над нашими головами… Честно, я не собирался заставлять её целовать себя, лишь пошутил насчёт старого обычая, при котором не отделаешься поцелуем в щёку.       И тогда она привстала на цыпочки и сама поцеловала меня, да так, что у меня едва ноги не подкосились от обилия чувств, вызванных этим простым действием. Разгневанный Рон, удивлённый Джордж, наша дружба — всё как-то разом растворилось, стоило мне сомкнуть руки на её талии и отдаться моменту. Не было вещи более правильной, чем обнимать её, целовать её, вечно раздражающую и необъяснимо родную. Казалось, именно это ощущение я искал, когда встречался с другими девчонками, и оно испугало меня своей силой и внезапностью.       Естественно, Рона взбесила эта выходка, и он вылетел из библиотеки, не желая больше иметь ничего общего ни с кем из нас. С Гермионы враз слетела вся бравада, толкнувшая на этот необдуманный поступок, и она сжалась в ближайшем кресле, прогоняя нас с Джорджем прочь. Джордж ушёл, а я остался стоять в проходе, словно пришибленный, с одной-единственной мыслью в голове.       «И это тебя я ждал всё это время, пока ты была рядом?»       Это было неправильно, странно, необдуманно; это не должно было случиться. Её испуганный, удручённый вид служил тому наилучшим подтверждением. И потому, несмотря на все попытки выгнать меня, как до этого — Джорджа, я всё же остался с Гермионой и поговорил по душам, пытаясь разобраться в случившемся. Как оказалось, она по-прежнему сохла по Рону, по-прежнему была готова отстаивать каждый его поступок, каждое действие, и во всём этом был какой-то неправильный, болезненный надрыв. Словно больше не было никого, чьим мнением она так дорожила, кого хотела видеть рядом с собой.       — Ты хороший друг, Фред, — сказала мне Гермиона тогда, сжимая руку. — Прости, что я втянула тебя во всё это. Думала, заставлю Рона слегка приревновать, понимаешь? Такой удачный случай… Я же не знала, что он готовил всё это для себя. Я такая дура, правда?       «Дура, Грейнджер, определённо дура».       — Он теперь на меня даже не взглянет, — звенящим от слёз голосом продолжала Гермиона, и это разбивало мне сердце. Я ведь тоже был виноват в случившемся, мне не стоило настаивать на этом глупом поцелуе. И вот к чему всё привело…       — Послушай, я поговорю с ним, хорошо? Всё будет в порядке.       И я поговорил с Роном, втемяшил ему в голову, что Гермиона — лучшая девушка из всех, что он когда-либо знал, и он абсолютно недостоин её, но почему-то она продолжает среди всех парней выбирать именно его. Что та выходка была глупой и ничего не значила. Что он будет последним ослом, если упустит Грейнджер.       «Ну и кто теперь осёл, а?»       Этот поцелуй невольно перевернул всё моё представление о наших с Грейнджер отношениях. Не снаружи, но изнутри изменил всё, что нас связывало. Я больше не мог воспринимать её как младшую сестрёнку, как просто девчонку, приезжавшую погостить в «Нору». Столько грёбанных лет я смотрел на неё, но не видел ровным счётом ничего; теперь же наблюдал внимательнее, оставаясь незамеченным. Заставал её оживлённо жестикулирующей, громко смеющейся, терпеливо объясняющей, устало зевающей, ужасно злой, спящей над домашкой, задумчиво водящей пером по губам, обиженной и недовольной, нервно комкающей очередной лист пергамента, победно взмахивающей волшебной палочкой. И в этом было что-то, что успокаивало мои вечно мечущиеся в голове мысли.       Мы не разговаривали больше о том случае, и у них с Роном всё постепенно налаживалось, но я по-прежнему оставался тем, кто мог её выслушать и подбодрить глупой шуткой. Мы столько раз заглядывали на кухню к домовикам, и я терпеливо ждал, пока она болтала с Добби и Винки, пытаясь протолкнуть свои идеи по освобождению эльфов и дурацкие вязанные шапочки. Джордж крутил пальцем у виска, не находя оправданий такому поведению, а я порой забивал и на него, и на наши дела, чтобы лишний час провести рядом с девчонкой, которая вдруг стала так для меня важна.       Дурак, раньше я помогал ей слишком редко и чаще отшучивался, если дело казалось чем-то из разряда «не для близнецов Уизли». А вот попроси она меня сейчас сделать что угодно — да я бы не раздумывая согласился завалить тролля, оседлать кентавра и вычистить каждый тёмный уголок Англии от боггартов, и при этом носить на груди значок «Волонтёр Г.А.В.Н.Э» весь остаток жизни.       Как-то ночью, накануне нашего побега из Хогвартса, Гермиона проследила за нами. Я случайно услышал её шаги в коридоре, когда мы с Джорджем, разделившись, отправились по своим делам на разные этажи замка. Как она узнала, за кем идти? Как поняла, что ей нужен именно я? Тем не менее, она вышла, стоило мне окликнуть её, и остаток пути до башни Гриффиндора мы проделали вместе. Я отнекивался на все её попытки разузнать больше о том, что мы задумали, беспечно шутил и даже не заметил, в какой момент она вдруг порывисто обняла меня, словно пытаясь уберечь от необдуманных поступков. Мы простояли так несколько минут — её голова на моей груди, там, где бешено билось сердце, а мои руки — на её талии. Так спокойно и хорошо мне не было уже очень, очень давно. И тут она отстранилась, запрокинула ко мне лицо…       Другой исход был бы тут невозможен. Я снова поцеловал её, и она снова охотно ответила мне, словно не существовало для неё никакого Рона, словно я был тем, в ком она нуждалась. Краткий миг затишья перед бурей, за который сейчас я бы отдал всё, что у меня есть.       — Что ты творишь, Грейнджер? — единственное, на что у меня тогда хватило сил.       — То, что всегда хотела сделать, — призналась Гермиона с тихим смешком.       Она — якорь, не отпускающий меня из школы, тянущий ко дну. И вместе с тем самое светлое, что есть в моих мыслях.       Не зная, как выпутаться из этого непростого положения, я пообещал ей, что мы обязательно поговорим об этом завтра утром. Однако завтра не наступило, потому что мы сбежали прежде, чем Гермиона успела меня найти.       Она нашла меня позже — летом, когда вместе со всей роднёй пришла на открытие нашего магазина в Косом переулке. За это время я успел многое обдумать и пришёл к выводу, что просто не имею права так поступать и с ней, и с Роном. Увести девушку у младшего брата? Да что тогда вообще на нас нашло? Я просто слишком часто был с Грейнджер, слишком плотно она засела в моих мыслях: всегда рядом, промывавшая ранки после отработок Амбридж, подсказывающая на занятиях ОД, смеющаяся над моими шутками в Общей гостиной, парирующая все намёки на её отношения с Роном…       И потому, увидев её в магазине, я струсил и сделал единственное, что считал на тот момент правильным. Мы поднялись в нашу с Джорджем квартиру, я заварил ей чай; пока Гермиона грела ладони о чашку в ожидании, когда мазь снимет ужасный синяк под её глазом, я максимально сухо и безразлично втолковывал ей, что у нас ничего не выйдет. Что тот поцелуй был ошибкой, что я просто поддался моменту и ничего к ней не чувствую.       — Ах, не чувствуешь? — мстительно прошептала она тогда, отставив чашку. — Что ж, хорошо. Возможно, я ошиблась.       — Не возможно, а точно, Грейнджер. Мы же друзья, помнишь? Просто на нас нашло какое-то… помутнение.       Помутнение… это слово словно выжгло калёным железом в мозгу в тот момент, когда Гермиона, мужественно улыбаясь, ушла из квартиры, хлопнув напоследок дверью.       После того я видел её на свадьбе — такую красивую в праздничном платье, с причёской, танцующую то с Крамом, то с Роном; она, казалось бы, обо всём забыла и даже подшучивала над нами с Джорджем (уж теперь-то ей было по силам нас различить). Больше всего на свете я хотел украсть у неё хоть один танец, рассказать, как переживал за неё во время операции «Семь Поттеров», как тягостно было игнорировать её присутствие в «Норе» и появляться там так редко, что не было возможности поговорить. Пока мы не виделись, я думал, что всё прошло, что она ничего для меня не значит. Но стоило только поймать её взгляд — и всё снова пошло прахом.       И, несмотря на то, как сильно я обидел её, несмотря на всё, что между нами было, она спасла мне жизнь тогда, в битве за Хогвартс, не дав погибнуть под обвалившейся стеной. Гермиона дотащила меня до Больничного крыла, была последней, кого я видел, проваливаясь в забытьё и первой, кто ждал меня у больничной койки.       Ведь верно говорят, что перед смертью вся наша жизнь пролетает перед глазами? Как оказалось, в моей жизни одним из самых важных ориентиров была эта самодовольная всезнайка, мелькавшая в целой киноленте ценных воспоминаний.       «Всё это началось с одного поцелуя, Грейнджер… И я отчаянно хотел всё исправить, пока не понял, что исправлять нечего, потому что ты наконец-то там, где я хотел тебя видеть: с Роном». Now I'm falling asleep And she's calling a cab While he's having a smoke And she's taking the drag Теперь я засыпаю, А она ловит такси. Пока он курит, Она делает затяжку.       Гермиона опасно балансирует на маггловской стремянке, отмывая окна в нашей квартире. Ровные, чёткие движения тонкой руки, какие-то странные песнопения себе под нос. Я так и замираю с коробкой в руках, любуясь её фигуркой, залитой солнечным светом. До сих пор не верится, что она согласилась нам помочь и сейчас находится здесь, и я могу смотреть на неё, говорить с ней — то, чего так не хватало столько лет. Между тем Гермиона аккуратно спускается со стремянки, чтобы намочить тряпку: вот уж кто в восторге от ручного труда! Волосы по-прежнему упрямо лезут ей в глаза, зато она не видит меня, тенью притаившегося в коридоре.       С того разговора на кухне прошла почти неделя, но за всё это время я так и не набрался смелости подойти к ней наедине. Постоянно были другие — Гарри, Джинни, Джордж и Рон, и мне оставалось лишь тихо радоваться возможности общаться с ней в кругу друзей. Первым делом мы решили привести в порядок собственное жилище, чтобы было хотя бы, где спать и есть. Не всё же в «Норе» оставаться, мы ведь пару лет как съехали оттуда. И теперь по нашей квартире разгуливает куча людей с мётлами, мешками и тряпками наперевес — чтобы вычистить весь мусор, проверить помещения на оставшиеся тёмные заклятья и уж потом, после чистовых работ, заняться магическим восстановлением стен, крыши и лестниц. По вечерам мы собираемся в одной из наиболее чистых комнат, усаживаемся на полу, чтобы выпить заваренный Гермионой чай и съесть всю домашнюю еду, что ма передала из «Норы» для трудящихся, оживлённо болтаем — словом, всё как когда-то раньше, когда мы так же сидели у камина в Общей гостиной.       Рон нахально вырывает меня из собственных мыслей своим появлением: отставив мешок с мусором, спешит, словно рыцарь, к Грейнджер, подаёт ей руку, помогая снова забраться на стремянку. Удерживаясь за верхнюю перекладину, Гермиона наклоняется к нему и целует в щёку — нежно, чисто и наивно. Лёгкий поворот головы, и они целуются уже всерьёз, да так, что стремянка вот-вот упадёт, о чём я громко сообщаю им, якобы просто проходя мимо по коридору. Краснеющий Рон что-то недовольно бурчит, пока Гермиона ласково лохматит ему волосы и отсылает дальше за работу, ведь «Не стоит отвлекаться, Рон, ещё уйма дел, а эти окна сами себя не вымоют». Провожая его взглядом, она смотрит на меня, невольно улыбается, кивает и вновь отворачивается к окнам.       «Я не думал, что мне будет так больно видеть, как ты счастлива с кем-то другим».       Сколько было таких моментов — подсмотренных украдкой и потому самых искренних? Достаточно, чтобы заставить меня полыхать от тщательно скрываемой ревности. Господи, Грейнджер, как ты можешь верить ему после всего, что он делал, как себя вёл? Неужели ты хоть немного, где-то внутри, не боишься, что он снова уйдёт и оставит тебя в самый сложный момент? Эти мысли буквально сжирают меня, и даже бешеный пыл, с которым я ухожу в работу, не спасает от картин, выжженных на сетчатке глаз.       Как-то вечером, выйдя на задний двор за основным зданием, я вижу их с Роном: они сидят на скамейке и курят одну сигаретку на двоих; дым клочками уходит в темнеющее небо. В последние дни Рон нервничает в ожидании письма из Министерства, срывается и всем видом показывает недовольство, стоит кому-то обратиться к нему за чем-нибудь. И как только Гермиона его терпит?       — Слушай, Грейнджер, — говорю я, покачиваясь на пятках, с пальцами в задних карманах. — Ты не хочешь у нас поработать? Помочь с отчётностью, пока есть время до школы. Мы с Джорджем пока что заняты восстановлением магазина, нам не до бумаг, а ты сможешь немного подкопить.       Гермиона воодушевляется.       — Это отличная идея!       — Это дерьмовая идея, — тут же мрачнеет Рон. — Ты бы могла вместо этого согласиться на подработку в Министерстве.       — Ага, и быть на побегушках у какого-нибудь сотрудника из отдела хоз обеспечения.       — Так всего лишь на два месяца.       — Нет, Рон, я свой путь в Министерстве вот так начинать не собираюсь.       Я ухмыляюсь: ещё бы, чтобы Грейнджер согласилась на должность гораздо ниже, чем у того же Рона? Да она со стыда скорее сгорит, ведь при всех своих знаниях и умениях она заслуживает гораздо большего.       — А чем лучше работать у них? — Рон неприязненно косится на магазин, игнорируя моё присутствие.       — Хотя бы тем, что это не работа, а подработка, — вставляю, пока Грейнджер затягивается, не желая отвечать. — И мы предлагаем это просто из вежливости. Не волнуйся, на постоянную основу никто оставаться не зовёт.       — Очень мило, Фред, — комментирует Гермиона. — Даже если бы вы предложили у вас работать, я бы не согласилась. А вот помочь — запросто, — добавляет она с улыбкой, и почему-то мне кажется, что это лишь для того, чтобы позлить Рона.       — Ну и пожалуйста, — огрызается Рон, втаптывая сигарету в брусчатку. — Ты все школьные годы их отчитывала, а теперь собираешься им же помогать.       — Времена меняются, — беспечно отвечаю брату, и это окончательно выводит его. Не глядя ни на кого из нас, он уходит обратно в магазин.       Я тут же смотрю на Гермиону — она бледная, но голову держит гордо. От недавней ссоры остаётся неприятное послевкусие.       — Прости, если я перегнул с этим предложением, Грейнджер: забыл, что ты никогда не одобряла нашу работу. Можешь не соглашаться. Я и не думал даже, что выгорит.       — Ну почему же? Я согласна.       — Лишь бы Рона позлить?       — Да хотя бы ради этого. — Гермиона поднимается со скамейки, кутаясь в длинную клетчатую рубаху с мужского — явно Ронова — плеча. — Он в последнее время совершенно невыносимый, пусть послужит ему уроком.       — Ну, конечно. Проще успокоить его, чем умерить твои амбиции.       — А что плохого в амбициях? — Она даже не удивляется тому, насколько верно я всё понял. — Не хочу быть той отличницей, которая не справилась со взрослой жизнью и вместо своего кабинета довольствуется ковриком у двери. У меня ведь репутация сам знаешь какая.       — Страшная это вещь — репутация, особенно при твоём характере. — Наклоняюсь ближе к ней. — Нужно быть, а не казаться, Грейнджер.       — Ух ты! — Она смеётся мне в лицо, забавная, похожая на воинственного воробья. — Подался в великие мыслители?       — Ага, мне же не положено говорить что-то умное, при моей-то репутации, да?       Её рука успокаивающе ложится на моё плечо; дыхание враз замирает.       — Вы с Джорджем — уникальный случай: из балбесов в бизнесмены. Такое даже мне не под силу.       — Вот и проверим завтра.       Грудная клетка готова разорваться от боли: стоять рядом с ней, смотреть на неё и бояться прикоснуться, чтобы не разрушить всё окончательно. Неужели она не понимает, что провоцирует меня каждым взглядом, каждым прикосновением? Знакомая и чужая одновременно: в нос бьёт запах сигарет, осевший на пальцах и волосах, и мужского одеколона — не моего.       «И ты — не моя».       — Гермиона, пошли, такси ждёт у «Дырявого котла». — Рон выглядывает во двор, заставляя нас отступить друг от друга на два шага.       — У нас по Косому переулку теперь кэбы разъезжают?       — Рон имел в виду маггловский вход: мы сегодня едем к моим родителям, забрать некоторые вещи. До завтра, Фред.       В очередной раз Грейнджер уходит, позволяя Рону обнимать её, как ни в чём не бывало, а на следующий же день появляется на пороге магазина с доверху полной коробкой, с какими обычно переезжают на новое рабочее место сотрудники офисов. Пришедший с ней Рон неодобрительно поглядывает на всё это, видимо, не смирившись с решением своей девушки.       — Пошли, я тебе всё покажу, — не давая ей сказать и слова, я увожу Гермиону за собой в помещение. — Твой кабинет находится вот здесь, в одном из подвальных помещений, но там совсем не сыро и, по-моему, вполне уютно.       Она покорно идёт за мной вниз; спустившись первым, открываю перед ней дверь возле лестницы и пропускаю вперёд.       — Тесновато, конечно, но для сидячей работы сойдёт. Я сейчас принесу ту документацию, что осталась в квартире.       К моему возвращению Гермиона уже расставляет по местам разного рода мелочи, в основном канцелярские принадлежности. Правда, на подоконнике теперь два цветочных горшка с фиалками и кактусом, а на одной из полок — небольшая рамка с фотографией родителей внутри. Наверное, именно эти вещицы она забирала от родителей, которые до сих пор не вполне помнят собственную дочь.       — А ты неплохо устроилась, — отмечаю, протягивая новоиспечённому бухгалтеру кипу папок. — Сработаемся, да?       — Ещё бы! — весело отзывается Гермиона, водрузив кипу на край стола. — Мне уже не терпится начать. С цифрами у меня никогда не было проблем, так что…       — Так что наша документация в полной безопасности в руках такого профессионала. Что ж, работай, Гермиона… ой, простите, мисс Грейнджер, — получаю дружеский толчок в плечо за свои шуточки и спешно убираюсь прочь. — Не буду вам мешать.       Однако я именно что мешаю ей, частенько засиживаясь в её маленьком кабинете, отвлекая её от бумаг шуточками либо же наоборот с небывалым увлечением следя за тем, как она скрупулёзно выверяет каждый документ и каждую сумму. Поначалу Гермиона ворчит в каждое моё присутствие и угрожает швырнуть в меня кактус, но потом свыкается: как-никак, я ведь её начальник. Вот удивительно.       — Я сижу тут, потому что это успокаивает и помогает отвлечься от шумихи в магазине, — объясняю ей как-то вечером, подпирая подбородок рукой на её столе. — Ты не против?       Грейнджер поправляет на переносице воображаемые очки.       — Неужели я могу? Главное, чтобы это не мешало вашей с Джорджем работе.       — Ой, да он там с нашими помощниками в два счёта управится.       На самом деле я люблю эти моменты ещё и потому, что они напоминают о наших посиделках в библиотеке, о той Грейнджер, которая, как настоящий книжный червь, готова была перерыть кучу книг ради маленькой, но очень важной заметки. Благодаря этому я могу хотя бы ненадолго вернуться в прошлое, которым пытаюсь жить всё это время.       Наш магазин полностью оправляется за полмесяца, а благодаря помощи Гермионы и финансовые вопросы идут на лад, и потому мы открываемся быстрее, чем кто-либо ожидал. Пока наверху толпятся покупатели и вновь оживают торговые залы, я думаю о нашей помощнице внизу и с трудом удерживаюсь, чтобы не спускаться к ней чаще. Предлогов не так уж много: занести перекус, спросить, когда она уходит, передать какую-то новость или посоветоваться насчёт той или иной разработки.       Или же сказать, что её ждёт Рон. Новоявленный стажёр-мракоборец, высокий и рыжий, в форменной мантии, с пышным букетом вышагивающий у лестницы в ожидании своей возлюбленной, о, какая чарующая картина! Равнодушным к ней останется разве что давно зачерствевшее женское сердце. Меня воротит от каждого комментария посетительниц в духе: «Повезло же этой счастливице!» Для меня он выглядит Цербером, охраняющим свою собственность, это бесит и заставляет нервно сжимать кулаки да скрывать это за неизменными шутками и подколами, от раза к разу всё более резкими. Даже Джорджу время от времени приходилось вмешиваться и разряжать напряжённую обстановку между нами, потому что я чувствую ревность, исходящую от Рона, и уверен, что он чувствует её же от меня.       — Он таскается за Грейнджер будто пёс за хозяйкой, — ворчу вечерами, когда влюблённая парочка в обнимку покидает магазин. — Почти не даёт ей самостоятельности.       — Вот уж неправда. Человека самостоятельнее Гермионы я ещё не встречал. Может, ты просто ревнуешь, а?       — С чего бы? Мы ведь друзья.       — Ну да, ну да, — кивает Джордж; мне не нравится его понимающая усмешка, с которой я ничего не могу поделать.       «Я не хочу быть тебе «просто другом», особенно теперь, когда осознал, как много ты для меня значила. Это не сиюминутная прихоть, а чувства, проверенные временем, всеми годами тупого отрицания самого очевидного факта на свете». Now they're going to bed And my stomach is sick And it's all in my head Они собираются ложиться спать, И меня тошнит, Потому что я всё это представляю.       Сегодня Рон снова задерживается на очередном дежурстве, и это та причина, по которой Гермиона остаётся в магазине до закрытия. Мне даже работается легче, когда она поднимается из своего кабинета и стоит у лестницы, следя за тем, как идёт торговля, как покупатели снуют по магазину, как бренчат монеты в кассах и как мы с Джорджем наперебой сыплем шуточками, развлекая малышню. Я привык ловить на себе её задумчивый взгляд, которого так сторонился в прошлом: раньше он сулил неприятности, ведь бдительные очи старосты всегда были готовы уличить нас в какой-нибудь проделке. Теперь же, стоит обернуться, Гермиона кивает, мол, продолжайте, мне просто интересно посмотреть, как вы справляетесь.       «С тех пор, как ты появилась здесь, мы справляемся просто отлично».       Потом, когда уходит последний покупатель, а кассиры считают выручку, Джордж запирает входную дверь, в то время как мы с Грейнджер закрываем витрины и опускаем портьеры, расставляем все товары по полочкам в ряд размашистыми движениями волшебных палочек — так, словно всю жизнь делали это вместе. Я люблю каждую эту мелочь, из которых складывается единый ритуал, в котором Рону нет места.       В этот вечер Джордж собирается на свидание, и мы с Гермионой критикуем каждую вещь, которую он вынимает из гардероба нам на суд. Пыхтит, крутится возле зеркала, в то время как мы чокаемся кружками с вином, предвкушая пару часов безобидной болтовни. Кто бы мог подумать, но мне нравится вникать в её тщательно замаскированные улыбками проблемы с Роном, каждую из них возводя в ранг причин для разрыва отношений, и обнулять их другими, положительными моментами. Каждая деталь о том или ином свидании, случае, да попросту об их совместной жизни, оброненная случайно или сказанная в контексте чего-либо, тщательно анализируется и после лишает покоя.       — Пора бы и тебе, Фред, найти себе подружку, — Джордж не остаётся в долгу и, говоря это, нахально глядит на Грейнджер. — Сексуальная неудовлетворённость чревата раздражительностью и вредна для здоровья. Правда, Гермиона?       Она давится вином.       — Да ладно, я знаю, у вас с Роном в этом плане проблем нет. С ним в кои-то веки можно спокойно говорить, да, Фред?       — Откуда ты… — Гермиона краснеет до корней своих пышных волос.       — Нечего так громко болтать с Джинни в обеденный перерыв. — Джордж прячется за дверью шкафа от подушки, пущенной Гермионой ему в голову.       Они препираются, а я боюсь даже моргнуть, потому что стоит сомкнуть глаза на секунду, и в голове оживают яркие картинки, которые я не хочу видеть. Мои фантазии перестают мне принадлежать, в них наглым образом вторгается Рон, вытесняя меня из рамок собственного воображения. Его руки на её теле, они вдвоём на кровати, на диване, на столе… Мерлин всемогущий!       Я залпом допиваю кружку и иду на кухню за новой бутылкой, а там прижимаюсь лбом в испарине к прохладному оконному стеклу. Голоса Джорджа и Гермионы доносятся словно через вату, далёкие, глухие.       «Естественно, вы же встречаетесь, нечего было с этим тянуть».       Но мне больно. Мне так больно, что от горечи выворачивает наизнанку. Никаким вином не зальёшь эти мысли, тошнотные, противные мысли о том, как мой брат трахает девушку, по которой я сохну вот уже несколько лет. Пока она сидит где-то там, так близко, я не могу думать ни о чём другом, кроме как о жадных касаниях, счастливом смехе, протяжных стонах и смятых простынях.       — Эй, ты в порядке?       Не сразу удаётся отличить, реален этот голос или же пришёл из бредовых фантазий. С трудом отлипаю от окна и оборачиваюсь; Гермиона, похожая на школьницу в блузке с расстёгнутыми верхними пуговицами и узкой юбке, открывающей ноги с по-прежнему острыми коленками, стоит на пороге кухни и явно тревожится. Через силу улыбаюсь ей и тянусь к верхней полке за бутылкой.       — Лучше всех. Пойдём проводим нашего Ромео.       Мы продолжаем перешучиваться, пока Джордж спускается по лестнице и, не выдержав, трансгрессирует на последних ступеньках. С его уходом всё веселье исчезает, как по щелчку. Снова возвращаемся в комнату, я разливаю по кружкам вино, стараясь не смотреть на босые ноги Грейнджер и то, как изгибается её шея, когда она закидывает в рот кусочки сыра. Кожа бледная, никаких пятен от засосов… не хочу, не могу высматривать эти признаки.       Я проливаю вино, когда её рука ложится поверх моей. Так ненавязчиво, так привычно.       — Ты точно в порядке? — участливо спрашивает Гермиона. — Ещё пьёшь таблетки?       — Пока что пью, да.       — Тогда, может, не стоит мешать их с алкоголем?       Пальцы соскальзывают с моего запястья, она пытается отодвинуть кружку.       — От этого вреда не будет.       Я двигаю кружку к себе по шершавому полу.       — Но ты сам не свой в последнее время, — не отступается Грейнджер, упрямая, въедливая, невозможная Грейнджер. — Может, не стоит так перерабатывать?       «Напряжённая работа — единственный способ выгнать тебя из моей головы».       — У меня всё хорошо, Гермиона, а теперь отдай мне кружку.       Наши пальцы соприкасаются, я отдёргиваю руку, кружка ожидаемо разбивается, брызги летят нам на одежду. Гермиона тут же суетливо принимается счищать все последствия заклинаниями, пока я под шумок допиваю свою порцию.       — Чего ты так суетишься?       — Не хочу, чтобы Рон знал об этом.       — О чём? О наших посиделках?       — О том, что я выпиваю с его братом в то время, как он на дежурстве.       — А, так значит, он не в курсе?       «Давай, Грейнджер, снова стыдливо опускай глаза и ругай себя за то, что по факту нельзя расценивать как измену, но ты обязательно расценишь, ведь это твоё хобби — находить причину для переживаний. Забавно, что ты хранишь это втайне от Рона. Значит, у нас с тобой есть общие секреты, а где один, там и два».       Не могу не улыбаться своим мыслям, хотя это плохо, это просто ужасно. Гермиона наконец-то справляется с одеждой и говорит максимально сухо:       — Я имею право расслабиться, так же, как и он.       О, про это я наслышан. Мракоборцы часто таскаются в пабы после смен, и Рон в последнее время не прочь пойти с ними. Потом он приходит домой, пропахший элем, несёт этот запах в любовное гнёздышко, выслушивает сердитые нотации, огрызается и оставляет Гермиону засыпать в слезах. Наутро, конечно же, либо делает вид, что ничего не помнит, либо пытается извиниться — и это срабатывает, ведь Грейнджер готова простить ему всё, что угодно. Великая сила, мать его, любви.       Я бы мог сказать, что он ей не подходит, но это лишь ухудшит наши отношения, а потому я молчу. Может, когда-нибудь до неё дойдёт. А пока… пока что, Грейнджер, расслабляйся в моём обществе, ведь я же твой чёртов друг, и это после всего, что между нами было (и чего не было). Смейся, ведь сейчас перед тобой самый огромный дурак на планете.       Пока Гермиона потягивает вино и говорит о сегодняшней встрече с Джинни, я представляю, как вечерами она обнимает Рона или слушает рассказы о его тяжёлом рабочем дне за тарелкой супа, который в шести случаях из десяти Рон сочтёт не таким вкусным, как у ма. Я представляю, как Рон целует её в щёку за ужин, каким бы тот ни был, и устраивается отдохнуть на диване, пока она моет посуду, а затем садится на мягкий ковёр, прислонившись спиной к дивану, и начинает разбирать бумаги или же листать книгу. Представляю, как Рон задумчиво перебирает её волосы, заставляя отвлечься от дел и откинуть голову назад, а затем наклоняется к ней и медленно, чуть неаккуратно целует, скользя руками по шее ниже и ниже…       — Да ты весь покраснел! — смеётся Грейнджер. — Что же такого похабного я сказала? Или… — тут она тревожится, — тебе стало хуже?       «Нет, но мне определённо станет лучше, если ты поцелуешь меня».       — Просто задумался о своём. Прости, последние полчаса я тебя не слушал.       — А я, между прочим, говорила о том, что Джинни по сто раз меняет своё решение насчёт Хогвартса. То поедет со мной, то не поедет…       Монотонный голос убаюкивает; я молчу и бессмысленно пялюсь на Гермиону с её босыми ногами, растрёпанными волосами, кружкой в руке да одеждой без единого следа от вина. Сейчас она могла бы быть со мной, и я мог бы спокойно целовать её, чтобы она замолчала и прильнула ко мне, оставив все свои заморочки где-то за порогом, потому что между нами им места нет. Я бы мог распустить её волосы и перебирать их, зарываться в них пальцами, гладить её шею, чувствовать холодные руки на своих плечах…       Внизу трещит дверной звонок, заставляя Гермиону подорваться с места. Она нервно оправляет одежду, открывает пачку жвачки, чтобы перебить запах и вкус алкоголя. Это, конечно же, Рон явился за своей ненаглядной, и сейчас мне хочется его придушить. Значит, сегодня он, как образцовый семьянин, вместо паба помчался к любимой, чтобы проводить её домой. Грейнджер на ходу смотрится в зеркало у порога, скачет попеременно на одной ноге, надевая туфли. С трудом поднимаюсь (в висках шумит от выпитого, и да, с таблетками мешать не стоило) и иду проводить её, открываю дверь.       — Всё-таки ты неважно выглядишь, — говорит Гермиона и вдруг — мне это точно не почудилось? — бегло целует в щёку, невесомо, словно касание ветерка. — Береги себя, ладно?       Я не успеваю среагировать: она ныряет под моей рукой и торопливо сбегает по лестнице вниз, прямо в объятия к Рону, ждущему за дверью. Максимально быстро ковыляю к окну, откуда подглядываю за тем, как они долго целуются на нашем крыльце, абсолютно счастливые, и идут вниз по Косому переулку, взявшись за руки.       «Вот так и выглядят проёбанные шансы, Фред, смотри и запоминай». But she's touching his chest now He takes off her dress now Let me go And I just can't look It's killing me And taking control А тем временем она дотрагивается до его груди, Он снимает с неё платье. Отпусти меня, Я не могу смотреть на это. Это меня убивает, Я подавлен.       Очередной вечер в «Норе», семейное собрание, наиболее полное впервые за долгое время. Билл и Флёр, Перси с Одрой, Гарри и Джинни, мы с Джорджем — и, конечно же, Рон со своей девушкой. Ма счастлива видеть всех за одним столом; из дома слышится музыка, перекрываемая болтовнёй, парочки танцуют в тени сада. Откинувшись на спинку стула, я слежу за Роном и Гермионой. В лёгком платье, с помадой на губах и убранными в хвост волосами, она кажется изящной фарфоровой статуэткой, по недоразумению попавшей в лапы горного тролля. Сравнение намеренно грубое, потому что я отказываюсь признавать, что они смотрятся на редкость гармонично, и пью каждый раз, когда они целуются под баллады Селестины Уорлок.       «Это могли бы быть мы, Грейнджер. Мы».       Почему она так на него смотрит, словно в целом мире для неё нет никого важнее? По-прежнему смущается на глазах у всех, но стоит скрыться от любопытных свидетелей, и она позволяет себе расслабиться рядом с Роном. Как она может так беззаветно его любить?       «И чем хуже я?»       На меня Гермиона никогда так не смотрела. Её взгляды всегда разные: то дразнящие, то сердитые, то спокойные, то задумчивые, то снисходительные — и она сама столь изменчива, что угадать её отношение ко мне сложнее, чем предсказать исход матчей на Чемпионате мира по квиддичу. С Роном же Гермиона совсем другая: ласковая, домашняя, а иногда — подавленная. Но чаще всего — счастливая. И когда она так на него смотрит, я могу поверить в то, что он её достоин.       Они возвращаются за стол, когда мы вновь берёмся рассуждать о возвращении в школу. Джинни воинственно заявляет, что будет решать сама, родители спорят, говоря, что ей не следует брать с нас с Джорджем пример. Мы же разыгрываем «хорошего» и «плохого» полицейских: Джордж говорит, что придержит ей место в нашем бизнесе, я — что всё-таки нужно думать о будущем.       — Надо же, это точно ты, Фред? — удивляется Гермиона.       Я шутливо салютую ей стаканом.       — Ты же всё равно так не думаешь, — дуется Джинни. — Просто пытаешься произвести впечатление.       — На кого же? На Грейнджер? У неё своя голова на плечах, а вот тебе бы не мешало брать пример с неё, не с нас.       — Ну, хватит, Фред, — сердится Рон. — Ты не можешь быть серьёзным.       — Ох, ну да, у нас же в семье всё по ролям. Серьёзность — у Перси, карьера — у Билла, а у тебя…       Я замолкаю скорее не от толчка Джорджа, а от того, как Гермиона предупреждающе качает головой.       — Ну, продолжай, что же ты? — напрашивается Рон; даже прикосновение Грейнджер к его руке не успокаивает.       — Вообще-то мы сейчас важный вопрос решаем, — вклинивается Джинни, — давайте вы потом будете выяснять отношения.       — А по-моему, ты уже всё решила, милая, — сердится ма. — Мальчики, если не говорите ничего дельного, марш из-за стола на кухню, вон сколько посуды скопилось.       Из кухни я вижу, как Рон и Гермиона отходят к ограде, о чём-то яростно спорят; Рон активно жестикулирует, Гермиона парирует словами, но стоит, не двигаясь. Немое кино завершается тем, что мой братец уходит в дом, оглушительно хлопает входной дверью — так, что гремит оставшаяся посуда на полках, — и поднимается к себе наверх. Убедившись, что меня никто не ищет, я крадусь на крыльцо, где, уверен, сейчас сидит Гермиона. И точно, она там, дрожащими пальцами достаёт сигарету.       — Рон, сигареты… да ты просто коллекционируешь вредные привычки.       Она не улыбается, когда слышит меня, не возражает, когда я присаживаюсь рядом на скрипучую ступеньку. Перед глазами снова та летняя ночь, когда мы сидели, вот так же, плечом к плечу, смотрели на звёздное небо и обсуждали Рона. Только тогда Грейнджер была наивной девчонкой, а сейчас — не по годам взрослая девушка, в присутствии которой я окончательно теряю голову.       — Он не хочет, чтобы я уезжала в школу, — наконец, вырывается у неё вместе с дымом. — Говорит, что наши отношения не выдержат разлуку. А ведь я даже пообещала, что приеду на Рождество. Что же это? Сначала мы спорим об образовании, затем ему не понравится моя работа, а что после? Я не собираюсь становиться домохозяйкой и терпеливо ждать его с работы!       Непривычно сердитая, обиженная, колючая, как ёж. Как долго она носила всё это в себе, опасаясь рассказать Рону, чтобы не спровоцировать новую ссору? Как можно быть счастливой с ним, когда он так себя ведёт? И как можно не ценить такую девушку? Неожиданно Гермиона поворачивается ко мне с таким отчаянием во взгляде, что мне не остаётся другого выбора, кроме как крепко её обнять.       — Ненавижу, когда он так себя ведёт, — шепчет она мне в плечо, кажется, плача. — Как будто отыгрывается за все мои успехи тем, что сейчас именно его ждут в Министерстве.       — Просто он наконец-то чувствует себя в чём-то первым, Гермиона. Да, при этом ведёт себя, как придурок, но это его звёздный час, впервые за долгое время. И плюс, — я ласково глажу её по волосам, пахнущим дымом, — на его месте я бы тоже боялся отпускать в школу такую замечательную девушку.       Мне не стоило этого говорить, ох, не стоило, но, кажется, Грейнджер не замечает этого явного признания, лишь ослабляет хватку и мягко пытается отстраниться. Я бы мог сидеть так с ней до самого утра, но это невозможно. Остаётся довольствоваться этими краткими минутами близости — единственное, что мы можем друг другу дать.       — Фред, я…       Она поднимает голову, и впервые за долгие годы её губы так близки к моим. Один толчок, одно движение, и я мог бы поцеловать её, а потом стереть каждую слезинку со щёк… но этого, конечно же, не происходит, потому что из дома слышится шум (наверное, с кухни), и мы успеваем отпрянуть друг от друга до того, как случится непоправимое.       — Вот что, — я встаю и протягиваю Гермионе руку, как ни в чём не бывало. — Вытирай слёзы и пойдём к остальным. Я налью тебе вина и, быть может, украду танец, чтобы ты хотя бы полчаса не думала о моём идиоте-братце.       К моему удивлению, она соглашается, и мы возвращаемся к столу, пьём на брудершафт и я, осмелев и захмелев, в самом деле приглашаю Грейнджер потанцевать. Мы задорно кружимся под осыпающейся яблоней, улыбаемся друг другу, и сердце готово вот-вот выскочить из груди, потому что она рядом со мной, смотрит мне в глаза и позволяет моим рукам прижимать её к себе в нарушение всех правил приличия. Пара быстрых танцев, и мы снова за столом, я жонглирую яблоками ей на потеху, Джинни повторяет, что с меня-то уж точно пример брать не собирается. В какой-то момент приходит Рон, и всё очарование нашего вечера исчезает.       — Прости меня, милая, — бубнит Рон, смущённый, растерянный. — Пойдём наверх и поговорим.       «Нет, Грейнджер, пожалуйста, не уходи с ним, не надо, прошу, умоляю, останься со мной хотя бы сейчас, сегодня…»       Естественно, она уходит с ним наверх, в его спальню. Нутро связывается в противный узел. Сколько ни отвлекайся на лица родни, в голове одни непристойные картинки, от которых в последнее время нет никакого спасения. Естественно, она всегда будет выбирать его, потому что в тот единственный раз, когда она выбрала меня, я сделал всё, чтобы она об этом пожалела.       Я ухожу на кухню за водой и против воли прислушиваюсь к происходящему наверху, но, естественно, ничего не слышу. Вкус воды не ощущается, ощущается только горечь, стоит только подумать о том, как Рон спускает с плеч Гермионы это лёгкое платье, скользит руками по её телу, целует, целует, а её руки касаются его груди там, где стучит сердце, как когда-то касались моей груди…       Это невыносимо! В бессильной злости я разбиваю стакан и даже не собираюсь восстанавливать его заклинаниями. По рукам течёт кровь, на которую я зачарованно смотрю, пока на кухню не входит Джинни.       — С ума сошёл? — сердито спрашивает она, мигом бросаясь за аптечкой. — Что с тобой творится?       Наверху раздаётся какой-то глухой звук, а за ним — смех. На скулах ходят желваки, и Джинни, конечно же, обо всём догадывается.       — Не лезь к ней, — просит сестра, обрабатывая рану. — У Гермионы и Рона всё хорошо без тебя, видишь?       — И как много ты знаешь?       — Достаточно. — Джинни в отместку сильнее нажимает на порез, вызывая стон. — Ей больше некому было рассказать.       — Только не говори, что сам виноват, Джиннз, умоляю.       — До тебя уже должно было дойти и без моих подсказок.       Закончив, она не удерживается и всё же слегка меня приобнимает в порыве сочувствия. Я отстраняюсь и в который раз прячусь за улыбкой.       — Пожалуй, мне пора домой. Попрощайся за меня с остальными.       Джинни провожает меня таким жалостливым и одновременно сердитым взглядом, будто на моей спине нарисована мишень. Этот взгляд отпускает меня только в темноте квартиры, где я наконец-то остаюсь один. Но даже там Грейнджер не уходит из моих мыслей, таращится на меня из каждого уголка.       «Пожалуйста, оставь меня в покое, я больше не выдержу таких пыток, Гермиона, уйди, уйди и не возвращайся». Jealousy Turning saints into the sea Turning through sick lullaby Joking on your alibi But it's just the price I pay Destiny is calling me Open up my eager eyes I'm Mr. Brightside Ревность Превращает святых в море С помощью тошнотворных колыбелей. Ревность подшучивает над твоим алиби. Но я должен заплатить эту цену. Меня зовёт голос судьбы. Открываю свои жаждущие глаза, Ведь я — мистер Оптимизм       Очередной рабочий день близится к концу, а я сижу в каморке рядом с Грейнджер и слежу за её работой. Видит бог, я старался, как мог, держаться от неё подальше, язвил и острил, чтобы не было соблазна совершить непоправимое. Даже Джордж заметил мою отчуждённость. Мы больше не собирались по вечерам в нашей квартире, а если Джордж и приглашал Гермиону, я старался смыться, якобы на свидание, а на самом деле просто бродил по Гайд-парку, поглядывая на часы. Выход из того состояния, в котором я варился всё это время, был один: игнорировать Грейнджер до её отъезда в школу, а там, как говорится, с глаз долой из сердца вон. Оставалось потерпеть лишь немного, совсем чуть-чуть…       Моя стратегия рушится карточным домиком, когда однажды я случайно подслушиваю разговор Джорджа и Гермионы. Подумать только, она жаловалась ему на мою холодность! Переживала из-за этого. Беспокоилась за меня. И ей было больно от того, что я больше к ней не заглядываю. Пока она всё это выплёскивает на моего братца, я стою, прижавшись к двери, и улыбаюсь, как последний дурак, потому что, оказывается, важен ей, нужен ей. Пусть как друг — плевать! Значит, не всё ещё потеряно.       И теперь мне предстоит загладить свою вину перед ней. Решившись, я спускаюсь в подвал и молча усаживаюсь напротив, как делал всегда. Грейнджер и ухом не ведёт, занятая работой, позволяя мне разглядывать её, любоваться ею.       «Я столько раз обижал тебя, наверняка куда сильнее, чем Рон, потому что задевал шуточками и высмеивал за любовь к правилам, а потом и вовсе растоптал все твои чувства. Тогда мне это казалось правильным, а сейчас… что сейчас будет правильным для каждого из нас?»       Мне ужасно хочется отвлечь её, убрать завиток с щеки, провести пальцами по скуле к выдающемуся подбородку, притянуть ближе к себе, заставить забыть обо всём и поверить в то, что для нас ещё не всё кончено. Эта надежда разрывает мне душу столько времени, о ней хочется кричать, её хочется разделить. Умоляю, дай мне шанс, я не упущу его, клянусь.       — Ты простишь меня?       — За что? — Гермиона по-прежнему погружена в работу, почти не реагирует.       — За то, что я обижал тебя в последнее время и вёл себя, как кретин.       — Только в последнее?       — Ладно, почти всегда. Мне правда жаль, Гермиона, ты не заслужила такого отношения к себе только из-за того, что я не могу вести себя адекватно.       Она нехотя поднимает на меня голову и, кажется, впервые видит всю нежность, которую я к ней испытываю, в одном только взгляде. «Вот, смотри, я перед тобой, полностью безоружен и впервые готов быть честным на все сто процентов».       — Хорошо. — И снова уходит в работу.       — Эй! — Я подаюсь ближе. — И это всё, что ты мне скажешь?       — А ты хочешь услышать что-то ещё, Фред?       «Да, например, как ты снова зовёшь меня по имени».       — Было бы неплохо услышать: «Да, Фред, я прощаю тебя, Фред, за то, что ты, Фред, вечно меня разочаровываешь, с чем я, Фред, конечно же, давно смирилась».       Против воли Гермиона смеётся, из неё уходит вся холодность, выдавая, что ей нелегко было на меня злиться. «Какая же ты всё-таки замечательная, Грейнджер. Ни я, ни Рон — мы оба тебя не заслуживаем».       — Можешь считать, что я сказала именно это. А теперь прости, у меня слишком много работы.       — Работай, конечно. Я так, просто поговорю вслух, сам с собой. Мне ведь нужно сказать тебе кое-что очень важное, и будет лучше, если ты не станешь сверлить меня взглядом.       Это бьёт в цель. Полностью забившая на бумаги, Грейнджер лукаво глядит на меня, покусывая карандаш, и ждёт продолжения. Это так просто — выдать ей всё прямо сейчас, потому что больше молчать нет смысла. «Хватит с тебя первых шагов. Смотри, теперь моя очередь».       — Если я скажу, что полжизни был глупцом, слепцом и эгоистом?       — Я скажу, что ты весьма самокритичен, — улыбается Гермиона.       — Если скажу, что хочу признаться тебе в этом и во многом другом?       — Я выслушаю тебя, — Гермиона всё ещё улыбается.       — Хорошо. Тогда я скажу, что, кажется, уже давно влюблён в девушку, которую сам же свёл со своим братом.       Гермиона уже не улыбается.       — Лучше не говори.       Мне впервые в жизни не хочется шутить, но ничего не остаётся, кроме как свести её резкость к шутке.       — Поздно, Грейнджер, я уже сказал.       — И что прикажешь с этим делать? — Её голос звенит от напряжения.       — Да что хочешь, в общем-то. Ты меня тоже не спрашивала, когда ставила перед фактом своей влюблённости.       Повисает тяжёлое молчание, в котором слышно всю толкотню наверху, в торговом зале. Прямая, как струна, Гермиона отворачивается, а я продолжаю ждать её реакцию, потому что больше мне нечего ей сказать, я открыл все свои карты. Ужасно хочется прикоснуться к ней, обнять, но в этой ситуации я ни за что не решусь на такую вольность. Остаётся лишь ждать, пока внутри всё холодеет и даже, по ощущениям, покрывается инеем.       Наконец, она поворачивается ко мне, глубоко вздыхает, прежде чем заговорить.       — Это нечестно, Фред. — В глазах у Гермионы стоят слёзы. — Почему именно сейчас? Именно так?       — Потому что у меня было время многое переосмыслить. — Я придвигаюсь ближе. — Помнишь, тогда, в Хогвартсе, ты спасла мне жизнь…       — И этого оказалось достаточно?       «Не убивай меня своей язвительностью, только не сейчас. Давай оставим все шутки за бортом».       — У меня тогда всё прошло перед глазами. И везде была ты.       Слёзы всё-таки бегут по бледным щекам. Машинально тянусь к ней, успеваю стереть одну пальцем, прежде чем Гермиона снова отпрянет, едва удерживаясь на балансирующем стуле.       — Ты сам оттолкнул меня, помнишь? — Злые слова вырываются у неё теперь вместо слёз. — Ты сам сказал, что всё это — огромная ошибка.       — Потому что по тебе сох Рон и я бы чувствовал себя последним дерьмом, если бы не дал вам шанс.       — И поэтому не дал его нам, да?       — А он у нас был? — Я взволнованно ловлю её взгляд, не решаясь поймать руку и нервно постукивающие по столу пальцы.       — Дурак, — яростно шепчет Гермиона. — Конечно, был! Я… да я же сама… ты ведь знал, что в тот момент я была на перепутье между вами с Роном.       — Знал? — У меня вырывается истерический смешок. — Грейнджер, да ты свои чувства охраняешь лучше, чем мадам Пинс — Запретную секцию в библиотеке.       — А та ночь? Последняя ваша ночь в Хогвартсе? Мы же целовались перед тем, как вы сбежали…       — Это было на эмоциях, — выдаю тут же, ведь я слишком долго и слишком много об этом думал. — И могло показаться чем угодно.       — И поэтому ты отшил меня, когда я пришла в ваш магазин?       — Ты пришла вместе с Роном!       — И с Гарри! И вообще почти со всей твоей семьёй! О, Господи, Фред… — Гермиона устало прячет пылающее лицо в прохладных ладонях. — Нам бы стоило почаще использовать слова по их прямому назначению, а не молчать столько лет.       — И что бы это изменило?       — Всё!       — Тогда почему ничего нельзя изменить сейчас? — Я пытливо смотрю на неё. — Ещё же ведь не поздно…       Но ответ ясно читается даже в её молчании.       — Ты сам всё разрушил, — нехотя говорит Гермиона. — Ты просто не дал мне возможности влюбиться в тебя… по-настоящему. Это оказалось лишь увлечением, а с Роном… с Роном у нас всё серьёзно, ты сам это знаешь.       — А ты? Ты это знаешь наверняка? Вдруг ты совершаешь очередную ошибку, Грейнджер?       Но она отрицательно качает головой. Каждое слово — гвоздь в крышку гроба, твёрдое, безразличное.       — Я люблю его, Фред, и у меня было достаточно времени и моментов, чтобы это понять. Да, у нас не всё ладится, и да, он не идеален, но, честно говоря, у меня больше шансов оставаться с ним, чем с тобой, и так было с самого начала.       — Кого ты пытаешься убедить, себя или меня?       Она обречённо вздыхает.       — За что ты так со мной? Почему просто нельзя было промолчать? Я столько времени убила на то, чтобы ничего к тебе не чувствовать.       — И даже сейчас? Ничего?       — Ничего! — Гермиона встаёт с места. — Фред, прости, но это действительно так. И на этом мне бы хотелось закончить свою работу в вашем магазине. Джорджу говори, что хочешь.       Рваными движениями она смахивает все свои нехитрые пожитки в коробку, а когда поворачивается, я стою перед ней, сам не зная, что хочу этим доказать. Наша дружба, годы дружбы и близости рассыпаются песком в дрожащих пальцах, и это уже никак не остановить. Её рука явно хочет отвесить мне пощёчину, но в последний момент просто касается щеки.       — Я думала, мы сможем быть друзьями, — говорит Гермиона с печалью, разрывающей сердце. — Ты всегда был мне по-особенному дорог, но ты — не Рон.       Я перехватываю её руку за запястье, прижимаю к лицу сильнее, растворяюсь в этом прикосновении, взглядом умоляю не уходить.       — Не совершай ошибку, Гермиона, пожалуйста…       — Я бы совершила ошибку, если бы осталась здесь, с тобой.       «Ну конечно. Умница Грейнджер всегда поступает по совести, даже если в ущерб себе». У меня нет сил произнести это, я только отпускаю её руку, позволяя ей уйти из моего магазина — и из моей жизни. А она даже не оборачивается. И, наверное, лишь теперь я осознаю, сколько боли на самом деле ей причинил.       Что ж, жизнь дорого берёт за свои уроки. Ничего, справлюсь, переживу. Клянусь, Грейнджер, к тому моменту, как ты вернёшься из Хогвартса, я уже забуду тебя.       По крайней мере, мне хочется в это верить, ведь нужно оставаться оптимистом до самого конца.