***
О мальчике-чуде, мальчике-гении в своё время говорила вся Европа. Он был фурором, очередной диковинкой, способной развлечь богатейшие дворы западных держав, но вот мальчик вырос и перестал быть чудом, превратившись для знати в простого самоуверенного выскочку, возомнившего о себе слишком многое. Слухи о Вольфганге Моцарте доходили и до капельмейстера двора Его Императорского Величества. Смелые мечты молодого композитора забавили успевшего устать от будней двора музыканта, но Сальери не придавал новостям и слухам особого значения, считая, что за ближайшие пару месяцев напыщенные индюки из высшего общества пресытятся выходками мальчишки и перестанут обращать на Моцарта внимание. Он станет очередной обыденностью. Как же герр капельмейстер ошибался. Через несколько месяцев имя Амадея не просто не забыли, оно всё чаще и громче слышалось средь венских улочек, а вскоре и сорвалось с уст самого Императора. Бунтарские мысли юного композитора пробудили в монархе любопытство и… патриотизм. Младший Моцарт обещал оперу на немецком — наконец-то можно будет показать всему миру, что немецкий язык прекрасен, а итальянцам придётся признать, что и австрийцы знают толк в искусстве. Однако как же иронична была просьба Императора — именно Антонио Сальери, придворный капельмейстер, должен был решить судьбу мальчишки… Экипаж уже ожидал капельмейстера у порога его дома. Лошади пофыркивали, потряхивали роскошной гривой и проводили ушами, уже предвкушая бег. Будь его воля, герр Сальери бы отправился в театр верхом, однако высокий статус не всегда позволял герру капельмейстеру делать то, что ему бы хотелось сделать. Спустившись в холл, отдав прислуге несколько распоряжений, мужчина накинул плащ на плечи и вышел к экипажу. На мгновение итальянцу захотелось плюнуть на всё и вернуться к камину, устроиться в своём кресле и продолжить разбирать бумаги, погрузившись в привычную рутину, но он в очередной раз напомнил себе, что является пленником своего высокого положения в обществе. Еще раз бросив полный смешанных чувств взгляд на собственный порог, музыкант вздохнул и, легко открыв дверцу, запрыгнул в экипаж. Щёлкнули поводья и лошади, всхрапнув, двинулись вперёд, звонко цокая копытами по выложенной брусчаткой мостовой. Антонио хотелось, чтобы время замерло, но оно, как и пара гнедых, запряжённых в экипаж, неумолимо двигалось вперед. Герр капельмейстер откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, пытаясь уйти от мыслей, теснившихся в его голове. Совсем скоро экипаж остановился перед театром. На противоположной стороне Ратуша тянулась своими башенками к самому небу, а в парке подле неё неспешно прогуливались дамы со своими кавалерами. Сняв треуголку и расстегнув застёжку плаща, Сальери легко поднялся по ступеням и вошёл под сень храма искусства. Он знал здесь каждый уголок, каждую комнатку. С большим удовольствием итальянец бы прошёлся по лабиринтам коридоров, но не сегодня. Мужчина миновал главный холл, наполненный непривычной торжественной тишиной, и вошёл в зал. Приглушённый свет создавал какую-то необычную атмосферу. Герр капельмейстер медленно двинулся вдоль пустых кресел партера к сцене, где уже сидели музыканты, растерянные, но в полной готовности начать играть. Подле них метался, словно разъярённый лев, Франц Орсини-Розенберг, герр директор. Заметив приближение композитора, он вскинул руки и бросился к Антонио, словно к своему спасителю. Герр Сальери не проронил ни слова, но в его глазах застыл молчаливый вопрос. — Этот мальчишка вновь задерживает репетицию, — тяжело вздохнул граф, закатив глаза и оперевшись на трость, — Его просто бесполезно искать… А Моцарт тем временем совсем не торопился выходить к заждавшимся музыкантам. Это была первая его репетиция, и хоть Вольфганг не боялся выступлений и публики, нервы всё равно плясали где-то в груди и животе. Первая репетиция, первый крохотный шажочек в великий мир музыки, театра и оперы. Он ждал этого момента, наверное, сильнее премьеры, которая грядёт через несколько месяцев. Бурлящий вулкан эмоций в голове юного взбалмошного композитора ну совсем не давал покоя. Амадей расхаживал по гримёрной вперёд-назад, бормоча под нос какие-то успокаивающие слова и разного рода шутки. Поодаль от него, радостная, стояла Констанц, так же пытающаяся привести возлюбленного в чувства. — Вольфи, ты самый замечательный музыкант! У тебя всё получится, — девушка мягко остановила Моцарта за руку и встала напротив него, обняв ладонями его лицо. — Спасибо, Констанц, — он нежно улыбнулся и, повернув голову, поцеловал её пальцы. Вольфгангу нравилась младшая Вебер, но не более. Да, она была юна, мила и добродушна, всегда приходила на помощь и исполняла практически все его прихоти. Но Констанция не была тем заветным соулмейтом, которого Моцарт всё ещё пытается найти. Эта девушка — просто временное увлечение, жизненный опыт. Неизвестно, сколько ещё дней или недель будет играть с ней Амадей, но он точно знает, что придётся столкнуться с неизбежной болью, которую он причинит Констанц. Прикрыв глаза и глубоко вдохнув, юноша развернулся на каблуках к двери и распахнул её. Бодрая и лёгкая походка по небольшому коридорчику, ведущему к сцене, постепенно придавала всё большей уверенности музыканту, посему на сцену он почти выпрыгнул, весело посмеиваясь. Он слишком эксцентрично поклонился оркестру, чуть ли не касаясь макушкой пола, и так же вприпрыжку проследовал на своё дирижёрское место. Моцарт и не заметил, что внизу, в проходе между рядами, на него косо смотрят два нежданных гостя. Он уже поднял руки вверх, приказывая оркестру приготовиться, и сделал долгий глубокий вдох. Однако начать репетицию юноше не удалось. Сальери, внимательно следивший за своим соперником, наконец-то появившемся на сцене, тихо кашлянул, привлекая к себе внимание. Оркестр не решался начать в присутствии герра директора и придворного капельмейстера. Последний, с чувством собственного достоинства, поднялся на сцену, окинул оркестр скептическим взглядом и лишь потом, прищурившись, взглянул на Амадея. Перед ним стоял худощавый, хрупкий юноша. Волосы его были в полном беспорядке, пышный ворот рубашки сбился. Итальянец качнул головой, едва заметно усмехнулся и, наконец, заговорил: — Что ж, герр Моцарт, я здесь, чтобы судить о Вашей работе. Должен сказать, что Вы уже разочаровали меня своей… — мужчина сделал паузу, делая вид, что подыскивает нужные слова, — безответственностью. Подоспевший граф Розенберг эхом вторил уважаемому композитору. — О да, герр Сальери, я полностью с Вами согласен! Только посмотрите, — герр директор полетел к одному из музыкантов, забирая партитуры, — слишком. Много. Нот, — Орсини фыркнул, просмотрев все нотные листы, — Необходимо что-то с этим сделать. Ваша музыка слишком сложная, герр Моцарт! Антонио молчал, лишь внимательно наблюдая за развернувшимся спектаклем. Ему не за чем было заглядывать в предложенные директором театра партитуры. Он боялся. Боялся, что эта музыка захватит его и никогда больше не отпустит. Вольфганг совершенно не реагировал на всплеск эмоций графа Розенберга, не считая нужным брать во внимание любые его слова. Хоть Орсини и был директором театра, в котором волей судьбы пройдёт премьера его оперы, он не стоял на пьедестале почёта в голове Моцарта. Так, скорее надоедливый коротышка, в чьих руках, к сожалению, судьба постановки. Амадея больше заботил первый персонаж, на вид намного загадочнее и страшнее. Юноша, и так будучи взвинченным, даже привстал на носки от возмущения, состроив донельзя недовольное лицо. Нервы были накалены до предела. Как этот человек, которого он даже не знает, может портить его с трудом восстановленный настрой?! Моцарт в два больших шага оказался прямо напротив статной фигуры и убрал руки в боки, уставившись на самодовольное лицо снизу вверх. Чуть прищурившись от бушующих эмоций, он выпалил, еле сдерживая крик: — Как вы можете судить мою работу, не услышав ни единой ноты! — под конец фразы он вновь привстал на носки из-за буквально рвущихся наружу оскорблений и рукоплесканий. Сделав глубокий вдох, Моцарт круто развернулся и гордо вернулся на своё место, в попытке скрыть и успокоить своё негодование. Когда он прикрыл глаза, в абсолютном мраке промелькнули выведенные красивым шрифтом на руке слова, и испарились, как только в глаза ударил свет. За эту секунду до, минутой ранее, всклокоченного Вольфганга дошло происходящее. Сердце забилось чаще, хотя юноша даже не успел произнести мысль в голове. «Что ж, герр Моцарт, я здесь, чтобы судить о вашей работе. Должен сказать, что Вы уже разочаровали меня своей безответственностью», — гласили строки на запястье. Амадей, будто ошпаренный ведром горячей воды, глянул на герра Сальери (что он успел выхватить из слов Орсини-Розенберга). Моцарт искренне пытался по действиям мужчины, по выражению его глаз, по позе, в которой он стоит, понять, не ошибся ли он. Правда ли на руке, спрятанной под слоем рубашки и чёрного камзола, выведены слова, сказанные им только что? Правда ли именно этот человек должен стать его опорой, поддержкой и так далее, что любят перечислять влюблённые девушки? Но, кажется, «соулмейт» либо не понял, либо очень хорошо скрывает свои мысли и чувства за неприступной стеной безразличия. Вольфганг беспомощно сжал губы в тонкую линию. Хотелось найти ответы на вопросы. Но вместо этого: — А Вас, герр директор, — наигранно вежливо процедил обращение юноша. — никто не спрашивал. Я не обязан писать музыку так, как хотите Вы, — Амадей разыгрался и сделал шаг к Розенбергу. — Это моя музыка и мои ноты! Ваша проблема в том, что Вы так музыкально не образованны и моя опера для вас сложна! Моцарт закончил свою пламенную речь и приулыбнулся, чувствуя себя победителем. Хоть на этого главного выскочку ему было плевать, для приличия надо дать ответ. Даже если ответ окажется более неприличным, чем игнорирование. *** Отзвуки блистательной оперы не давали заснуть капельмейстеру всю ночь. Он ворочался с боку на бок, закрывал глаза, стараясь уснуть, но божественная музыка преследовала его и не отпускала. Вместе с нею где-то на границе сознания мелькали слова Моцарта. Сальери отбросил одеяло и резко сел на кровати, вытирая холодный пот со лба ладонью. Ему тяжело было дышать, словно Антонио был болен лихорадкой. Глубоко вздохнув, мужчина поднялся, зажёг восковые свечи в канделябре — такую роскошь он мог себе позволить, — и подошёл к окну, приоткрывая его и впуская в комнату ночной холодный воздух. Сальери тяжело опустился в кресло, стоявшее в углу его спальни, и прикрыл глаза. Сон не шёл, но итальянцу вновь почудилась прекрасная музыка и голос Моцарта. Чертыхнувшись, Антонио закатил рукав ночной рубашки, обнажая запястье. Несколько бледных уродливых шрамов пересекали его смуглую кожу рядом с аккуратно выведенными рукой Провидения строчками. Пододвинув канделябр ближе к краю комода, композитор, щурясь, сумел прочесть в дрожащем пламени свечей услышанные накануне слова: «Как Вы можете судить мою работу, не услышав ни единой ноты»… Мужчина прикрыл глаза. Тупая пульсирующая боль стягивала ему виски. Он никогда не верил в Предназначение, отказывался в него верить, но вот строки на его запястье и дерзкий юноша, чья судьба в его руках. Сальери терзался. — Хорошо, — тихо, но чётко произнёс он вслух, — Пусть император услышит его оперу… — демон зависти сдался. Что-то щёлкнуло в душе придворного капельмейстера, что-то глубоко внутри него уже готово было впустить Моцарта в его жизнь…***
В комнате становилось всё прохладнее из-за размеренно потухающего огня в камине. Языки пламени опускались всё ниже, переставая трещать поленьями и бросаться искрами. Морозные струи за окном также становились всё реже, пока не стихли совсем. Как только вокруг стало совсем тихо, Моцарт словно пришёл в себя. Воспоминания настолько глубоко забрали Амадея к себе, что он не заметил, как прошло время. Легонько стукнув себя по лбу, он подкинул пару дров в камин и вновь зажёг его. Пусть горит, иначе Вольфганг совсем замёрзнет здесь, оставив вместо нового сонета свой окоченелый труп. Кстати о сонете — оставив всё как есть, Моцарт подбежал к клавесину, забрал ноты и так же быстро ускакал наверх, в свою комнатку, где чаще всего работал над произведениями. Вдохновение внезапно вернулось к нему, заменив собой уныние. Время уже клонилось к вечеру, а дождь все не переставал. Крупные капли ударялись о стекло, сползали, оставляя после себя длинные дорожки. Сумерки казались гуще и темнее. Если часами ранее юноша был погружён в воспоминания, то теперь утонул в работе, выводя и выводя ноты. Музыка буквально вырывалась наружу, и если Моцарт хоть на секунду прервётся — его голова взорвётся от мощности звуков. Поэтому он не слышал, как дождь с новой силой рухнул оземь, как дверь на первом этаже открылась, как в дом вернулась суета. Амадей снова был не здесь — где-то в потустороннем мире, в котором есть только ноты и лист. Как долго он находился в прострации? Час, два? Или несколько лет? Вольфганг и сам запутался. Дверь в кабинет Моцарта едва приоткрылась. Осторожно пройдя в образовавшуюся щель, тихо закрыв дверь за собою, в комнату пробрался мужчина. Он был одет в домашний чёрный шёлковый халат с нарядной вышивкой, тёмные густые волосы, убранные в хвост, растрепались, а на лоб падала чёлка. Он замер в дверях, улыбаясь и внимательно следя за тем, как упорно трудится молодой композитор. То был герр Сальери. Не тот, важный, холодный, умело скрывающий за очередной маской свои чувства, но преисполненный нежности и тепла. В карих глазах светилось всепоглощающее обожание. Тихо, практически крадучись, капельмейстер пересек комнату, осторожно обнял Амадея со спины и нежно поцеловал за ушком. — Час уже поздний… — тихо, словно боясь спугнуть Вольфганга, прошептал итальянец. — Тонио, ты напугал меня, — с улыбкой воскликнул Моцарт, резко выпрямив спину и поводив плечами, как бы показывая, что он не сердится и только рад объятиям. Сальери с любопытством заглянул через плечо предназначенного ему юноши, следя за разбежавшимися по стану нотами. Ох, как терзался он тогда, чувствуя, как зависть, ревность, непонимание и удивление сжигают его изнутри. Антонио долго не мог поверить в то, что его соперник — это тот самый человек, что обещан самими небесами ему на всю жизнь. Мужчина хмыкнул. Как же глуп он тогда был, настоящий лицемер, погрязший в собственной лжи… Но вот, весь мир теперь сосредоточен для него в одном человеке, и человек этот сейчас нежится в его объятиях. Через пару минут Вольфганг всё же вывернулся из кольца рук любимого мужчины и поднялся на ноги. В два шага Амадей оказался прямо перед Сальери и расслабленно обнял его за плечи. Рукава его рубашки, в которой он часто ходит дома, задрались, оголяя хрупкие запястья и судьбоносные слова на одном из них. После того, как Антонио неловко признался ему в своих душевных терзаниях и непонятных чувствах, как Вольфганг сам пришёл к итальянцу в дом (и так и не ушёл оттуда, оставшись жить), он часто таскал старые вещи Сальери. Эту рубашку, слегка изношенную и растянутую, он спас от утилизации, забрав себе и начав щеголять в ней по дому. Вроде, никто не был против такой вольности юноши. — Не спустишься к ужину? — капельмейстер не настаивал, однако же его волновало то, как его возлюбленный вторые сутки посвящает музыке, рвущейся в этот мир с самих Небес. — Спущусь, конечно, — Моцарт заглянул в карие глаза напротив и ткнул носом в щёку Антонио.