Lemon

Было бы куда лучше, если всё оказалось сном с вырезанным началом и без чёткого конца. Да, так точно было бы лучше. Или проще? И то, и другое. Не пришлось бы видеть Его во снах, снова и снова ворошить старые воспоминания, трепетно сдувать пылинки с каждого, чтобы разглядеть чёткую картинку. Это никогда не заканчивается ничем хорошим. Улыбка находится просветлением, стоит ещё раз представить удивлённое или восхищённое лицо Наранчи, когда тот обращал внимание на какое-то слово, сказанное как привычное, совсем не новое для самого Фуго. Совсем не специально Фуго подчёркивал в книжках интересные слова, чтобы не специально вкинуть какое-нибудь из них, не специально побудив Наранчу на то вопрос «а что это значит?». Пока так можно помогать ему узнавать больше, Фуго был готов усердно разбирать мельчайшую деталь текста. Чтобы потом читать уже вслух и объяснять, что же значила та или иная фраза. А потом читал уже Наранча, пусть и не так быстро, неумело расставлял ударения и интонации, но всё же читал, а это было главным. Память усердно гонит каждую вспышку гнева, когда Наранча просто не мог понять, чего от него хочет автор, герой произведения или Фуго, вот-вот готовый сорваться на следующий глупый вопрос. Стыд хочется замести той самой пылью, стираемой слишком часто, чтобы хватило на каждый из ужасных моментов, в которые нужно было повести себя по-другому. Очень много всего сделано неправильно, поздно корить себя, ничего не остаётся, как мысленно избивать себя точно так же, как доставалось не самому умному, но искреннему и старательному (всё же иногда) мальчишке. Несмотря на то, что он старше, воспринимать его таковым не получается даже сейчас, сидя в очередном номере дешёвого отеля, проматывая плёнку ещё раз. Слишком много за вечер, но без этого не обходится ни один день. Не жалко истратить последнее время, сидя на одном месте, смотря в одну точку, пока разум совсем не устанет и не отключится. Самому себе говорить «спокойной ночи» Фуго давно перестал. Ни одна ночь не проходит спокойно. Всё ещё видя во снах Наранчу, чаще говорящего всякую чепуху, что выдаёт его сумасшедшая фантазия, не хочется расставаться, возвращаться в реальность, совсем не такую яркую и светлую. Та жизнь, когда они могли оставаться вдвоём, тоже не была лёгкой и беззаботной, но с Наранчей можно было забыть о проблемах хотя бы на несколько минут или даже часов, или целый день провести вместе, заниматься чем-то, что может быть не таким интересным для самого Фуго, но он вполне был счастлив, видя искреннюю улыбку, ради которой забывал о себе и поганой жизни. Можно было не думать о будущем, оставить его в подвешенном состоянии и наслаждаться одним единственным моментом. Каждый из таких мог стать последним. И если последний момент их встречи был наполнен слезами, отчаянием и сомнениями — смириться с этим очень сложно. Нет. Они обязательно увидятся вновь. Фуго прочтёт ещё больше рассказов и стихов, вложит в них всю душу, сорвёт голос, будет плакать и просить послушать ещё, только бы не оставаться одному, видеть улыбку, чувствовать, что кому-то нужен, кроме дурацких воспоминаний, совсем ничего не значащих ни сейчас ни дальше. На что он всё променял? Он мог чувствовать себя счастливым хотя бы иногда. Ни капли тех чувств не осталось, только отравляющее чувство вины никак унять не получается. Их первая встреча вряд ли выглядела, как мечта. Не было ни «любви с первого взгляда», ни «внезапной искры». Только чувство жалости к мальчику, на вид совсем маленькому, не нужному никому, раз он рылся в помойке. Тогда и мысли не было плакать. Желание спасти, помочь, сделать хоть что-то — вот, что было на первом месте. Фуго сжимается, думая об этом. Неужели раньше он был лучше? Иначе как он мог позволить себе бросить того, кого защищал и поддерживал эти недолгие годы, кажущиеся совсем мимолётными? Закрывая глаза руками, не находится ответа. Дороги разошлись в противоположные стороны, и пересечься им уже вряд ли удастся. Все пути сплелись в запутанный лабиринт, и выхода из него не существует. Своя тропа ровно ведёт вниз, и уже не найдётся поворота, ведущего выше. За каждым всё отчётливее слышится запах лимона. Он ни капельки не похож на сладкие мандарины. Несмотря на то, что лимон кислый, его запах остаётся горьким. Как и картинки, видимые чаще нужного. Тёмное прошлое так и осталось бы тянущим, если бы не простое: — Ты ни в чём не виноват. Фуго не сдержался, вжал голову в плечи, слёзы сами текли по щекам, и остановить их не получалось, оставалось стесняться собственной слабости, но, когда рука Наранчи легла на плечо, тепло пробрало с головы до пят, всё спустилось тяжелым балластом, отцепилось от души, утонуло на дне, освобождая разум. Можно плакать — не просто всхлипывать, а кричать от злости и печали, выпускать накопленное наружу, отрекаясь от собственного проступка (преступления), забыть о нём, как о кошмаре, не винить себя за то, что было. Оно было. Но теперь навсегда на дне и никогда не сможет всплыть. — Ты правда так думаешь? — Фуго помнит, что, сквозь слёзы и дрожь, задал именно этот вопрос. — Он заслужил этого. — ответил тогда Наранча непривычно серьёзным тоном, будто бы реально понимал абсолютно всё, был судьёй, решающим, какой приговор вынести. — Спасибо, — тихо говорит Фуго, сидя и пялясь в одну точку, вырываясь в настоящее, совсем не такое светлое и яркое. Если бы не Он, тёмное прошлое так и осталось бы якорем, тянущим ниже, но теперь он отцеплен. Всё благодаря Ему. Имя нельзя произносить вслух, как и думать о нём, будучи не в плёнках воспоминаний. Теперь-то ничто не сможет оправдать решения остаться одному. Будто бы даже выкинуть всё то, что давало мотивации не останавливаться, двигаться дальше, что бы не случилось. Это не так. Все эти моменты навсегда останутся рядом. Так ли нужно было бояться за свою жизнь? Уже вряд ли. Рядом с Ним любые печали и муки становились не такими тяжёлыми. Их получалось делить вместе когда-то, и было легче. Правда. Гораздо легче, когда рядом оставался кто-то, кто готов разделить пополам любые из неприятных клочков жизни. Фуго любил говорить о них. Любил делиться. Любил просто быть и слушать истории, каким-то чудом переплетённые в единую судьбу, пусть и недолгую. Он просто радовался, что смог стать ближе с кем-то настолько добрым и чувственным, способным отпустить грехи, раздирающие душу. Пока ливень эмоций не стихнет, вряд ли можно найти путь домой. Даже сейчас Наранча остаётся светом, к которому нужно стремиться, как бы глубоко не спускалась дорога. В этой тьме Фуго продолжает следовать за манящим силуэтом, к которому хочется быть ближе. Он сам выбрал другой путь, не последовал за, решил, что может найти выход сам, но всё так же блуждает в надеждах найти спасительные маячки. Они всё ещё есть, но в другой стороне и светят совсем не ему. С кем Наранча сейчас? Он ведь продолжает освещать путь, только уже не Фуго, а совсем другим людям, нуждающимся не меньше, может даже больше. Ревность затмевает даже последние крохотные попытки пробиться через тернии, гнев растёт и выпустить его не на чем — достаётся невиновному столу, и лампа летит в дальний угол, самый тёмный, где бы стоило остаться Фуго, лечь рядом с разбитой лампочкой, не выходить, ловить попытки загореться, проводить пальцами по осколкам, понимая, что это и есть Настоящее. Так дорожил своей жизнью, так боялся умереть, а теперь даже разбитое стекло кажется живее, а возможные годы можно выбросить в мусор. Не важно сколько осталось, важно как и с кем будут потрачены минуты и так потерянной жизни. Незачем стараться продлить её, если она будет такой никчёмной и жалкой. Если Наранча точно так же сейчас разглядывает в осколках радужные надежды на лучшее, роняя слёзы, размывая любые перспективы, Фуго может в пустоту молить о том, чтобы Он забыл о нём. Никогда не думал о том, кто отказался, трусливо сбежал. Он может мечтать о большем, чем просто чёрная жизнь, уходящая ниже и глубже. Он не должен тянуться на свет, он должен создавать его, привязывать к себе. Фуго всё ещё пытается идти вперёд, руками цепляется за лучики, проскальзывающие быстро, иногда за спиной, что даже обернуться не хватает долей секунд. Наранча всё ещё солнце, и его запах совсем не похож на лимон, заставляющий голову болеть. Даже больше, чем казалось, Фуго влюблён. Когда есть время подумать над этим, дышать всё тяжелее. Хоть Наранча и был рядом, всё больше похоже на ложь, и картинки, пыли на которых не осталось, тоже ложные. Не положено кому-то трусливому любить кого-то смелого, готового отдать всего себя, только бы сохранить жизнь другого. Чувства не подделать, и все они играют красками в стёклах разбитой лампы, озарённой луной, догорающей свечой и фиолетовыми оттенками глаз, так долго, — но мало, — сверкающими где-то рядом, — но далеко. И если бы всё-таки Фуго выпал шанс свернуть хотя бы один раз, он бы без раздумий выбрал тот поворот, когда их с Наранчей пути разошлись. Над головой проносится тень самолёта, Фуго оборачивается, вскидывает голову, пытается разглядеть черты знакомого Аэросмита, но не видит ничего. Словно и не было звука мотора секунду назад. Показалось. Запах лимона веет из ниоткуда. Фуго думает, что это последний сигнал о том, что скоро он всё-таки выберется на свет из своих бессмысленных блужданий…