Нежность

После ухода Хомюк школа вновь погрузилась в тишину. Несмотря на огромное количество уже проделанной ей опасной работы, заданиям, казалось, не было конца и края, они только прибавлялись. Ведь выполни она что-то одно, как из этого вытекала еще куча дополнительных и неразгаданных вопросов, ответы на которые могли оказаться как очень важны, так и совершенно бесполезны. Но на выяснение подобного нужно было очень много времени, которое она, безусловно, ценила. Поэтому Ульяна, закончив разговор под осуждающий, даже уничтожающий, взгляд Щербины, что было неудивительно, вспоминая их разговор, как можно быстрее покинула место встречи, оставив его наедине с Валерием. Она прекрасно понимала, что им надо поговорить тет-а-тет, и что она лишняя. Услышав, как хлопнула входная дверь на первом этаже, Борис пару секунд смотрел в пол, что-то обдумывая, потом окинул взглядом Валеру, теребящего зажигалку и, развернувшись, прошагал в один из кабинетов, не спеша покидать здание. Кабинет, как и вся школа в целом, был на удивление в хорошем состоянии. Привычно ровно выстроенные парты, на учительском столе стояла стопка учебников и тетрадей. И только приличный слой пыли на всем этом и несколько стоящих на дальнем окне растений, высохших настолько, что сложно было уже сказать, в каком горшке что росло, показывало, что все в кабинете было неприкосновенно уже много месяцев. Дальняя стена кабинета была увешана портретами ученых. И именно в тот момент, смотря на изображения, Борис с тревогой почувствовал, что как бы не прошла предстоящая конференция, одной фамилии, очень важной, без которой не было бы будущего, никто даже не упомянет должным образом, не говоря уже о подобной почести, спустя столетия. Эта мысль задевала за живое. Борис снял с шеи шарф и бросил его на пыльный пустой подоконник, а следом за ним и пальто, оставаясь в одной серой, вязаной жилетке, поверх рубашки. Его одолевало множество не очень приятных мыслей, которые он уже был не в силах сдерживать, долгие месяцы усердно прогоняя прочь. Он уперся руками в подоконник, посмотрел куда-то вдаль, на секунду в его глазах промелькнуло спокойствие, но он быстро вернулся с небес на землю. Из окна не было видно АЭС. Впервые за долгие месяцы он не видел этого кошмара, без учёта полетов домой и на собрания в Москву. Если бы не пустынные улицы, то можно было бы даже придумать себе сказку, что ночь двадцать шестого апреля ему приснилась. Но это не так. Как только Щербина услышал тихие шаги, то опустил голову и прикрыл глаза. Его всегда поражало как тихо ходил Валерий. Пару раз ему даже удавалось по случайности испугать потрепанного войнами и временем Бориса, но в этот раз Легасов только хотел поговорить, или же помолчать вместе с ним, лишь бы не оставлять политика одного. Такие, на первый взгляд, мелочи на самом деле значили очень много для них обоих. Они поддерживали друг друга как могли. Борис никогда прежде не испытывал такой связи с кем-либо и столь глубокой привязанности, которая зародилась между ним и Валерием. Иногда это пугало но, чаще всего, Щербина плевал на все те предрассудки, что зарождались время от времени в его голове, притягивал ученого к себе и крепко обнимал. Он не был уверен, но считал, что эти объятья никогда не переходили за границы братских. — Ты же знаешь, я должен это сделать, — тихо сказал Валера, присаживаясь на подоконник рядом. Он должен все рассказать как есть, достаточно тайн. Несмотря на то, что в душе он был совершенно не согласен и не хотел отпускать Легасова на верную смерть, Борис понимающе кивнул, не отрывая взгляда от соседних зданий. Но Легасов не был идиотом, он сразу понял, что Бориса что-то гложет. Они проработали вместе все лето и успели достаточно выучить друг друга, редко удавалось что-то утаить, да чаще всего и нужды не было. Сейчас Борис не скрывал огорчения и даже некой обречённости, наравне с нескончаемыми мыслями как-то исправить ситуацию, — В чем дело? — Я просто смотрю на них… всех, — Борис обернулся вновь и обвел рукой стену с портретами. Вглядываясь в их лица он пытался объяснить ход своей мысли так, чтобы Легасов правильно его понял, но так же, чтобы не усложнить и без того их довольно сложные отношения. — Смотрю и понимаю, что как бы не ты ни выступил в Вене, все одно, ты никогда не будешь с ними в одном ряду. — Я знаю, — улыбнулся ученый, положив руку на плечо озадаченного Щербины. Это заставило Бориса, желавшего в этот момент взять ученого в охапку и кричать ему, противореча собственным рассуждениям и вопреки всякой логике: «Одумайся, Валера, пожалуйста, одумайся», вдохнуть глубже. — Но, в таком случае, разве тебе не обидно? — спросил он, стараясь унять волнение, — Заживо похоронить себя в радиации, выступать от имени и в защиту страны, которой все равно на тебя… За время проведенное в Чернобыле он узрел во всей красе власть СССР и ему было больно принимать ее такой, какая она оказалась на самом деле. — Мне этого и не нужно, — ответил Легасов, поднявшись со своего места и подходя к стене портретов, — Я ценю правду больше почета, отличительных знаков. Если речь идет о людских жизнях, я не могу молчать. Даже если я вернусь из Вены врагом Советского Союза, я должен это сделать. Будет куда хуже если я, имея такой шанс, даже не попытаюсь. Борис не хотел разделять пессимизм Валеры, но он был уверен, что на конференции и после нее (особенно после, по возвращении домой) любое его слово будет воспринято в штыки. Если он соврет в МАГАТЭ — Советский Союз воспримет это как данное, продолжит пренебрегать людьми, закрывать на все глаза. Кто знает, возможно, скоро из-за этого грянет что-то похожее на Чернобыль, если не хуже, гораздо хуже. А если же он скажет правду, то он серьезно станет врагом. Такие ошибки не прощаются. После такого будет чудо, если КГБ не толкнет его в петлю, фабрикуя очередное внезапное самоубийство, как было уже не раз, только бездоказательно. Вот только при этом исходе событий, его возможно услышат, это всколыхнет мир и как-то повлияет на будущее. Борис не знал, какой из этих двух вариантов хуже, какой лучше. Оставить проблему как есть, во благо репутации государства? Государства, которому ни до чего нет дела и которое с апреля начало трещать по швам? Обречь мир на возможность еще одной похожей катастрофы, которая может стать фатальной для крошечной планеты? Потерять Валеру и никогда больше не почувствовать его руки на плече как минуту назад? Борис не мог выбрать ничего из предоставленных вариантов сам, зато прекрасно знал, какой из вариантов ближе для Легасова. Выбрав первый вариант, не сломав цепь возможных последствий, он бы возненавидел самого себя. Да и если что-то в будущем реально пойдет не так и реактор снова взорвется, то вся вина легла бы на того, кто выступал в Вене с докладом. Он бы не пошел на это даже под прямой угрозой смерти. А потому, второй вариант его совершенно не пугал, но кто бы знал, как этого боялся Щербина. Еще, что поражало Бориса в Валерии, так это то, что ученый не стремился к особым отметкам, блестящим медалям и почетным грамотам. Нет, ему было бы приятно получить что-то такое, но даже без всех этих безделушек, для него ничего не было столь же важно, как его дело. В отличие от многих коллег Легасова, с которыми Борису приходилось работать, сам Валера не стремился к тому, чтобы Горбачев его погладил по головке. Ему не нужна была чья-то пустая похвала, он стремился не выставить себя напоказ, а делать именно то, зачем прибыл в Чернобыль. Он был одним из не многих, кто адекватно оценивал ситуацию и понимал, что это не соревнования «кто круче», не старался набрать баллы для победы над кем-то. Борьба с радиацией была настоящей битвой со смертью, и понять это — было более чем достаточно, чтобы перестать все мерить медалями, грамотами и прочими бумажками и блестяшками. Валерий понимал и твердо знал, что делал, пер как танк, не дожидаясь одобрения. Ему было плевать на то, кто и что ему скажет, потому что в критических ситуациях, которые были буквально ежедневно в течение первых месяцев, важен был результат, а не болтовня. Это он понял из личного опыта. — Мне так хочется тебя придушить. За многое, — горько усмехнулся Борис, — в частности, за безразличие к своей жизни. Ты будто ищешь только повод, чтобы умереть и цепляешься за каждую возможность. — А я думал, что ты понял и смирился с этим еще когда пообещал выкинуть меня из вертолета, а потом застрелить, — ученый уловил не радужный настрой товарища и перевел все в шутку воспоминаниями из прошлого. — Должен сказать, я не знаю, кому жаловаться на ваше неисполнение обещаний, товарищ заместитель председателя. — Я тогда сказал, что не нуждаюсь в тебе, — после этого Щербина поник и снова опустил взгляд, — Неприятно вспоминать, но я счастлив признать свою ошибку. Вся невысказанная правда крылась в том, что каждый раз, как Щербина вспоминал об отвратительных словах, сказанных Легасову, ему становилось тошно. Он не мог понять как у него только язык повернулся ляпнуть такое. Стремясь прояснить свою роль, насладиться чувством собственной важности и потешить самолюбие, он и подумать не мог, что Валера станет ему очень нужен — и так скоро. А сейчас, когда ситуация обострилась, в связи с предстоящей конференцией, Борису хотелось выть от беспомощности и невозможности помочь, при всем его статусе, знаниях и репутации. — Мы довольно хорошо… сдружились, — последнее слово Валера едва ли не проглотил и зажмурился, сдерживая в себе несвоевременное признание в глубокой симпатии, что зародилась в этом аду, и надеясь, что Борис не узнает того, что он хотел на самом деле сказать, — Я… — Я не хочу тебя потерять, — в тон ему ответил Борис, и это звучало даже громче, чем звучало бы «Я тебя люблю» из его уст, и значило куда больше. Едва Валера повернулся, с таким выражением лица, будто ослышался, явно начав что-то подозревать, Борис добавил, стараясь звучать более отстраненно и беззаботно, но уже не получалось, — Я понимаю, ты везде найдешь проблем на свою задницу, с твоими-то принципами и бесстрашием, просто хочу сказать… — Остановись, пожалуйста, не надо, останься со мной. — будь осторожен. Тогда, когда следовало что-то ответить, Валера банально не находил слов и лишь пристально смотрел на Бориса, который вновь обернулся к окну и, с на редкость счастливой улыбкой, глядел вперёд. Валерию буквально признались в ответной любви, которую ученый считал невозможной, а он только и мог молча очерчивать взглядом фигуру Щербины, отмечая про себя то, что никто прежде не выказывал о нем такого беспокойства и заботы, как Борис. — Если отмотать время назад, если бы у тебя был выбор, ты бы пошел на это? — произнес тот, когда Легасов вот-вот решился что-то сказать, — Радиация, мучения, смерть. Я думаю… — Да, я пошел бы на это снова, — Валера вновь присел на подоконник, снял очки и нервно потер переносицу, — И мне кажется, ты тоже, — продолжил он стараясь не смотреть на того, кто стал ему давно более чем другом, сколько бы он это не отрицал.— Все, что мы прошли, это… — Безумие… — Да, верно. Безумие, — согласился еле слышно Валерий, потому что сам до сих пор не мог до конца проверить в произошедшее. Повернувшись, Борис сделал полушаг навстречу, желая обнять Валеру, но он сам пододвинулся вперёд и прижался к груди Щербины. Тогда Легасову показалось, что Борис очень напоминает эту жилетку, которая с рубашкой являлась той малозначимой границей между ним и политиком. На первый взгляд она потрепанная, грубая, но стоит прикоснуться, такая мягкая и теплая. Свободной рукой он обнимал Бориса, впиваясь в его спину до побелевших костяшек, прижимался к нему так, будто у него больше никогда не будет на то возможности, и тяжело дышал от клокочущего в груди сердца. Он не плакал, просто наслаждался моментом. Поняв, что что-то не так, Борис забрал очки из рук Валеры, надел их себе на нос и дал тому обнять себя обеими руками. Перед глазами Легасова все расплывалось, но так ли важно зрение тогда, когда он спокойно прикрывал глаза, прижимаясь к груди любимого человека и вдыхал запах, ставший родным? Это было всегда несколько интимным в их отношениях, хоть никто и не признавал. Борис, в присутствии Валеры, со спокойствием мог не прятаться за кучей слоев официальных нарядов, не держаться мер приличия. Однажды даже позволил себе встретить Валеру в одной майке, что казалось обоим совершенно нормальным. Валера же, в свою очередь, единственно перед кем, мог часами лежать на диване, расстегнув несколько пуговиц на рубашке и отбросив в сторону очки. Зрение для него было всем, и остаться без очков — все равно, что остаться без защиты. Но с Борисом он мог быть спокоен и умудрялся даже засыпать под его чарующий голос. Правда просыпался первое время под возмущенное «товарищ Легасов!», а в последствие его будило ласковое «Валера», которое становилось все нежнее с каждым днем, проведенным вместе. — Как ты в них что-то видишь? — засмеялся Борис. Он забавно крутил головой, подталкивая очки вверх по переносице указательным пальцем, пародируя ученых из мультиков. Валера отстранился, с улыбкой взглянул на него. Если сильно прищуриться, размытый силуэт политика становился не таким размытым. В ту же секунду он окончательно признался себе, что абсолютно и бесповоротно влюблен в этого мужчину, не потерявшего юмора и веры в лучшее, даже пережив столько ужасов. Перед глазами Щербины все плыло и он произвольно потянулся рукой вперёд, касаясь щеки Валеры. Борису хотелось вечно держать его за эти пухлые щеки. А учёный, пользуясь моментом, осмотрев расплывшийся силуэт перед ним, сдался окончательно, подаваясь наугад вперёд, — Ничего не вижу, ничего… Последнее слово Бориса утонуло в теплых губах ученого. Поцелуй получился коротким и неуверенным, возможно было списать все на временное помутнение рассудка. Но Валера не жалел ни о чем. Это как с МАГАТЭ, лучше попытаться и узнать, что дальше, чем не пытаться и жалеть. Легасов рискнул. Неизвестно как долго Борис стоял в оцепенении. Кажется, прошло всего несколько секунд, только Валере они казались вечностью, за которую он забыл как дышать в ожидании ответа на его дерзость. Ведь это было неприемлемо. Во всяком случае для такого как Щербина. Во всяком случае, так думал Легасов. Он не мог увидеть, как по лицу у политика расползалась улыбка в момент осознания, как его глаза за линзами очков заблестели от нежности. Валера не ожидал от Бориса ничего, но и извиняться ни за что не собирался. Ни за то, что чувствует, ни за то, что сделал. Если для многих это было чем-то неправильным, он сам так не считал. Только когда Борис снял очки, отбросил их поверх своего пальто, куда-то на подоконник и поцеловал в ответ, Валера понял, что не прогадал. Борис целовал быстро, будто куда-то спешил. И он действительно спешил, больше всего он боялся, что если остановится и хоть на секунду отстранится, то Валера растворится, а все это окажется сном. Пытался нагнать упущенное время. Время, которое они потратили, бегая вокруг да около. Удерживая лицо ученого в ладонях, он все крепче впивался в его губы, целовал глубже и горячее. Со всеми невысказанными чувствами, со всей скрываемой любовью. Валерий пытался, но не поспевал за действиями целовавшего его политика. И когда Борис подтолкнул его к стене, на секунду отрываясь от покрасневших губ, Валера заговорил: — Куда ты так спешишь?  И тогда Бориса прорвало: — Валера, прошу тебя, одумайся, — молил он, прижимаясь к нему и целуя в висок. — Пожалуйста, не делай этого. Я не могу тебя потерять, я не переживу этого, — это было так не похоже на всегда сдержанного и рассудительного Бориса. Сейчас он больше напоминал испуганного ребенка. — Это будет трусостью, — тихо ответил Валера, выворачиваясь и прижимая к стене политика. Его истерзанные губы болели но, несмотря на это, он нежно целовал ими Бориса, пытаясь успокоить. Щербина тесно прижимал его к себе за спину, все что он испытывал в тот момент, были лишь любовь, нежность и страх потерять внезапно обретенное счастье. — Иногда я хочу, чтобы ты оказался трусом… — шептал Борис ему в губы. — Ты не потеряешь меня, — шептал Валера в ответ. но это оказалось ложью.