Ложь

      Холод, идущий от земли, набивается ей в глотку густой влагой и прелым, терпко-сладковатым, сытным грибным запахом. Она медленно втягивает его глубже, чувствуя, как прохладный воздух скользит по искусанным губам, и бессильно откидывает голову. Там, в недосягаемой — как в готическом храме — высоте над ней, под самым небом, сплетается и расплетается сеть с колючим острым узором, цепляясь за низкие синие облака. Солнца нет, и все же небо успевает обжечь ее короткой вспышкой — отпечатывается снимком фотоаппарата с мгновенной печатью в мозгу перед тем, как его заволакивает горячечным жаром. Она давится глотками-всхлипами, и ей кажется что ее горло разодрано, как у неосмотрительного оленя, попавшегося на глаза голодному хищнику.       — Белла. Белла. Иза-бел-ла, — шепчет он, перекатывая гласные на языке, будто пробуя их на вкус, облизывая их, как вода облизывает камни там, далеко внизу у подножья скал.       — Белла, — шепчет дуновение ветра, вторя ему, прикасаясь к ее лицу гладкостью змеиного брюха, прохладой обглоданной кости, водой — морской водой. Его кожа пахнет…       Она знает его запах слишком хорошо, так что ей кажется, что она может выследить его и на унылых улицах городка, и в сумрачной лесной тени. Отделить его от сигаретного дыма, чада горящего дерева и ядовитых ноток бензина, от дразнящего аромата кожи и льдисто-кровяной вони железа. Выпутать из плотно скрученного ременного жгута, в который вплелись и ель, и сосна, и можжевельник, и запах мертвой хвои, и сырая земля — тысячей тонких, путаных, прозрачно-белых нитей грибницы. Его тело пахнет морской водой, мхом, древесной корой и ягодами черной бузины, а на вкус оно как огонь — как глоток уксуса, как пылающие уголья. Пылающие уголья внутри нее, прожигают ей кости и кожу, оставляют на груди, бедрах и животе черные дыры с опаленными краями, растекаются солоноватой влагой у нее во рту, чтобы осесть долгим и горьким привкусом полыни в глотке.       Первый раз это произошло вскоре после исчезновения Калленов. Он принес ее из леса, легко держа, прижимая ее к груди, спасенную от смерти — заслуженную добычу. Когда он нашел ее, то прикоснулся к ней, и она проснулась испуганная — вывернулась из цепких когтей лесной темноты, чувствуя на щеке след от его пальцев. Он смотрел на нее — молча, долго, потом удовлетворенно кивнул и пошел с ней на руках, уверенно находя путь среди исполинских черных стволов. Она молчала и не противилась, прижатая к ровно и мерно вздымающейся груди. Потом она долго пыталась отмыться от его запаха в душе — оттереть от себя его взгляд, жар его кожи и ее гладкость — но у нее ничего не получилось, а он, будто рассердившись, вернулся к ней в ту же ночь первым из бесконечной череды кошмаров.       Она не кричит — вскрикивает хрипло. Она вскрикивает как во сне, когда он преследует ее на звериных тропах, ловит за руку или хватает за волосы и опрокидывает на землю, взметая в воздух оранжевую сухую хвою вместе с пыльцой и пылью. Она толкает его в грудь, колотит по плечам изо всех сил, мотает головой, осыпая хвоей их обоих, чувствуя, как маленькие острые иглы вонзаются в выпавшую из бюстгальтера грудь, как они царапают живот — как они врезаются в висок и шею, когда он переворачивает ее спиной вверх и стаскивает с нее джинсы. Поначалу он берет ее резко, грубо, как зверь, бьется о ее отставленный зад, стискивает ее бедра до синяков, оставляет синяки на спине. Синяки у нее повсюду, и их так много, что иногда они сливаются в сплошные лиловые пятна. Она боится: что Чарли увидит их, что она умрет, что кровоподтеки навсегда останутся на ней россыпью синих и алых точек, что Джейк узнает, что вернутся Каллены… Больше всего на свете она боится, что вернутся Каллены.       Первое время она не могла взять в толк, никак не понимала, что это обыкновенная, банальная ревность. Ей казалась смешной сама мысль, что он может ревновать ее. Он — такой сильный, такой самоуверенный, разговаривающий одинаково ровно-отстраненно и с Чарли, и с Билли, со всеми — со всем городком. Он, у которого была Эмили. Глупая Эмили, любившая его, доверявшая ему, верившая каждому его лживому слову. Винить ее никак не получалось. Она не была виновата в том, что с ней случилось. Проклятое запечатление. Но дело было отнюдь не только в этом. Он ведь… Все, все, с кем он говорил, ему верили. Только она одна видела в его глазах огонь и мрак, ветер и холод — голодную лживую тоску, сменявшуюся масляным блеском самодовольства. Чудовище в его груди улыбалось, сжимая острыми клыками ее судорожно бьющееся сердце, а она улыбалась ему в ответ, позволяя проникнуть глубже — еще глубже с каждым движением.       Она впивается зубами в гладкую горячую кожу, под которой перекатываются волнами мышцы, и обманчиво мягкая плоть под ее губами и пальцами превращается в камень. Она оставляет следы, ставит метки, выцарапывает их, ломая ногти, и плачет, понимая, что в этом нет никакого смысла: они все равно заживут, исчезнут, пропадут, будто их и не было. А если она наберется смелости на то, чтобы заявиться в резервацию, Эмили плюнет ей в лицо, потому что никогда не поверит. Никто не поверит. Она больше на него не злится. Хватит с нее того, что она сама верит себе.       После того, как безумие первых недель улеглось в нем или скорее притаилось, рассеявшись под остовами и корнями синей сентябрьской дымкой, они стали встречаться один раз в семь дней — по воскресеньям, когда Чарли уезжал пить кофе и есть неизменный пирог. Она врала, что пойдет прогуляться, недалеко, ничего серьезного, конечно же, она будет осторожна, папочке не о чем переживать. Она пила противозачаточные, которые прятала в ящике с нижним бельем — все простое, без кружев, потому что кружева любила Эмили, а он не любил.       Его любимые цвета — синий и фиолетовый, только не красный, потому что красный — это цвет крови, и потому что красный ей не идет. Он любит, когда от нее пахнет шампунем, но не духами, и ненавидит, когда она заплетает волосы, а она все равно заплетает ему назло.       Каждый раз она заходила в лес, убедившись, что за ней никто не идет, и долго шагала среди вывернутых из земли корней и огромных папоротников, то и дело беспомощно оглядываясь — не от страха, а скорей по дурной привычке. Ей казалось, что он следует за ней по пятам, след в след, но на самом деле его не было. Он приходил со стороны резервации, появлялся из леса и неспеша шел навстречу, давая ей как следует себя разглядеть. Он знал, что красив — так, как должен быть красив настоящий сильный мужчина, и что ей нравится на него смотреть. Она перестала это скрывать практически сразу.       Как только поняла, что идет в лес и не может остановиться, что каждую минуту собирается позвонить Чарли, но не звонит. Что дрожит от страха и удовольствия, позволяя ему стискивать себя в объятьях, больно вжимать спиной в дерево, расстегивать пуговицу на джинсах, забираться в трусы, трогать сквозь промокшую ткань. Что замирает в предвкушении, прикусывая опухшие от жадных поцелуев губы, что покорно отклоняет голову, открывая беззащитную шею — позволяя играть с собой, мучить до жгучей боли внизу живота и жаркой пелены перед глазами, до судорог в напряженных мышцах и привкуса крови во рту. Когда он укладывает ее на расстеленную куртку, она громко стонет от нетерпения, от злости, что он так долго возится, так долго — и чего там копаться? — снимает штаны. Так медленно ласкает кончиком языка ее рот и торчащие темные соски, дразняще скользит у самого входа во влагалище мокрой от ее и своей смазки головкой.       Ей нравится его член — большой, ровный и твердый, такой гладкий у нее в ладони и во рту, когда она тщетно пытается втолкнуть его в себя полностью, до самой глотки, как это показывают в порно. Она смотрит порно тайком, когда остается одна дома, чтобы научиться делать ему приятно, и, кажется, он это ценит. Хочешь потрахаться с кем-нибудь из этих кровососов, Белла? Кто знает, может, тебе понравится больше, чем со мной? Эдвард — разве ты забыла? Разве ты его больше не любишь? Этот бледный, Джаспер, или, может, здоровяк? Или сам доктор Каллен? Хочешь трахнуться с кем-нибудь из них, Белла? Я убью тебя, если ты даже посмеешь подумать об этом, Белла, узнаю и убью, найду тебя, если ты вздумаешь смыться от меня или спрятаться, скажи мне, Белла, скажи, скажи, ска…       Она не может говорить — только кричать. Она кричит, не боясь — почти мечтая, чтобы ее услышали, чтобы их, наконец, увидели, застукали, поймали. Разгоряченных, нагих, валяющихся на земле, словно звери. Его — в затягивающихся царапинах от ногтей и следах зубов, и ее — с текущей по бедрам спермой.       Он всегда смотрел на нее, и она научилась не отводить взгляда, давая ему разглядеть свою слабость. Они могли стоять так подолгу перед тем, как он поднимал руки и аккуратно, почти нежно притягивал ее к себе, прижимал к груди, позволяя слушать свое дыхание и чувствовать удары сердца. Она всегда обнимала его в ответ, сплетая руки за его спиной, проводила ладонями по такой безумно-неестественно-восхитительно теплой коже, опускала голову ему на плечо и замирала в пугливо-сладком ожидании. Ей было с ним так плохо, что даже хорошо, и иногда, когда каждое его движение разливалось жидким огнем у нее под кожей, ей начинало казаться, что она его любит. Не так, как Эдварда, совсем по-другому, но с не меньшей силой.       Так земля любит пронзающие ее корни, так растения любят питающую их мертвую плоть, так вонзают зубы в трепещущее слабое тело, чувствуя на языке биение чужой жаркой крови и нежность сладковатого свежего мяса. Она любит его, и он это знает каждой клеткой, каждой каплей выступившей на коже влаги, каждым жадным сорванным вдохом. Он знает — и все равно однажды уходит, чтобы на глазах у всего племени стать мужем Эмили, ненавистной уродливой суке. Тогда ей кажется, что у нее барабанные перепонки лопаются от крика, а ветви юрко хватают и растаскивают на куски в разные стороны ее лежащее на холодной земле тело.       На этот раз она почти не чувствовала боли, не то слишком уставшая, не то слишком оглушенная, чтобы как следует все осознать. Ей даже хватило сил на то, чтобы поехать в резервацию вместе с Джейкобом и поздравить молодых. Выдержать без пощечины лживо-спокойный взгляд, адресованный ей теперь так же, как и всем другим-чужим, выслушать молча безликие слова, гладкие, как обкатанные водой камни на побережье. Она позволила себе лишь одну вольность: попросила Эмили показать ей дом и зашла в их общую спальню. Посидела на кровати, расчесалась перед зеркалом, чувствуя, как за стеной на кухне медленно, но опасно закипает тот, ради кого было организовано это представление. Больше они не виделись — только в ее тревожных, болезненно-тоскливых снах, в которых ей казалось, что ее освежевали как зверя, содрали с нее шкуру заживо и бросили среди корней и папоротников.       Потом вернулись Каллены, и она, прогнившая до мозга костей и до мозга костей лживая, сказала и сделала все то, чего от нее ожидали. Никто не знал, никто ничего не заподозрил — кроме Элис, смотревшей на нее с таким искренним ужасом, что это было даже забавно. И все же Элис молчала, видимо, потому что знала, что Эдварда это убьет, а ей не будет до этого никакого дела. И все встало на свои места и пошло своим чередом, и школа, и выпускной, и глупое нарядное платье, и свадьба — свадьба, о которой она просила, но на которой больше не настаивала, умело пользуясь метаниями и сомнениями Эдварда. Ей говорили, что Сэм очень счастлив, что у него родился ребенок — мальчик, сын, и что Эмили тоже счастлива, а она улыбалась, мысленно желая всем троим сдохнуть, и была страшно горда собой. Наверное, он бы тоже ею гордился.       Щека вспыхивает болью — так, что ей кажется, что у нее лопнула кожа. Он бьет всего один раз, но ей этого достаточно. Она отлетает в сторону, наткнувшись на ствол, раздирает ладонь о некстати попавшийся под руку сучок, и серая кора раскрашивается ее красной кровью. Она сползает по дереву вниз, падает на колени, а потом ложится на землю, подтянув ноги к животу, и закрывает глаза. За опущенными веками бьется острогранная сеть из царапающих мозги веток. Это больно, и от этого льются слезы: сперва капля за каплей, потом безостановочный поток, напоминающий ей самой о речных водах и весенних ливнях. Она растекается по земле, впитываясь в сухой подлесок, питая собой корни, стволы и ветви, теряя кровь — заменяя ее терпким древесным соком, ядовитой млечной пеной, выступающей на изломах, крошась в пепел и прах, рассыпаясь пылью и хвоей по ветру. Он подбирается вплотную к ней и долго сидит рядом, бессильно опустив руки на колени, и она чувствует пронизывающую его дрожь каждым оголенным от плоти нервом. Она чувствует дрожь и боль, и стыд, и тоску, и горе — и ревность, у которой вкус домашней еды и теплого хлеба и запах материнского молока и детской подушки. Она раскрывает глаза, и солнечные лучи пронзают их до самых глубин зрачков-колодцев, высвечивают сеть из пустых артерий и вен. Она не чувствует — предугадывает, осознает движение и позволяет ему завершиться спокойствием неподвижности. Он ложится с ней рядом, обнимает ее со спины, притягивает к себе и длинно выдыхает, оставляя на ее призрачной коже теплый и влажный след. Молчание длится, течет между ними неспешной каменной рекой, тихими свинцовыми водами, пока, наконец, он не разрывает его несколькими словами. Они кружатся, опускаясь вниз, и тают снежинками на ее раздробленном, перемолотом в крошку сердце.       Белла. Белла. Иза-бел-ла.       И тогда она возвращается.       Она возвращается — и они уходят, чтобы никогда не вернуться.