Тёмно-чёрные искры

Это на самом деле было не первое пробуждение. Дазай точно знал, что уже просыпался и просыпался практически в ужасе, но сейчас он проснулся скорее от нелепости, что ему снилась, однако это не имело значения, и он, почти с дрожью и тихим смехом восседающий на футоне, пытался сообразить, с чем было связано первое пробуждение, но пока что не получалось – лишь мерцало на заднем плане подозрительным стальным блеском.  Единственное, что он сознавал, – дело было в Чуе. Но это последнее пробуждение, пусть тоже связанное с Чуе, это же бред! Оно не могло заставить его почти что перепугаться. К тому же последний сон только с воспаленным разумом можно пытаться анализировать! Дазай хохочет уже громче, потому что представляет себе подобное в реальности – ржет до боли в пересохшем горле.  Это ж надо такое вообразить! Снилось ему, что Чуя – ведущий передачи на каком-то цифровом региональном канале, а передача посвящена тестированию, а заодно и рекламе бытовой химии, вроде пахнущего тошнотворным апельсином средства для мытья посуды Kyukyutto или универсального клея бренда Cemedine, который склеит все, что угодно намертво, включая ваши пальцы! Перед глазами так и стояла студия, сделанная будто под чей-то типичный японский дом, разве только побольше, чтобы было где развернуться, но сам антураж – Дазай мог вспомнить даже занавесочки на окнах, украшенные бабочками и бумажными цветами, словно это была детская! И кухонька – непосредственно место для демонстрации всей прелести чистящих средств! Неправдивая кухонька – вся надраенная и блестящая, слишком шикарно обставленная, но черт с ней с кухней!  Чуя! Ох, аж до слез теперь смешно: разодетый в тройку цвета «фуксия с перегаром», с микрофоном с такой же вырви глаз подсветочкой; а как он его держит! Словно петь в него намеревается заодно; весьма задорно скачет среди всех этих убогих и в то же время колоритных декораций и талдычит, что в конце передачи еще будет проведена лотерея, где они разыграют все то барахло, которое представили сегодня в эфире, а еще можно будет купить набор клея Cemedine в количестве десяти штук по сниженной цене! А также действовала особая акция на клей для починки резиновых кукол. Если бы не сон, Дазай бы в жизни не подумал, что такой может существовать.  Дазай с уверенностью, проржавшись-таки, заявил себе, что проснулся он именно от бредовости своего сна. Еще раз представил Чую, который упорно лез с микрофоном к человеку, чье лицо смазалось сном, в раковину, где тот поласкался с чашками, и пытался убедиться, что Kyukyutto в версии порошка куда лучше отдраил замученные уже и без того стаканы.  Почему не приснилось это в бытность в мафии? Дазай бы рассказал это Чуе, специально пришел бы к нему, выложил бы и смеялся над ним, ничего не понимающим и сильнее закипающим оттого, что Дазай, по его нескромному мнению, просто упоротый долбоеб!  Но те времена прошли, и сновидений в те времена подобных никогда не случалось, и все же смешно.  И вот здесь Дазай вспомнил. Что аж больно стало. Подумав о мафии, о том, что было, что прошло, но не испарилось из пространства, как бы он сильно того ни желал, он вспомнил и буквально в припадке каком-то попытался сорвать с себя рубашку, вдарив себе ладонью в грудь, словно что-то причинило ему муки; стал хаотично водить пальцами, пытаясь как будто что-то нащупать или даже прощупать, но кости, хитро природой здесь задуманные, мешали, и Дазай в этот миг в панике срывается с места, долбит по выключателю в ванной комнате, бесясь в недоумении, почему все еще темно, и через пару секунд уже отдаленно вспоминает, что лампочка перегорела, а он поленился озаботиться столь мелкой бытовой проблемой, и в полумраке, что разбавляется вползающим в ванную тусклым светом напольной лампы, пристроенной у футона, где он спал, Дазай, щурясь, пытается разглядеть – что у него там на груди.  Да там ничего.  И он словно очухивается, смущенный. Что ему сейчас в голову дало? Это же был просто сон. Он вспомнил его. Из-за этого сна он в страхе проснулся посреди ночи, с минуту пялился в темноту, а потом упал на спину, да и не понял, как снова заснул. Видать, от страха.  Ругая себя вслух, Дазай возвращается на футон, садится, прикрываясь почти что стыдливо рубашкой и пытается соображать.  В том сне Чуя делал ему операцию. Наживую. Дазай лежал на импровизированном операционном столе и точно был в сознании. Еще в памяти отпечатался момент, когда Накахара рявкнул на какого-то человека, который выдавал себя в этом сонном пространстве за анестезиолога.  «Обойдется эта сука!»  Что-то такое еще обидное добавил Чуя. А потом снова вырос над Дазаем, который не задавал вопросов. Чего-то ждал. Дазай сознавал, что лежит полностью обнаженным, но его нагота Чую нисколько не интересовала, потеряла в час сей смысл для мозга, который просто не настроен были фиксировать возбуждающие элементы развивающегося, будто в анатомическом театре, действия. Чуя не смотрел на него – не смотрел ему в глаза, он возился, изображал из себя готовящегося к важной работе хирурга, обряженного в белоснежный, но не халат, а саван, сделавший все происходящее частью некоего зловещего обряда, и зловещесть эту Дазай воспринимал в тот момент вполне серьезно. Он кривился натурально, когда кожу проткнула толстая игла, а из капельницы в его вену потекла красноватого цвета жидкость. Гипнотизировала и действовала словно анестезия, но в волнении Дазай находил силы отрываться, будто вспоминать о разумной части себя. Он следил за Чуей. И задал ему более важный вопрос:  «А скальпель? Это тот, которым босс убил бывшего босса?»  «Много чести! Не говори ничего!»  Чуя на миг прижал пальцы к его губам и тут же отнял. И Дазай с тех пор в самом деле не мог ни слова выдавить. Все думал о скальпеле, не зная точно, нужна ли ему такая сомнительная честь.  А Чуя уже вскрывал ему грудную клетку. Больно? Или он просто знает, что должно быть больно, ибо это естественно. Кажется, больно и очень. Хотелось дернуться. Нет, кричать не хотелось, и дернуться хотелось не именно от боли! А от намерения, о котором он будто бы стал догадываться. Скальпель проскользил по коже зачем-то несколько раз в одном месте, словно у Чуи не получалось разрезать плоть, но он не злился – он был напряжен так, будто опасался, что у него что-то не получится. Что Дазай найдет способ выкрутиться из этой непонятной и неприятной ситуации.  Хах, спастись из собственного сна, спастись от самого себя – Чуя, ну о чем ты? Дазай очухался, а до сих пор не спасся.  Грудь рассечена. Но этого мало. Дазаю кажется, что ему не просто операцию делают, это будто на вскрытие похоже. И он думает о том, что у Чуи ничего не получится, когда тот начинает все тем же скальпелем выпиливать ему ребра. Остервенело почти что, но руки его дрожат – только не от волнения, а от какого-то предвкушения. Ах, и Дазай догадывается, что он что-то видит, там, внутри него, чего сам Дазай не в состоянии видеть, поза не особо удобная. Ужас какой-то. И буквально страсть на лице Накахары.  Он распиливает кости все тем же скальпелем, они почему-то не в крови, белоснежные – блестят, он прощупывает их, ухмыляется…  Дазай трясет головой от этого воспоминания. Немного все в пробелах. Не может вспомнить, что стало дальше с его бедными косточками, а в груди его что-то так дрожит и жжется, что он начинает думать о том, что конец операции, который он помнит лучше всего, прошел удачно, и Чуя на самом деле был здесь, у его футона, и сотворил с ним подобное в действительности!  Дазай снова щупает грудь, задерживает дыхание, а потом дышит чаще через рот. Перед глазами у него – как в реальности – нечто прекрасное в своем творении. Поразительной яркости камень.  «Это розовый турмалин», – сказал Чуя.  Дазай разглядывает яркий и в то же время с матовым отблеском неровный, скорее даже заостренный кусочек камня – разглядывает, будто видит перед собой наяву, а не вспоминает сон, проникаясь той же мыслью, что и тогда, на столе. Едва ли розовый. Скорее вишневый. Прекрасного вишневого цвета, нежного в своей прозрачности, чистоте и в то же время глубине оттенка. Порой мерцает в отблесках искусственного света что-то фиолетовое или сиреневое, близкое к аметисту, но нет. Камень у самых глаз, такой сочный – вишневый турмалин. В реальности таких никогда не видел. Чуя, наверное, лучше с этим делом знаком.  Только к чему он так поступает?  Дазай закричать хочет, когда видит, как камень опускается прямо в его распотрошенное столь аккуратно тело; камень холодный, это пугает, но еще сильнее пугает то, зачем Чуя это делает! Зачем?! Турмалин плотно уложен средь складок теплой плоти. В неадекватном бреду, смешанном из реальности, этого жуткого сна и того, глупого, где Чуя вел передачу о бытовых средствах, Дазай со смехом, но нездоровым думает о том, что Чуя, если б знал о втором дурацком сне своей жертвы, мог бы воспользоваться клеем Cemedine (про кукол лучше не вспоминать!). Вклеил бы камешек намертво!  Да нужен ли ему клей! Камень лег прочно, словно бы врос, прямо под сердечком, что все это время с безумным трепетом билось, желая будто бы на самом деле принять на себя эту каменную тяжесть, невыносимую. А камешек!  Дазай падает на футон, словно от тяжести. Но он же маленький! Как может быть так тяжело? Ох, Чуя постарался!  И во сне он все еще старается. Возвращает все на место – кости срастаются там, где их распилили. Кожа – осталось зашить.  У Чуи в руках турмалиновая игла. Таких не бывает, но Дазай определяет это по вишневому блеску. Проколы ее – мука та еще, но он почему-то даже не дергается, все думает, почему нити не видит, хотя ощущает, как стягиваются складки его кожи… Сейчас вот в реальности трогает снова то же место – пальцы фантомно ощущают рубцы, но посмотришь – ничего и нет.  «Готово».  Дазай таращится на него, спрашивая, что «готово», зачем это было?  «Вот и мучайся теперь. Носи в себе. Как ты со мной, так и я с тобой».  Дазай мотает головой. Он – с ним? Но он так не делал! Уж точно помнит!  Чуя смотрит на него горько, ломает пальцами иглу, касается того места, где теперь сердце при каждом стуке бьется о разогретый плотью и кровью кусочек турмалина, и склоняется к Дазаю низко. Глаза у Чуи сейчас и не голубые вовсе, ужасного оттенка, нездорового. Подкрашенные красными сосудиками белки, все это сливается, поглощает синеву – вишневый турмалин.  Поцелуй в лоб, от которого увернуться хотелось.  «Кто сопротивляется – тому больнее».  Чуя целует его в губы, проникая в рот языком, – подобного никогда в реальности не было, Дазай удивлен тому, что достал это из своего подсознания, а Чуя резко уже тянет его сесть, и в тот момент – камень сильно режет внутренности, и лишь вмиг еще одного поцелуя чуть отпускает, а затем – очень больно, Дазай потому и не смог больше пребывать за сонным порогом…  Теперь, когда содержание сновидения вернулось к нему со всей силой, теперь, когда он знал, что внутри него лежит этот жестоко впихнутый в него кусок турмалина, он – больше никогда не сможет заснуть спокойно, потому что Чуя ему отомстил.  Подсознание усмехнулось, довольное собой, так и оставив сидеть в полной растерянности до вишневого рассвета.