Возмутитель спокойствия

Дурные дети - это наказание за собственную непочтительность к родителям в прошлой жизни, это понятно, но Ода Нобухидэ из Южной ветви рода Ода из провинции Овари решительно не понимал, когда он успел столько нагрешить. Чтобы заслужить такое хулиганьё в наследники, надо сорок жизней только тем и заниматься, что грубить родителям без перерыва на поесть и поспать. Кицубоси, его старшему законному сыну, не исполнилось еще и десяти, а он уже успел допечь своими выходками всю Нагою. Да не один, а со своей бандой, с кем он дружбу водил - это отдельный рассказ, стыд и позор, так хотя бы подавал им, как будущий правитель, достойный пример - куда там, он же и был заводилой во всех их затеях. Из которых дразнить чужих собак, кидаться в прохожих навозом, прятать на дереве одежду купающихся, тырить хурму из крестьянских садов и получить от разъяренного хозяина граблями по хребтине - это было еще самое безобидное. Надо было что-то делать. Определенно требовалось что-то делать… Оде Нобухидэ думалось, что он нашел решение. В конце весны, когда уже осыпалась сакура и приближался самый любимый мальчишками праздник Первого дня Лошади, когда можно драться листьями ирисов (как будто в какое другое время им что-то мешало драться), князь Нобухидэ прибыл в замок Нагою и объявил наследнику, что тот отправляется в монастырь, где ему привьют понятия о дисциплине. Кицубоси - лохматый хвост на макушке, царапина на носу и не отмытые голые коленки - немедленно завозражал: - Не поеду я ни в какой в монастырь! Чего я там не видел? - Поедешь, - сказал Ода Нобухидэ. - Не поедешь по-хорошему - запихнут в мешок и отвезут на тачке, как редьку. Хочешь позориться? И сядь как положено, когда разговариваешь с главой рода. Кицубоси набычился, но нормально все-таки сел, и нормально сказал: - Да, отец. Если б Нобухидэ побольше жил вместе с сыном и, соответственно, знал его получше, такое послушание обеспокоило бы его даже больше, чем недавнее упрямство. Но он ничего не заподозрил и удовлетворенно кивнул. Прощаясь перед отъездом со своими огорченными приятелями, юный владетель Нагои пребывал в настроении боевом и бодром. И Маэде Инутиё, расстраивавшемуся больше всех, что теперь и праздник без вас, и всё без вас, когда теперь еще вообще, и так далее, сказал, хлопнув по плечу: - Не хнычь, Собачища! Я там долго не проторчу, еще до сливовых дождей приеду. - Да-а, - Инутиё недоверчиво шмыгнул носом, - из монастыря разве так просто отпустят?.. - Приеду! - самоуверенно повторил Кицубоси. - Да еще и привезут! Спорим? - Спорим! - подхватил юный Маэда. Настоятель монастыря, не решившийся отказать князю в его настоятельной просьбе, определенно не представлял, на что подписывается. И когда впервые увидел милого и вполне вроде вежливого мальчика (хоть отец и предупреждал, что с ним никакого сладу) - тоже не заподозрил худого. А зря. Как только за провожатыми улеглась пыль… Кицубоси грубил, убегал, прятался, после дождя - прыгал в самой глубокой луже, окатывая всех грязью, забирался на дерево и оттуда обстреливал монахов незрелыми сливами (вообще-то предназначавшимися для питания братии и составлявшими существенную часть зимнего рациона). Часа три пытавшиеся снять его оттуда и не знавшие, как подступиться, монахи то ли слишком давно сами были детьми, то ли были слишком послушными детьми - они даже не догадывались, что на колючую сливу надо залезать с соседнего, обычного дерева. Кицубоси тырил еду с кухни и норовил, едва старшие отвернуться, бухнуть в общий чай пригоршню соли или рассыпать рис; в результате оставался без еды сам, но его это не беспокоило - поскольку, как уже сказано, еду с кухни… Он неслышно подкрадывался и отпускал звонкие щелбаны по свежевыбритым головам задумавшихся монахов. Когда ему поручали работу - принимался мести двор так энергично, что кто не успел отбежать - долго не могли прочихаться от пыли. Посаженный под замок медитировать и думать о своем поведении, он проделывал в бумажных дверях художественные дырки и через них горланил дурацкие песни, как подозревал настоятель, собственного сочинения (поскольку содержание куплетов варьировалось), примерно такого содержания: Бабочка лететь хотела к зайцу на луну… оказалась у монаха на макушке лысой - ну и ну! Это был еще только первый куплет, и самый невинный. К последнему обычно доходило до задницы. Упрекать, ругать, стыдить, призывать к порядку, наказывать - всё было бесполезно. Этот мелкий чертенок всё пропускал мимо ушей, а то и использовал для нового хулиганства. Обычного послушника настоятель мог бы попросту огреть тростью… но вверенного его попечению старшего сына князя - было как-то, признаемся честно, боязно. А еще ребенок задавал вопросы. Святой Бодайдарума девять лет просидел в медитации, не вставая с места - а как он тогда какал? А если чайные кусты выросли из оторванных век Бодайдарумы - то чай, это тогда получается, мясо? А что еще хуже - на вопросы отвечал. На классический коэн «Как звучит хлопок одной ладонью?» он, не поразмыслив ни единого мига, тотчас выдал ответ… а почему «ой, больно»? а почему «не так?» В вопросе сказано, что там ладонь одна, а про ваш лоб ничего не сказано, что его там нету! Раскопав где-то изношенный шлепанец без пары, он прицепил его себе на макушку и устроил во дворе буйные пляски с выкриками: «Я - бака-дзори! Я - бака-дзори!» - и очередной идиотской песенкой, как, собственно, этим ёкаям и полагается. Что еще хуже, монахи над этим смеялись. А некоторые даже ржали! Несколько монахов чуть не поседели - если б было чему седеть - когда ночью (по одному и в разное время, понятно, не все вместе) вставали в уборную - а оттуда вдруг с жутким воем как выскочит привидение! Когда горшок с кипящим супом опрокинулся брату-повару на ноги, настоятелю окончательно изменила его дзенская невозмутимость, и он помянул десяток разных чертей, на которых, по его мнению, походил юный монастырский воспитанник. - Я не нарочно! - бычился мальчик. - Я на ноги не хотел. Я же не виноват, что он не успел отпрыгнуть! - Вы, может, и не хотели, - настоятель с усилием заставил себя прекратить вертеть в руках мухобойку и повесить ее в положенное место на стену. Уж очень тянуло изломать ее в куски… желательно об бесстыдника. - И даже совершенно об этом не думали - а из-за вашего бездумного поступка серьезно пострадал человек, лекаря вызывать пришлось. - Я так больше не буду… - мальчишка насупился, опустил глаза, похоже, действительно устыдившись. - Честное слово… Кицубоси действительно устыдился. И действительно что-то понял. Потому что пострадавшему от него монаху принес полдюжины сладких персиков (правда, надранных без разрешения - но ведь даже первый шаг на пути к исправлению уже лучше, чем ничего). И долго выспрашивал настоятеля о карме, воздаянии и перерождении, нормально выспрашивал, без всяких своих подковырок, и слушал с интересом. И даже попросил себе какой-нибудь работы. Слово свое Кицубоси сдержал, ТАК он действительно больше не делал. А что в постели у настоятеля оказалась лягушка, так это случайность; может, эта лягушка в прошлой жизни была монашком и вернулась погреться на привычное место! Кицубоси поливал любимую гортензию настоятеля, которая вот-вот должна была зацвети. Добросовестно поливал, каждый день, с удобрением. Правда, вскоре она почему-то начала испускать странный запах (а проще сказать, воняло, как из нечищеного отхожего места) и в итоге совсем загнулась. Спрошенный Кицубоси честно ответил: «Всё бренно». Кстати, тем же самым удобрением он полил и связки мисканта, приготовленные для ремонта крыши. Ну, случайно промахнулся, с кем не бывает. Чем поставил под вопрос возможность их дальнейшего использования. А поскольку сезон дождей приближался, на горизонте явственно замаячил страшный зверь кап-кап… о чем сам же Кицубоси не преминул монахам напомнить. На всякий случай. Он стащил из мастерской и припрятал набор красок и кисточек, веселился, наблюдая за переполохом, а когда тщетные поиски были оставлены, ночью разрисовал стены - причем такими вещами, о которых монахам и думать-то не положено. Кицубоси был ребенок просвещенный и прекрасно знал, как они выглядят. Художественные достоинства сей живописи соответствовали возрасту и навыкам живописца - но, нельзя отрицать, жареная утка на вертеле вышла как настоящая. В воду для чая он бухнул уже не соли, а целую плошку меда… ну ведь сладкое же вкуснее! У монаха, задремавшего в тенечке в саду, на лысине обнаружилась надпись. Нет, вовсе даже не «жопа». А «дзен». У другого, давно не ходившего к цирюльнику, оказалось выбрито полголовы, так что даже было всерьез испугались, что в монастыре завелась лисица. Но потом в кустах мелькнул-таки хвост, вовсе не лисий. - Я помочь хотел, - с честным видом объяснил Кицубоси. - Вы же столько медитируете, что даже побриться времени нет. А надпись - это потому что был восхищен такой глубиной медитации. И очень, очень хотелось узнать, насколько она глубока. Одному пожилому монаху во время медитации (действительно медитации) в помещении шлепнулось на лысину нечто белое и дурно пахнущее. По странному стечению обстоятельств, именно он чаще всего бранил воспитанника. На другой день то же самое повторилось, да еще и не один раз, а дальше и вовсе - пол в этом месте постоянно оказывался заляпан пометом, не успевали мыть. Когда наконец догадались заглянуть на крышу, ровнехонько над этим местом обнаружилась птичья кормушка, щедро наполненная. А что не так-то? Я думал, кормить птичек - это деяние милосердия, которое зачтется если не в этой жизни, то в следующей. Почему именно здесь, как раз в том месте, где крыша нуждается в ремонте? Ну, куда смог долезть, там и установил. Кицубоси - уж неизвестно, каким образом, за ним следили зорче, чем за границами с Мино и Суругой - притащил в монастырь котенка. Что особенно возмутительно, несколько молодых послушников поддержали безобразие и прятали животное почти неделю, тайком таская для него с кухни еду и отмывая чужие помеченные дзори. Когда же дело вскрылось - Кицубоси долго и подробно объяснял настоятелю, кем, по его мнению, был этот котенок в прошлой жизни, и почему так важно проявить к нему милосердие, и именно в этот период его жизни, чтобы направить его по верному пути, чтобы он смог обратно переродиться человеком, ведь только человек может достичь нирваны… И даже почти убедил - во всяком случае, настоятель согласился оставить животное еще ненадолго, пока ему не найдут хорошего хозяина. Вот только как оказалось - котенок был блохастый; так что в результате чесались и непослушные послушники, и еще половина монастыря. Когда ему поручили самую легкую, приятную и медитативную работу - в сухом саду разравнивать деревянными граблями песок - Кицубоси изобразил на этом песке некие замысловатые узоры. Ну ведь так же красивее! Причем когда их попытались ликвидировать - оказалось, что узоры пролиты каким-то клейким составом; оставалось разве что убирать песок совсем и подсыпать нового. Кицубоси добросовестно боролся с бренностью всего сущего. И, кстати сказать, то ли у настоятеля от всех этих непотребств начало шалить воображение, то ли воображение чересчур шалило все-таки у мальчишки - но настоятелю в хитросплетениях этих узоров упорно мерещились фаллические мотивы. Когда настоятеля посетил его собрат из другого монастыря, гость оставил свой веер у входа. После чинной беседы, трапезы и всего, что полагается, гость стал прощаться, забрал свой веер и сразу раскрыл его, чтоб обмахнуться, поскольку было очень жарко… как вдруг из веера с громким гулом вылетел огромнейший шмель! Гость аж подскочил, заорал дурным голосом и потерял сандалию. Хозяин сам от неожиданности чуть было не заорал. Сезон дождей пришел в свой черед - и принес эстетику туманных, смазанных очертаний, звонкую дробь первых капель по дну деревянной бочки, полные прозрачной влагою чашечки синих вьюнков и закономерно протекшую крышу. Солнце вышло опять. А в келье моей - Столько воды! Невольно подумаешь: - Что за…! - задумавшийся на ходу монах, не заметив подножки, плюхнулся точнехонько в свежеобразованную, но уже весьма глубокую лужу. - Жизнь есть страдание, - глубокомысленно сообщил ему Кицубоси. - С этим надо что-то делать. Так больше продолжаться не может. За приоткрытыми сёдзи мирно шелестел дождь, тонкие прозрачные струйки сбегали с длинных опущенных листьев зеленых ив, и сине-зеленая прозрачная стрекоза, залетевшая в дом от дождя, неподвижно застыла на уголке татами. Увы, собравшимся монахам было не до этой идиллии, и даже чай, в кои-то веки нормальный, был вовсе не в радость. - Этот… - настоятель остоялся и все-таки произнес «непоседа», а не «мелкий засранец», - скоро развалит нам всю обитель. - В обоих смыслах, - вставил другой собеседник. Настоятель кивнул, соглашаясь. - Добро б еще сам - в конце концов, это ребенок, а дети всегда шалят… хотя такие шалости - это уже чересчур. Но ведь он своими выходками сбивает с пути и других. Кто хохочет, кто злится, а некоторые даже сами участвуют в безобразиях, - настоятель непроизвольно почесался, вспоминая треклятого кота. Он сам давно уже никак не мог обрести должное спокойствие духа - а как, спрашивается, его обретать, как сосредоточиться на медитации, когда никогда не знаешь, что в следующий миг шлепнется тебе на голову? - Видать, не так уж и твердо стоят они на том Пути, - хмыкнул третий. - Если их, взрослых, принявших постриг людей, может сбить с него какой-то мальчишка. Летний дождь шумел за бумажной стеной, всё усиливаясь. - Тем не менее, я с вами согласен, - помолчав, снова заговорил третий монах. - Для нас всех, пожалуй, это хорошее испытание… но на постоянный ремонт - это ж никаких денег не напасешься! Трое взрослых помолчали, думая, что высокородный князь, к тому же темпераментный, как все Ода (а то ж в кого дитё уродилось-то?), будет, мягко говоря, очень недоволен невыполненным поручением. - Если делать это, - подвел итог настоятель, - то делать это сейчас. Через несколько дней дороги окончательно развезет. В один из редких в это время года погожих дней, когда развиднелось, часовые у ворот замка Нагои стали свидетелями такого зрелища: к воротам приближалась небольшая группа усталых и заляпанных грязью монахов... а на закорках у самого дюжего из них, как на боевом коне, гордо восседал хозяин замка. - Здорово! Где там Собачища?! Я ж вам говорил! Через несколько минут, окружённый своими приплясывающими от восторга приятелями, без вожака обретшими гораздо менее исцарапанный вид (Инутиё мама даже умудрилась подстричь), Кицубоси вдохновенно рассказывал: - А я им говорю: никуда я не пойду, мне у вас в монастыре понравилось!.. - Все равно, Кицубоси-доно, - счастливо и упрямо шмыгнул носом Инутиё, - вы сказали, что привезут до сливовых дождей - а они уже начались. - А там слив не было, - немедленно нашелся Кицубоси. - Так что это не считается! Отправляя назад наследника Ода со слезными просьбами понять правильно и не настаивать на продолжении обучения у них отрока, который, при всех своих несомненных достоинствах, по своему складу ума совершенно не подходит для монастырской жизни, настоятель, обоснованно предвидя неприятности, на это миссию отобрал исключительно добровольцев. Впрочем, Нобухидэ-сама гневаться не стал, выслушал, поблагодарил и отпустил делегацию с миром. Даже наследнику разнос учинять не стал и, видимо, махнул на это дело рукой. Так что остаток лета мальчишки могли в полное свое удовольствие гоняться по лужам, пускать кораблики, танцевать на празднике Обон и в Танабату читать чужие пожелания на цветных бумажках и ржать над ними, сбегать с уроков, объедаться недозрелыми фруктами, маяться от последствий, купаться до посинения. В начале осени, когда на кленах заалели первые листья, на земле алела хиганбана, а в садах начала поспевать ярко-рыжая хурма, Нобухидэ-сама снова посетил Нагою и вызвал к себе наследника. Кицубоси прискакал на одной ножке. В комнате, кроме отца, присутствовал незнакомый пожилой самурай самого почтенного и занудного вида. - Это – господин Хиратэ Масахидэ, твой новый наставник, - сообщил отец. Вечером, сидя на дереве и болтая ногами, Кицубоси беззаботно говорил приятелям: - Ну, посмотрим. Окажется совсем зануда – тогда и на него управу найдем! На следующий день Кицубоси рано поутру разбудил новый наставник и сообщил: - Собирайтесь, сегодня мы идем в поход. - В военный! – подскочил Кицубоси. - В военный – года через четыре. А сейчас – в горы. - Уррра! – завопил наследник, мигом выскочив из постели. Это тоже было неплохо; во всяком случае, собрался он живо, и на завтрак уплел всё, что дали, безо всяких капризов. - Я готов! Масахидэ критически оглядел своего воспитанника, его голые коленки и дзори на босу ногу, но по этому поводу ничего не сказал и придвинул ему заплечный мешок: - Это понесете вы. Кицубоси приподнял груз и скорчил недовольную рожицу: - Тяжелый! Пускай его носильщики несут. - Слуги с нами не идут, - сказал Масахидэ. - Придется нести самому. - Не буду! – надулся Кицубоси, готовый спорить. Но наставник только пожал плечами, сказал «как знаете» и взвалил на свой плечи собственный мешок, по виду весьма увесистый. Горы – это все-таки сильно сказано, в окрестностях Нагои имелись только холмы, но весьма и весьма приличные. Масахидэ вел его какой-то новой дорогой, не где они с ребятами ходили обычно, и Кицубоси, налегке, скакал и гонялся кругами, пару раз навернулся; наставник каждый раз останавливался его подождать, но помогать не кидался и ничего не говорил, так что Кицубоси даже его немножко зауважал – не как другие взрослые, что вечно тотчас давай кудахтать, а чего кудахтать-то? Всякий мальчишка знает, что делать – плюнул, лист налепил и вперед. Чего шум разводить? Дорога шла мимо полей, давно освободившихся от воды и уже не совсем зеленых; почти везде работали крестьяне. Масахидэ заметил: - Рисовый год; если ничего внезапного не случится, урожай снимут хороший. Кицубоси незаботно пожал плечами. Наставник по пути называл ему, какие они проходят деревни и сколько каждая дает коку риса; Кицубоси было скучно слушать про коку, и он спрашивал про сражения, в каких участвовали хозяева. Масахидэ отвечал, когда было что. Постепенно дорога пошла уже совсем в гору, где по едва протоптанной тропинке, где и совсем без ничего, Кицубоси совсем запыхался и уже не скакал, а едва плелся, но наставник только на минутку остановился вырезать дорожные посохи для обоих, но привал все никак не объявлял, и Кицубоси упрямо не хотел говорить, что устал. Что он, маленький, что ли? С вершины холма вид открывался – все окрестности как на ладони, надо же, как тут много всего! - Как красиво... - завороженно выдохнул мальчик. Он еще не знал, что спускаться иной раз бывает кабы даже не потруднее, чем подниматься, но очень скоро ему предстояло узнать и это. Так что когда они вышли к небольшой речке и Масахидэ сказал наконец: «Привал», - Кицубоси плюхнулся в траву и блаженно раскинул руки и ноги. - Жрать хочу, - объявил он, наконец отдышавшись. - Рыба подойдет? – деловито осведомился Масахидэ. - Даааа! - Отлично. Вот ваша удочка, если нужно, я покажу, как, и будете сейчас ловить. - Да ну... - насупился разочарованный Ода. - Что я, рыбак какой-нибудь? - Не рыбак, а наследник клана Ода, - согласился пожилой самурай. - Но кто не заботится о пропитании – тот не ест. Говоря все это, он наживил и закинул одну из двух удочек, споро разжег костер, не забывая поглядывать, не клюет ли; через некоторое время на траве уже билась первая блестящая рыбина, а затем и вторая, и третья... Место для привала было выбрано идеально, что Кицубоси очень скоро понял: именно здесь берег спускался полого, но уже в нескольких шагах приподнимался, и там вышел на поверхность слой охристо-желтой глины. Масахидэ облепил влажной глиной каждую рыбину и разместил их в костре. Вскоре глина затвердела и закоптилась, как чайные чашки в печи; оставалось только палкой выкатить испеченную рыбу из огня, расколотить глину (так, чтобы не обжечься) – и приступать к трапезе. Пахло так, что у Кицубоси аж весь рот слюнями наполнился. Честно сказать, ему даже в голову не приходило, что ему еды не достанется. Но Масахидэ преспокойно уселся лопать, своему воспитаннику и господину ничего не предложив и даже не взглянув в его сторону; юный Ода аж обалдел от такой непочтительности. Костер весело трещал, тонкий дымок тянулся в сторону от реки, печеная рыба пахла так, что голова кружилась от запаха, но эта рыба стремительно убывала... - На что ее там ловить? – хмуро буркнул Кицубоси. - Вам повезло, черви еще остались, - невозмутимо ответил Масахидэ. - Знаете, как насаживать? Кицубоси скакал бы от нетерпения, поминутно вскрикивая «клюет? а сейчас – клюет?», если б наставник не предупредил его, что рыбалка любит тишину, рыбу распугать можно. Когда наконец поплавок задергался, он ловко подсек, как ему перед тем объясняли – и первая рыба взлетела в воздух! Правда, маленькая, но ведь поймал же! Сам поймал! Две следующих сорвались, но с четвертой попытки наконец опять получилось, а потом... а потом – рыба так рванула, что чуть удилище не выдернула из рук! Еле удержал. Краем глаза заметив, что Масахидэ сунулся было к нему, пропыхтел: - Я сам! Рыба попалась упрямая, да сильная какая! Ода боролся с ней добрых четверть часа, чуть без удочки не остался. Или без рук. Но когда наконец вытащил... - Аааа! Карп! Правда карп! Масахидэ, гляди – ведь карп же, настоящий! - Самый настоящий карп, - с одобрением подтвердил наставник. Только сейчас мальчик сообразил, что старый самурай всё это время стоял позади него, наготове, чтобы подстраховать – но так и не тронул, ни самого, ни удочку. Теперь оставалось разжечь костер (вообще по-хорошему это сделать надо было еще до того, но Кицубоси сначала не сообразил) и приготовить добычу. Кицубоси уже без всяких споров – проснулся азарт, да и гордость, что получается! – таскал палки и хворост для топлива, сухую траву на розжиг, укладывал всё это, как показывал Масахидэ, наконец, протянул руку: - Готово, давай огниво. - Ваше огниво было в мешке, который вы оставили дома. - Так давай своё! – нетерпеливо притопнул ногой Кицубоси. - Нет, - спокойно возразил Масахидэ. - Я приказываю! - Кицубоси-доно, приказывает мне ваш отец. И, согласно его приказу, в данном случае вы - можете только просить. Можете попросить, можете сидеть без рыбы, можете добывать огонь трением – как вам угодно. - Ну и не хочу я эту рыбу, - надулся Кицубоси и отвернулся. - Это всё равно какая-нибудь гадость! - Как вам угодно, - повторил Масахидэ и вернулся к своим делам. Когда он, собрав осколки глины с приставшею изнутри рыбной шкурою и оглоданные косточки, он отошел в сторону, чтобы их прикопать – чтобы не оставлять за собой мусора и чтобы на запах не набежали ночью лисицы или еще какое зверье – к костру и обратно вдруг мелькнула лохматая молния, и через несколько мгновений Кицубоси уж с торжеством тыкал в свои дрова зажженою от костра веткой. - Тоже вариант, - согласился Масахидэ. Печеная рыба, горячая, только с костра, да еще собственноручно добытая, да еще на пустой с самого утра желудок, пахнущая дымком, истекающая горячим соком, а еще ее надо есть без палочек прямо руками... Кицубоси был готов дать честное слово, что ничего вкуснее не ел никогда в жизни. Меж тем с реки потянуло прохладой, и воздух начал чуть приметно сгущаться – близились сумерки. - Я собираюсь строить шалаш, - сообщил Масахидэ, поднимаясь. - У вас три варианта: вы присоединяетесь и мы строим большой шалаш на двоих, или вы строите себе сами, я покажу, как, или вы ночуете под открытым небом. - Сам себе! – загорелся Кицубоси. Строить шалаш – это тоже было, оказывается, ужасно интересно, и не такой шалаш, как они строили иногда с ребятами, там было одно баловство, а тут – настоящий! Сумерки окончательно сгустились, край неба коротко прозолотел – и спустилась ночь. Крупные звезды проявлялись на небе – одна, другая, третья, не успеваешь считать, тонко зудели в воздухе комары, а луна стояла высоко над рекою – огромная, ясная-ясная, приглядись – разглядишь все лунные горя и реки. - Интересно, а где там заяц... - задумчиво проговорил Кицубоси, прихлёбывая пахнущий дымком, крепко настоянный чай. - Он там точно есть! А я сколько смотрю – никак не увижу. Он правда все время изо всех сил разглядывал. И на любовании осенней луной особенно смотрел – уж тогда-то точно должно быть видно, тогда луна самая ясная, когда и увидеть, как не тогда! Может, в замке Фуруватари сейчас как раз луной и любуются. Любование луной – это вообще-то ужасно скучно. В прошлом году наследнику Ода в первый раз разрешили присутствовать. Взрослые пили саке и вели какие-то свои нудные взрослые разговоры, не про сражения, не про лошадей, и даже не про лунного зайца, ему, понятно, не наливали, он только таскал закуску, и за это его тоже на следующий день отругали – что неприлично таскать закуску с чужих столиков, перед тобою собственный же поставлен. Младший брат скоро заснул и его унесли в дом, хотя он и так совсем малявка и глупый, от него никакого толку, а больше детей совсем не было, даже других братьев не звали, так что стало совсем-пресовсем скучно. Кицубоси тогда сбежал, забрался на дерево и там сидел, грыз сушеных рыбок, которых натырил за пазуху, и смотрел на луну и высматривал Лунного Зайца. - Он ведь тоже, наверное, ночью выходит посмотреть, - продолжал рассуждать Кицубоси, - мы смотрим на Луну, а он с Луны смотрит на нас. А может, там на Луне наоборот? Когда у нас ясная погода, у них тучи, и заяц дома сидит, а когда у них ясно, выходит – а у нас тучи, и нам Луну не видно? - Не исключено, - согласился Масахидэ. - Надо такую штуку придумать, чтобы через тучи смотреть! Для всего же штуки придумали, чтобы всё делать, а такую почему-то нет. Может, я когда вырасту, такую изобрету! - Можно попробовать, - снова согласился наставник и подлил ему еще горячего чая. - Такой вкусный чай! – высказал Кицубоси. - Чайная церемония – это скукота. А вот такой чай – самый-самый вкусный! На чайную церемонию со взрослыми его пока еще не брали ни разу. Но он и так знал, что скучища. - Ну не скажите... - задумчиво проговорил Масахидэ. - Вот, помнится, когда перед битвою при Адзукидзаке... Костер, догорая, потрескивал, рдяные угли распадались на такие же рдеющие кусочки, и маленькие язычки пламени вспыхивали на них и, погорев, опадали вновь, у костра было тепло, а от реки отчетливо тянуло холодом, и огромная, ясная осенняя луна стояла над Овари. - Спокойной ночи, - не забыл вежливо сказать Кицубоси, забираясь спать в свой шалаш. Вот только вместо тишины и сонного детского дыхания из шалаша очень долго доносились звуки возни, приглушенное ворчание и, наконец, возмущенный мальчишеский голос: - Я уже замерз весь! - Теплая одежда была в мешке, который вы оставили дома, Кицубоси-доно, - прокомментировал из соседнего шалаша невозмутимый Масахидэ. - Впрочем, если хотите, залезайте сюда, вдвоем уместимся, а так будет теплее. Замерзший Кицубоси не стал упираться, и через некоторое время из хорошо устроенного шалаша все-таки послышалось ровное и сонное детское дыхание... пополам с сонным взрослым. Рано утром мальчик выбрался из теплого шалаша на берег реки. Еще не совсем рассвело, и белый туман, как вода от промытого риса, только в сто раз гуще, стелился над самой водой, где-то под туманом плескалась вода, набегая на берег, и непонятно было, где вода, где берег, а где туман. У мальчика от холода тотчас застучали зубы. Он стоял над рекой, по колено в тумане, и ему было хорошо. И он думал, что надо все-таки спросить у Масахидэ, а как добывать огонь трением. Ведь интересно же! Когда спустя еще четыре дня Ода Кицубоси вернулся в замок в сопровождении своего наставника, Хиратэ Масахидэ он уже обожал. И восторженно рассказывал Инутиё, набивая рот отвычным горячим рисом, по которому успел соскучиться... по обоим – по Инутиё и по рису. - Он столько всего знает! И как силки ставить, и как направление по моху узнавать, и про сражения, и как грибы искать... грибы – они знаешь какие вкусные? Я в другой раз Масахидэ-сана попрошу, чтобы он и тебя с нами взял. Если вы полагаете, что с тех пор Ода Нобунага он перестал хулиганить, значит, историю Японии вы пока еще знаете плохо. Конечно, не перестал. Однако его хулиганства обрели направленье и вектор... который со всей определенностью указывал на Окэхадзаму. И дальше много куда. Взрослые, как водится, этого не видели, ругая юного Оду о-уцукэ, болваном, хулиганьём, предрекая клану Ода печальное будущее в таких дырявых руках и даже тишком, а после и вслух предлагая эти руки сменить. Взрослые – что они понимают! Вот Хиратэ Масахидэ – он понимал. Хиратэ Масахидэ в свои пятьдесят лет понимал отлично.