oh, to see without my eyes the first time that you kissed me boundless by the time I cried i built your walls around me…
Тайны любви невозможно разгадать по одной простой причине: они никем не придуманы, у них нет оснований, подчинения общепринятым земным законам. Они как изломанное пространство, где скорость света столь мала, что сравнима со скоростью улитки на обочине, а временем можно измерить расстояние. Хотя, кое-где ещё такое возможно. И им суждено было встретиться именно там. Каким образом, до сих пор не ясно. Если это судьба, то чем-то эти двое заслужили такие её насмешки. Первый раз они смотрят друг на друга с недоумением, вроде «кто ты такой и что здесь забыл?». Второй — уже с долей презрения, третий — с решимостью и готовностью к атаке, но с тщательно скрываемым уважением. Достойные соперники действительно уважают один одного, но они никогда об этом не скажут. Тем более друг другу. Каждый последующий раз, когда их взгляды встречаются, наполняется новым смыслом: вызовы, победы, проигрыши, месть, восхищение, опять какая-то злость и вслед за ней наигранные угрозы, затем просто разговоры по душам. На лицах появляются улыбки, румянец проступает всё ярче, а взгляды задерживаются всё дольше. Особенно взгляд Нико. Он смотрит на смеющегося Льюиса; ему льстит то, что его шутка оказалась смешной, он довольно улыбается и сам не может удержаться от лёгкого смешка, всё ещё не отрывая глаз от белоснежной улыбки, матовой кожи, молодых морщинок у радостных зажмуренных глаз. Вдруг Нико мысленно одёргивает себя, опускает голову вниз и убирает палевые, его совсем по-юношески непослушные волосы за уши, пытаясь не думать, насколько часто он стал делать это в последнее время. Он не нервничает на гонках, он совершенно спокоен в присутствии важных, «больших» для спорта людей, но он бессилен сам перед собой, когда речь (хотя бы только речь) заходит о Льюисе. Он на стадии медленного ужасающего понимания своих чувств, с которыми он заведомо сдался бороться, потому что не успел научиться этому. И ему правда льстит то, что его шутка оказалась смешной, но она для многих может быть забавной. Гораздо больше ему доставляет ещё не до конца понятное трепетное удовольствие его смех. Росберг ходит по замкнутому кругу, волнуясь, не подозревает ли кто-нибудь, и этим почти выдаёт себя раз за разом. Должно быть ему повезло, что здесь по большей части придают значение мельчайшим деталям машины, а не поведения человека, который вылез из кокпита и вышел за пределы гаража или боксов. Хэмилтон же, кажется, несколько сильнее. Он настойчиво врёт самому себе, что не видит краем глаза все знаки со стороны Нико (или вовсе сам изо всех сил пытается их разглядеть). Потому что он хочет. Но к чёрту, нет, так не бывает, Нико его друг, который, возможно, тихо ненавидит его за спиной за каждую свою проигранную, даже не по вине Льюиса, гонку. Ему хочется верить в ненависть, жгучее соперничество, а во всём остальном ошибаться, ему хочется бесконечно лгать и не выходить из мира безобидных иллюзий, где каждая мысль кажется неправильной, а будущее — слишком сложным, если не оставить всё, как есть. Он достаточно храбр, чтобы верить в собственную ложь, но недостаточно, чтобы дать себе волю. Для него это видится, как дать слабину. Как странно, когда люди, каждый день преподносящие себе новые испытания, избегают их вот так просто. Но что-то происходит. Будь то (чёртова) искра или ещё что-то из разряда литературной романтики, но переломный момент настаёт. Когда голубые глаза встречают карие, становится поздно бежать и тогда никто из них в страхе не отступает. Смотрит, изучает, маленькими, медленными шагами подходит, сгорая от любопытства, рвано дышит, дрожа от собственного сердцебиения, кажется, будто панически боится — но не отступает. Нико на пару сантиметров подался вперёд и остановился. Вот он, Льюис, ещё ближе к нему, всё такой же прекрасный, идеальный, его друг, его враг, соперник, партнёр. Прямо перед ним, непозволительно близко. Британец почувствовал каждое дуновение, каждое маленькое колебание воздуха, которым дышал Нико. Гаснут огни, закрываются глаза, и Льюис сдаётся. Ему хочется заплакать, ведь всё, против чего он боролся, одержало сокрушительную победу над ним. Но он лишь почему-то улыбается, отстранившись после первого мягкого прикосновения губ. Росберг неуверенно положил ладонь на щёку Хэмилтона и уже хотел убрать, заволновавшись, что это, должно быть, лишнее, когда последний жестом сказал этого не делать, положив свою руку поверх его. Нико не мог поверить, что он держит его за руку. Не говоря уже обо всём остальном. Один из многих вечеров, когда через обычное прикосновение рук передаётся всё то, что умалчивалось слишком долго. Настолько, что оно способно проходить тончайшими электрическими импульсами от человека к человеку, от пальцев к щекам, шее, даже волосам. Незыблемое счастье. Нико показалось, что он начал таять, когда Льюис вдруг (прочитал мысли? изучил его привычки настолько, чтобы предугадать действия дальнейших тысячных долей секунд?) опередил его и бережно убрал его светлую прядку за ухо. Он знал его лучше, чем себя. И так можно смело сказать про них обоих. Лучшие друзья, что иногда целуются? Парни, которые не умеют справляться с ненавистью? Слабые юнцы, которые поддались минутному порыву, или невероятно, не по годам сильные — взрастили чувства внутри и нашли смелость выплеснуть их наружу? Для них нет никакого чёткого определения. Как и для любви вообще.... oh, oh woe-oh-woah is me the first time that you touched me... oh, will wonders ever cease? blessed be the mystery of love...