Новелла о горшке с бонсай

Япония прибыл к месту заключения. Пруссия стоял в тени былой славы. Он обернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с прошлым, которого не существовало: — Ты в гражданке? — Пробую забыть. — У меня вот вряд ли получится, — сыронизировал Гилберт. — Говорят, отними у военных мундир, и не найдётся никого, кто захотел бы стать солдатом. — Он помедлил перед тем, как снять и развесить китель на спинке стула. — Но для меня уже слишком поздно. — Развернул, приглашая сесть внезапно вернувшегося друга на нём, сам же, напротив, расположился на краю кровати. — А тебе он больше не к лицу. — Выдержал паузу. — Ну, не такие уж они и нецивилизованные, — усмехнулся, наконец обводя рукой комнату гостиницы. — В моей стране смертникам тоже оказывают все почести, — не выразил удивления Кику. — Договоримся на «достойном приёме», — миролюбиво отрезал Пруссия. — Но не будем о хорошем: как новый мир? — Просто другой. — Япония сидел смирно. — А тебе не кажется, будто ты сдаёшься? — У Гилберта ещё оставались некоторые запасы ненависти из веры в справедливость её причин, и он, правда, мог бы поделиться. — Нет, я в этом уверен. Но мы отдали все силы одной войне и не преуспели, поэтому разумно дать второй шанс. Япония должна получить уважение в мире любым эффективным способом. Гилберт много всего не принимал, было достаточно единственного, чтобы затуманить разум: — Не знаю, зачем ты приехал, но рад быть ближе, чем приходилось во время войны. — Он наклонился вперёд, опершись локтями на колени, как обычно делал, когда говорил откровенно и по существу: — Кику, я тебя... — Уж точно не за этим, — перебил тот мягко, касаясь проклятия кончиками пальцев. — Она умрёт, если назовёшь её по имени. Всё прояснилось. Как же он раньше не понял. Любовь не может быть свершившимся фактом, если только — настоящего, суть которого в постоянном движении и становлении. У неё нет прошлого, потому что у неё нет причин. У неё нет будущего, потому что её нельзя пообещать. И нет для любви оков тяжелее, чем слова. А в них она просто не может существовать. Потому выражать подобное чувство — что черпать руками из родника. Но ещё можно об этом помолчать. Вдвоём это делать особенно приятно. И они не говорили о любви. Они не говорили так много. Они не говорили так долго. До самого конца. Гилберт ни о чём не жалел. Он построил границы своего мира из сильной личности, за которую берёт гордость, а её ничто не берёт. Не может она пасть слишком низко: даже находясь у самой земли, поднимает взгляд к небу. И Гилберт следовал своей звезде, потому что, как известно, любая звезда может оказаться чьим-то солнцем. Только прусский орёл способен смотреть на него прямо. Как и на смерть. С того самого дня Японии больше не для кого освещать полёт, потому что небеса действительно опустели. Отныне Пруссия находился в плену земли. И если солнце так хотело увидеть его вновь, ему пришлось освободить Гилберта. Когда Иван раскапывал могилу бывшего любовника и настоящего врага, он хотел только одного — забрать то, что не принадлежало ему при жизни покойного. Сердце Гилберта. — Разве ты не с Альфредом? Россия не удивился присутствию Японии: Восток — совсем другой неведомый мир. — Ещё со времён Войны за независимость. Но хотелось иметь сувенир на память о первой любви. Она ведь самая особенная, — улыбнулся Иван. У Кику её не было и не будет. Потому что это история о несчастной любви. Той, что приносит печаль, оттого что она неосуществима и удержать её нельзя. — Ты тоже сюда явно не оплакивать пришёл. — Россия бросил вызывающий взгляд. — На счёт три? Япония кивнул: — Три! — Я съем его сердце. — Я посажу его голову. — Ладно, ты победил. — Россия поднял руки к груди в сдающемся жесте. — Посадишь? — В горшок. С бонсай. Всегда мечтал. — Ясно. — Только о бонсай. — Ясно. — Так что если ты закончил… — Да. — Россия уступил место Японии. Выбравшись из могилы, он тихо засмеялся: — Ну и ну. Что мы здесь делаем? Он и после смерти не даёт нам покоя. — Иногда это всё, что мне остаётся, — Кику поддержал разговор из вежливости. — Я должен был, — проговорил Иван откуда-то издалека. — Это личное. Он попросил меня однажды очень давно, когда ещё дружба казалась вечной. — Усмехнулся невесело. — Вечность оказалась такой короткой… — Вы убили его за ту тёмную сторону в вас самих. Вы уничтожили в нём своих демонов. Тот непринуждённо ответил: — Возможно, ты прав. — Но вы не правы. Страну может приговорить только её народ, а не другие государства. — Ну, нечто из ряда вон выходящее делает его бесподобным, — просто заключил Иван. — Ты закончил? — Да. — Желаете подать руку? Или лучше голову? — Голову я уж точно терять не стану, в отличие от некоторых. — Кику потянулся, чтобы выбраться. — Простите мужчине его маленькую мужскую слабость, — театрально запричитал Россия и встретил мягкий взгляд. Выполнив свою часть работы, Япония осмотрел пустырь: — И нет надгробия? — Запрещено. Сам понимаешь, — пожал плечами Россия. — А что бы ты написал? — «Гилберт Бальшмидт. Жил так, будто уже мёртв». Иван хмыкнул: — «Живой труп»? А я думал, он тебе нравился. Кику ответил на дружескую усмешку, поясняя: — Разница культур. Так говорят о тех, кто полностью освободился от страха смерти, а значит — отныне для него всё возможно. Россия одобрительно кивнул: — Тогда лучше и не скажешь. — Да. Думаю, я наконец понял, что это такое — это высочайший взлёт волны, тянущийся к небу, к сияющему солнцу и к самому себе, взлёт всегда напрасный, ибо он есть порыв смертного начала к бессмертному, но иногда солнце склоняется навстречу такой волне и они на миг встречаются, тот короткий миг, когда морская пена сияет и гибнет, растаяв брызгами дождя, подобно слезам, — так появилась Любовь и так она перестала существовать. — Когда Гилберт стал человеком, он ощутил это в разы сильнее, ибо люди только потому и возвращаются, что способны прожить невыносимую боль и невыносимое счастье лишь однажды. И залпы расстрельной команды не перекрыли тихий голос его мыслей, сквозь грёзы которого ураганом прорывался энергичный Альфред: — Я сегодня на съёмочной площадке… — Он переключился. — У тебя петух в доме? Вспоминаешь прошлое? Кику открыл глаза: дневной сон выбил его из колеи и понёс другими путями к бескрайнему океану. — Что-то вроде того. — Ты видел фильм, который снимает Акира Куросава? — Про самураев? — Пфф, про ковбоев! Крутых и непобедимых! — Америка взял на воображаемую мушку птицу, последовавшую к своему хозяину. — Он не испортит твоё дерево? — Альфред присел рядом, чтобы ближе рассмотреть работу Кику. — Нет, он к нему очень привязан, — ответил Япония, продолжая аккуратно наматывать крепкую медную проволоку, которая с недавних пор заменяла ему струны. — Зачем ты стягиваешь ветви? — Чтобы сделать его лучше. Свобода отталкивается от границ. Так форма делает стихотворение особенно красивым, как военный мундир — мужчин, казармы — беспорядок… — А демократия — страны! — закончил ассоциативный ряд Америка, и оба весело засмеялись. — Хорошо, что ты в норме. Поверь мне, впереди тебя ещё ждёт чудо. — Я знаю. Я тоже слежу за своей экономикой, — Япония согласился с доброй улыбкой. Потому что жизнь продолжается…