Тиха тифлисская ночь

— С Новым годом, душа моя. При этих словах лицо Воронцова озаряется таким благостным расположением, что у Бенкендорфа невольно дух перехватывает. Казанова, а перед Михаилом теряется, словно мальчишка неопытный. Видимо, в глубине души до сих пор не может поверить, что такой серьёзный и рассудительный человек некогда ответил взаимностью на его дерзкие притязания. Ведь несмотря на извечное дружелюбие стоял где-то совсем высоко, едва влился с порога в их буйное гвардейское общество. Англичанин по манерам, русский по искренней озабоченности судьбой империи, во имя которой сидят они нынче на маленьком балкончике господского дома в самом сердце Тифлиса и ждут малейшего предлога, дабы сорваться с места навстречу приключениям, полным опасностей и романтических курьёзов. Один из них нежданно-негаданно развернулся прямо у них под носом, хоть Александр и не желал поначалу выглядеть ошеломлённым в глазах товарища, к которому испытывал столько противоречивых чувств. Но теперь... Теперь хотелось броситься с головой в бездонный омут блаженства и в то же время уберечь Михаила от напастей, грозившихся им за подобную связь. Хотелось вновь прикоснуться к нему, ощутить мягкость коралловых губ, хотелось дышать им, раствориться в нём, таком прекрасном, чистом, открытом. Однако он ещё сдерживал невольный порыв, подтвердивший бы всё: их связь, подогретая искренним интересом друг к другу, - не игра и не блажь, столь свойственная обществу адской петербургской молодёжи. Старшие насмехались над их пылкостью так, будто враз позабыли славные деньки собственной молодости, когда сердце жаждало славы, подвигов, справедливости и... любви. Сладок запретный плод - особенно для того, кто не видит ничего дурного в поступках, идущих из самых глубин очарованного сердца. Ураган мыслей в голове затихает, стоит краем уха уловить тон его вкрадчивого голоса. Михаил умеет быть жёстким и несгибаемым - боевое крещение это лишь доказало. Посему и испытывает Александр нынче высшую степень блаженства: на его памяти донельзя галантный Воронцов ни с кем таковым не бывал. Ему же открылась вдруг сия сторона чужой личности, умело прячущаяся под накрахмаленными уголками истинно британской сдержанности. — Протяни руку, - слетает с улыбчивых губ, и сердце Александра на миг замирает. Что же это? Он приготовил подарок? А ведь сам Бенкендорф позабыл об уместности этаких знаков внимания в отношении сослуживца. Тифлис, только-только оживающий после очередного чумного покоса, своими радостями и удовольствиями окончательно вскружил ему голову. Вот же дурная башка! Он бы руками так и всплеснул, схватился бы за лоб, однако виду не подал. Улыбнулся разве что виновато, а затем всё же протянул навстречу ладонь. Под косыми лучами полной луны глаза Воронцова поблёскивают точно драгоценные камни. В оттенках его настроения, столь умело скрываемых, можно вечно копаться, однако теперь Александр смотрел и ничего толком не понимал. Так непривычно было ловить на себе взгляд, настолько одухотворённый, настолько заинтересованный, пылкий... Да, объекты минутных увлечений его обожали, однако с таким глубоким чувством он столкнулся впервые. Нутром чуял - это совсем другое. Это надолго. Может быть, навсегда. В протянутую руку вкладывают, наконец, холодный металл, отчего Бенкендорф вздрагивает, точно сунул руку под горный поток. Кажется, губы Михаила на миг складываются в усмешку - Александр уже не уверен ни в чём. На ладони остаётся простенький медальон в медной оправе, не слишком маленький, не слишком большой. В самый раз, чтобы спрятать в складках мундира. — На добрую память, - всё так же мягко выговаривает ему Михаил, не сводя взора с лица поражённого сослуживца. Пальцы дурно слушаются хозяина, пока тот мешкает в попытках разъединить две половинки, взглянуть на то сокровище, что ему подарили. Внутри и правда клад. По крайней мере, Александр чувствует себя таковым - искателем сокровищ, коему досталась толика несметных богатств. С крохотной миниатюры глядит на него изящная копия друга... Любовника? Чёрт их теперь разберёт. Те же взбитые угольно-чёрные локоны, прищур глаз, изгиб полных малиновых губ. Бант из завязок на белоснежной рубашке распущен почти до конца. Тот самый запретный плод во всей своей манящей красе. Александр судорожно кусает тонкие губы и, наконец, обращается к крышке. Изящная гравировка, пространная и убористая. Приходится поднести медальон к самым глазам. Губы безмолвно повторяют заветные строки. Шекспир. Всё, как Воронцов любит. Сразу вспомнились те деньки, когда разгорячённые живым разговором сидели они в гостиной Нарышкинского дома, и Михаил под восторженные восклицания вскакивал с софы, декламировал ровно, чисто, с непередаваемым чувством, поднимая за всех присутствующих бокал. — Поверить не могу... — Во что же, друг мой? Бенкендорф снова вздрагивает - ну точно неловкий мальчишка. Воронцов наверняка какой-нибудь чародей, подобный легендарному Мерлину, просто виду не подаёт. Не может ведь человек властвовать над кем-то столь безраздельно. Или всё-таки может? С губ срывается нервный смешок. Александр зарывается свободной ладонью в светлые кудри. — Не верится, что подобное происходит наяву, а не в сновидении. Михаил долго смотрит в ответ, после чего откидывается на подушки и оглядывает тёмные силуэты домов, погружённые в сон. И снова эта улыбка. — Мне тоже так казалось. До недавних пор. Возвращает Воронцов к реальности оригинально: рука в тонкой лайке ложится ему на колени, и Бенкендорф готов благодарить высшие силы за сию новую вольность. Александр больше не сдерживается, смотрит так влюблённо и преданно, что едва поднявший глаза Михаил тут же смущённо их опускает. Благо что ненадолго по милости сослуживца. Чужие пальцы приподнимают за подбородок, а взор Воронцова по-прежнему мечется. — Тифлисские мастера сослужили добрую службу. У меня была пара дней на то, чтобы всё подготовить. — Давно задумал нечто подобное? Александр смотрит с искренним любопытством. Нечасто ведь дарят настолько личные вещи. — С тех самых пор, как мы вдруг встретились в Астрахани. Мне это показалось знамением свыше, - фыркает Воронцов будто в насмешку над суеверным порывом. И, словно прочитав немой вопрос на дне пытливых голубых глаз, кротко улыбается вновь. Агнец Божий во плоти, не иначе. — Ты думал, я предпочёл всё забыть? Не получилось, как видишь. Да и, по правде сказать, не хотелось. «За такое в Англии вешают» - зазвенели вдруг в памяти роковые слова, что обронил новоявленный преображенец в то утро, когда после дружной гвардейской попойки на съёмной квартире они проснулись в одной постели и долго смотрели друг другу в глаза, подводя молчаливый итог всему их сближению. Встретились после ещё несколько раз, прятались по углам точно котята нашкодившие, а в ночь перед тем, как Александр уехал в экспедицию со Спренгтпортеном, до нехватки воздуха целовались на Семёновском мосту, перекинутом через Фонтанку. Будто перчатку бросали в лицо жестокому свету. Что поделать, ежели в Англии вешают? Следовало возблагодарить Фортуну за то, что на девятнадцатом году от роду Воронцов возвратился на родину, столь любезно принявшую его. Бенкендорф тогда так и сказал, пожав обнажёнными плечами беспечно, чем заслужил сердечную благодарность и очередной поцелуй, тягучий как липовый мёд. Но даже после всего, что произошло между ними, русский англичанин умудрился остаться поразительным скромником. Куда там Александру, с юных лет познавшему прелести любовной науки. Вот только настаивать в нынешних обстоятельствах он не собирался отнюдь. Поглядев на любезного друга ещё пару мгновений, Александр отнимает руку и возвращается к созерцанию драгоценнейшего из подарков. — Спасибо, Миш. О большем нельзя и мечтать! - выдыхает искренне, обводит кончиком пальца выгравированные строки. — В самом деле? Лукавый смешок. Чужая ладонь на бедре. Невесомое прикосновение строго очерченных губ. Вместе с неожиданным приступом из головы вылетают сомнения, все до единого. Остаются лишь предвкушение и какой-то совсем уж детский восторг. Поторопился Александр наречь друга непорочным святым. И всё же в ласках его чувствуется то самое благородство, сделавшее бы честь любому из столичных героев-любовников. Бенкендорф привык поступать по-иному, но паузу держит, отвечая ему не менее мягко и трепетно. Ведь в подобных прикосновениях так много лучшего смысла, постепенно превращающегося в нечто куда более плотское. Медальон плавно скатывается по подушкам, разбросанным по ковру, когда Александр наконец отвечает штурмом на штурм: подминает под себя друга, покрывает поцелуями его щёки, лоб, приоткрытые губы. За минувшие годы Воронцов будто стал ещё пленительнее, ещё слаще. Статный красавец, обворожительный, ревностный, педантичный до крайности. Настоящих сражений пережили всего ничего, а Михаил уже блистает в первых рядах, без лишних раздумий бросаясь на помощь товарищам и вдохновляя солдат своим присутствием на поле боя. Из него, несомненно, выйдет удивительный командир, генерал редкой породы. Бенкендорф убеждён в этом. Представляет себе этого великого, умудрённого человека и понимает - окончательно и бесповоротно, - что навсегда останется его сердечным приверженцем. Тут и гадать нечего, даже если поначалу терзали сомнения. Оные буквально на глазах тают, чем больше сражений они проходят бок о бок, чем больше Александр получает теперь, неторопливо принимаясь за узел чужого платка. Следы от ревнивых укусов расцветают на бледной коже точно алые розы. — Отчего же ты не писал мне всё это время? - вдруг отрывисто выдыхает Михаил ему в самое ухо. Бенкендорф вздрагивает, замирает на долю секунды, отрывается от обнажённой шеи, заглядывает прямо в глаза, подёрнутые невесомой пеленой страсти. На лице Михаила написана не обида - скорее, деликатная заинтересованность. У Александра от сердца как отлегло, а вот на большее слов, увы, не хватает. — Даже не знаю... - широко ухмыляется он, утыкаясь носом в плечо Михаила, точно здоровый кот, охочий до ласки. - С Мариным в ловкости мне не тягаться. Ответом служит возмущённый вздох откуда-то сверху. — Что мне до него? А тебя я сердечно прошу: пиши впредь, коли временем располагать будешь. В знак согласия Бенкендорф лишь кивает отрывисто. Так и будет, всенепременно. До скончания его дней земных.