*****
— Я помню: соседская собака принесла щенков, — Вольдемар глубоко затягивается, во рту одна сплошная горечь, но на глазах уже выступают слёзы, и он с силой выталкивает дым, чтобы скрыть их, — махоньких таких, два пушистых комка счастья… Когда тебе семь лет, то для радости нужно всего ничего. Конфета, самодельный шалаш, пойманная рыба, запечённая в углях картошка, залезть на крышу, полежать на солнце. Мир такой необъятный и интересный и так хочется его исследовать. — Соседская собака принесла щенков, — повторяет Вольдемар, опуская взгляд. — И мы пошли на них смотреть. Счастью не было предела… Два крошечных и беспомощных существа тыкались розовыми носами в набухшую грудь дворовой собаки. Они были слепые и тёплые и вечно искали бок своей матери. Когда мы брали их в руки (с ума сойти, настолько крохи, что помещались в ладони), они тихо поскуливали, а их мать обнюхивала и облизывала нас. Мы подталкивали их поближе к соскам, и они, неуклюже толкаясь, пили молоко. Он шумно вдыхает воздух. Даже сквозь вонь табака пробиваются запахи сена и псины. — Совсем скоро у щенков должны были открыться глаза, — холодно произнёс Байрах. — Заскакивая в соседскую калитку, я столкнулся с ним. Всё, что я запомнил, это металлическое ведро, тельняшка и эти вонючие серые трусы, в которых он ходил, и плеск воды, плеск воды. От него несло перегаром за версту. Меня это не остановило. «Я смотреть щенков», — сказал я тогда. «Ну смотри», — хохотнул он и кивнул на ведро. Я ничего не понял и посмотрел… Слёзы ручьями катятся по его выцветшему лицу, как и тогда. — Щенки плавали в воде, словно две тряпочки. Они были мокрые и не шевелились, не скулили, не тявкали, а просто колыхались вместе с водой. Мне почему-то стало вдруг так противно, дыхание спёрло в груди, я не понимал, что происходит… А этот мужик довольно крякнул: «Ну вот так бывает, парень», и ушёл. Они так и не открыли глаза.*****
Тилия сидит одна в пустой комнате. Вокруг тишина и никого рядом нет. Ни единой души. Пустота выела её до остатка, и промеж рёбер гуляет ветер. Только ошмётки её колышутся на костном остове, и сыпется песок. Раньше точка за точкой вдоль позвоночника гуляли тёплые руки. И нежно, и спокойно на душе. А сейчас она не то, что чужих, своих рук не чувствует. Да даже как-то всё равно. Времени столько прошло, а произошло всё как будто вчера. — Мир большой, — заливисто смеётся Ливионская, и непонятно: то ли ей плохо, то ли очень хорошо. Жизнь для неё с места не сходит. Тилии кажется, что она застряла где-то там, не здесь, где-то в большом мире, где были тёплые руки, пушистые коты и слойки с апельсиновым джемом. Остальное — нетленный кошмар наяву. Мир большой, но ей некого найти. Никого нет. Он пустой для неё. И она пустая. — Почти смерть, — она раскачивается на стуле и вымученно улыбается. — Одним солнечным утром мы совершили переход. Только на тот край я вышла одна. А он пропал. И всё. И всё, понимаете?!?! Всё, что лежало на столе, разбивается вдребезги. — Кто виноват?! Кто виноват?! Я в ЭТОМ виновата!!! — Ливионская кричит, пальцами сжимает край стола и не знает, куда себя деть, глаза у неё широко распахнуты и совершенно сухие. — Зачем…? Зачем… надо было… Она бы что-то с этим сделала или с собой. Внутри всё белеет от злости и бессилия, потом замирает. В тот же миг сердце ухает и живот скручивает от боли. Тилия задыхается от отчаяния, сжимая кулаки до кровавых отметин, и безмолвно трясётся над столом. Сама она белее савана, с синюшными венами под глазами. Приходит в себя долго, нехотя закрывая все окна и двери, заворачивается в плед и пьёт горькое вино. Так проходит вечность.