Бедный Марк

— Бедный Марк, — шептала старуха за прилавком, проводив мальчика к двери магазинчика. Девушка, стоявшая в очереди первой, согласно вздохнула: — Бедолага. Его все жалели, все ему сочувствовали, давно позабыв, что говорят о тёмном. Да какой он тёмный? Блаженный он! Ходит, весь серебристо-седой, смотрит сквозь людей, почти ничего не говорит и бог ведает о чём думает. Жил Марк с бабушкой почти с самого детства, лет с шести. И всё это время был именно таким, не менялся, вот местные и привыкли. Говаривали о нём разное, и что в луне утонул, более умные, правда, поправляли, что не в луне, а в её отражение, что матушка его и вовсе утопить в озере пыталась, чтобы избавиться от урода, да и что силён он, болтали, а некоторые даже, вздрагивая, делились, что не так всё просто, не так. Нет, не просто он такой, а на самом деле очень умный, за всеми наблюдает. Но таких, как всегда, было меньшинство, а проверять характер мальчика никто из них не спешил. И что ни говори, а когда появился сумасшедший с армией мертвецов, кричавший всем кланяться, ибо он идёт захватывать мир, Марк его… Но здесь можно добавить, что тот некромант сам напросился, первый к нему полез, первый свою армию мертвецов направил. Вот мальчик и… Ну, местные не поняли, что произошло, и виновен ли в этом Марк. Просто армия вдруг повернула обратно и разорвала некроманта. Они труп убрали, армия рассыпалась без мага-призывателя, собаки растащили кости, а люди полусгнившие тела, устроив такое себе массовое захоронение недалеко от кладбища. Другой раз, проходя мимо пекарни, к Марку прицепился какой-то высокородный хлыщ, так как прицепился, так и поседел, посмотрев ему в глаза, и сбежал, теряя на ходу враз засмердевшие портки, пропитанные мочой и… В общем, спустя пару таких ситуаций местные уяснили — с чем ты идёшь к Марку, то к тебе и возвращается. В равной доле. Но, не смотря на казусы, никто не считал его тёмным, не тыкал пальцем, да и вообще… Сочувствовали ему, а некоторые любили побольше своих внуков. Марк выглядел слабеньким, совсем уж слабеньким, а на деле и воду носил, когда его просили, всё так же смотря сквозь людей, всё так же молча, и пирожки ел, когда приглашали, не уступая аппетитом мужикам, и с паразитами расправлялся, особенно с комарами. Короче, помогал по мере нужды. Но в остальном был он… что та пустая бутылка, прозрачная и лишённая содержимого, этикетки, да вообще всего, даже запаха. Собаки его никогда не чуяли, ходил он бесшумно, как призрак. — А кто это? — спросил мужчина в очереди, стараясь не смотреть в глаза местным. Но никто ему ничего не сказал — отчего-то люди здесь не любили чужаков. А когда этот чужак тронулся с места — его не остановили, потому что никто и никогда не вмешивался в такие дела, коли те касались Марка. Кто к нему с ножом, тот от ножа и… — Ну и хорошо, что хоть защититься может, — хмыкнула старуха, забираясь на табуреточку возле кассы. — Жалко мальчика, — повторила за ней девушка, но быстро отвела взгляд от закрывшейся двери и передала бабуле деньги, вытянув с прилавка крупный и румяный калач. Рон же, тот самый чужак, недовольно хмыкнул, оглядываясь, но нигде странного тёмного не увидел, словно тот истаял. Местные смотрели на него недобро, как ему казалось, с подозрением, а дядька на постоялом дворе даже не хотел давать комнату, когда увидел знак святого братства. Наконец, не найдя следов и сдавшись, Рон сел у фонтанчика на главной улице и залез в котомку, вытаскивая из неё пишущие принадлежности. Тут же перо ожило и заплясало по листу, записывая его надиктованные мысли. Главная из которых, пожалуй, заключалась в: «зондировал весь город». Вскоре перо успокоилось, а лист сложился в птаху и взлетел, направляясь к адресату, а сам Рон, сжав в кулаке знак, снял его и спрятал в карман. *** Луна светила очень ярко, настолько, что освещала улицы до мелочей, неровностей в мощённой дороге. Рон шёл, глядя на светило, и всё ему казалось, что ошибся, и никакой чёрной магии вокруг нет. Знак в кармане молчал, как молчал и днём, и это самое странное — обычно, стоит только рядом объявиться тёмному, как он с ума сходит, нагревается и дрожит, а когда колдовство, да хоть крошечное, хоть остаточные отголоски или само эхо — холодеет. Но знак грелся до температуры его ладони, касающейся серебряной блямбы, и не выказывал признаков хоть чего-то рядом. Первая мысль о порабощении люда теперь казалась ему дикой, а померещившийся тёмный — фантомом. Луна отражалась в ровной глади фонтана, которого достиг, чтобы получить ответное письмо, но совет говорил лишь наблюдать, замечать, собирать информацию. Их кампания против всех тёмных только начинала работать, спешка здесь навредит. Рон и сам это понимал. Когда попадаешь во владения, давно захваченные тёмным, лучше тихо и мирно смотреть и думать, а не бросаться в бой. Это, чаще всего, главная ошибка, потому что ты на чужой территории, подвластной врагу. Но Рон пошёл дальше, слушая песнь ночи, заворожённый луной, пошёл туда, где её должно быть видно лучше всего. С моста он наблюдал, как склонился, сросся с её отражением мальчик, тот самый тёмный, которого увидел днём, как блестят в её свете его слезы, и демоны, гадкие демоны кружат над ним, что-то нашёптывая на ухо. Ему надо было наблюдать, не вмешиваться, потому что таков приказ, но… Серебряный клинок медленно и тихо вышел из ножен, сверкнул, отражая свет, ноги мягко ступали по сухой траве, почти не издавая звуков, а мальчик лежал, не живой и не мёртвый, просто… Тысячи лун отразились от его лезвия в воду, от воды в лезвие, от лезвия в воду и от воды в лезвие… Мир колыхнулся, словно собрался переворачиваться, Рон расставил ноги и пошатнулся — у него закружилась голова, мальчик не шелохнулся, до половины скрытый в воде… Он лежал на боку в стоящей сейчас реке, не тонул и не всплывал, не переворачивался и не шатался, словно его там заморозили, словно сейчас течение вынесет этот труп к берегу. Глаза, точнее видимый над водой глаз был распахнут. Половины, которая должна бы быть в воде, не было. Кошмары над ним больше не витали. Мир дрожал. — Глупый ребёнок! — сплюнула бабуля, перекидывая в воду пучок полыни. — Сколько раз говорила, держись подальше от реки! Рон с трудом удержал оружие и рухнул на колени, погружаясь в воду с головой, едва успев сделать вдох. Неведомые силы тянули его вниз, кошмары начали шептать, напоминать ужасы, пережитые в детстве, и словно чёрная магия затягивала его всё глубже, лишая воздуха. Туда, где пропала, отразившись, душа одного ребёнка, туда, где отражается мир искажённый, невидимый человеческому глазу, туда, где… Рон вынырнул, хватая ртом воздух, и вытянул паренька на берег за собой, краем глаза увидев уже не один, а добрый десяток полынных пучков. Он понял, кажется, совсем всё понял, уразумел, как ошибся, и когда снова оглянулся — ни бабули, ни полыни уже не было. Мальчик равнодушно смотрел на луну, отражавшуюся от его серебристых глаз, и впервые Рон ощутил искреннее сочувствие тёмному. — Сколько кошмаров тебя терзает, а? Очень медленно, но ночь двигалась к рассвету, а он всё сидел около безразличного мальчика и думал, что же можно с этим делать. Утопленный, да? Сама луна омыла ему волосы, выбелила тело и проникла в глаза, и никак её оттуда не изгнать. Пока не рассвело, Рон поднял тёмного на руки и понёс к себе в комнату, в тот постоялый двор, откуда его хотели прогнать. *** Марк смотрел в окно, сквозь окно и сквозь людей, наверное, даже сквозь самого Рона, не только рождая этим толпу мурашек на его шкурке, но и заставляя испытывать стыд. — У тебя есть родные? Он молчал долго, очень долго, но всё же ответил: — Два брата. — Они далеко? Не могут заботиться о тебе? И вновь молчание, затянувшееся на минуты, Рону начинает казаться, что таким темпом они будут говорить ещё сутки, прежде чем он вытянет хоть крупицу нужной информации. — Нет. — Почему? Прошло десять минут, прежде чем он понял, что ему просто не ответят. — Ладно, оставим семью в покое, — согласился, думая, что если начнёт расспрашивать, то затянет всё ещё больше. — Почему ты остаёшься здесь? Марк указал куда-то пальцем, и Рон сдался. Ну да, может в том направлении что-то важное, но как это узнать? — Ладно, — повторил Рон, полностью смирившись. — В таком случае, я уезжаю. Сейчас же. Марк даже не моргнул. *** Рон ехал и думал, думал и ехал, вертя в руке цеховой знак, стуча пальцами по шее коня, пуская зайчиков вытащенным из реки мечом. Он ещё утром послал весточку, а только что получил ответ. И, вот как говорится, что хочешь с ним делай, хоть зад подотри, а легче не станет. Вообще ночь в одной комнате с Марком прошла ужасно — тёмный то метался в бреду, плакал, то замирал и вроде спал, чтобы проснуться уже от воплей самого Рона, уставшего развеивать кошмары, парящие над головой. — Ах, к чёрту, — сплюнул он, комкая послание и разворачивая жеребца обратно. До захода солнца оставалось едва ли больше часа. *** Домишко тёмного напоминал больше хижину ведьмы, ну или волхва, тоже, своего рода, ведьм, все они одной шайки, могут микстуру от живота варить, а могут и приворотное зелье, но Рон сейчас мало думал о ведьмах, волхвах и прочих, больше о распахнутой двери и заливающем всё лунным светом. Входил он босиком, чтобы не мешать, до этого оглушив коня успокаивающим заклинанием, и с оружием наготове. Как и думалось ему, в одной банке квасились ещё живые пиявки, в другой змеиные глаза, а в третьей сушёная ромашка — ну прямо набор на все случаи жизни. И, как и думалось, нависла над тёмным совсем большая пиявка, вобравшая в себя образ самого большого кошмара — весьма красивой женщины, известной во многих кругах под именем вечной вдовы, или чёрной, это уж кто как хотел. А по другую сторону от головы метавшегося Марка шептало что-то иное чудище, вид имеющее безобразный, но словно человеческий. — Слуа, — пробормотал Рон, классифицируя ужастик, и полоснул по нему мечом. И по вдове тоже, чтобы не бесила. Марк задышал спокойнее, его лицо разгладилось, не становясь привычной маской, а приобретая черты спокойствия, умиротворения. За всю ночь он не сомкнул глаз, отгоняя кошмары, чтобы и не думали лезть, а когда заорали петухи — свалился без сил. Марк посмотрел сквозь него и на него, прикрыл своим покрывалом и поднялся с постели. *** — Где тёмный? Где тёмный, я спрашиваю! — тряс мужичка Рон, а тот что-то невнятно блеял, указывая пальцем дальше по улице. Он по этим указкам бегал уже не первый час, но Марка пока ещё не нашёл. Подозревал, что местные начисто врут, а потому пошёл в обратную от указанной сторону и даже не посмотрел на осевшего на землю дядьку. — Да неужели?! — взорвался он, найдя наконец тёмного на террасе рядом с какой-то старушкой, уминающего пирожки. Перепрыгнул через заборчик, стремительно подошёл, но резко закрыл открытый рот, потому что Марк сунул ему в руки корзинку, накрытую полотенцем, а рот заткнул надкушенной выпечкой. Хмуро жуя, Рон поставил корзинку на стол и приподнял полотенце, заглядывая внутрь. — Это Марк для вас попросил, — объяснила ему старушка, подливая тёмному чай. — Вы садитесь, я ещё одну чашку принесу. Ел Марк за троих… И пока ел, выглядел почти человеком, ну или Рон уже привык к его безучастному лицу, но промолчал, ничего не сказал, доедая пирожок и берясь за следующий. А вот бабуля была словоохотливой, всё рассказывала, как родные дети и внуки уехали в другой город, и она уже десять лет одинёшенька, только Марк ей помогает, когда надо — крышу меняет, воду носит каждое утро, корову доит, и даже от хворей помогает. — Вон, видите на заборе знаки? Это всё он сделал, а с тех пор… Вот ни разочка не хворала, ни я, ни коровка моя, Малька, ни кот, что б ему… И даже, знаете, гусеницы капусту не едят… Нету гусениц! Нету и всё. И комаров нету, и мухи не… И вообще, Рон так понял, когда гулял, что Марк здесь всем помогает, а они и рады, за еду человек работает. Когда, правда, надо что-то тяжёлое делать, то не только за еду, да и вообще они ему, как сказал кузнец, пока Марк молча сунул руку в горящую печь, что-то там чиня, всё нужное и сверх того дают. А всё нужное — это еду, одежду, инструменты, книги, и вообще всё, что попросит. А просит Марк редко. Ну и они его не загоняют, совсем нет. Он скорее сам, от скуки ходит и делает. — Не, ну руку бы я в печь не засунул, — усмехается кузнец, натачивая нож. — Пришлось бы её гасить, ждать, пока остынет, потом выгребать всё, снимать стенку… Я вообще его первый раз попросил загасить пламя, а он туда руку… Ух и испугался я. Рон кивнул и продолжил ходить за Марком, наблюдая, что тот и как делает. А ночью снова не спал, свалившись только под петушиный ор. Тёмный снова на него посмотрел, укрыл, но не поднялся, остановленный горячей рукой и хриплым голосом: — Побудь здесь, дай, отосплюсь… Марко присел на край, наблюдая за засыпающим Роном прозрачно-серебристыми глазами. Постепенно Рон понимал, что действительно, не всё так просто в душе этого блаженного, как все говорят. И понимает он всё, просто… — Динамика жизнедеятельности, — бормотал, записывая на лист, чтобы отправить его начальству. Уже три письма подряд ему говорили, чтобы отправлялся дальше, а сюда уже едет другой, что он, Рон, слишком далеко зашёл, что работа не должна становиться чем-то личным, но он прекрасно знал, что кто-то другой мальца убьёт. Чтобы меньше мучился, так сказать. Последние ночи они спали нормально, потому что в книгах бабушки Марка он вычитал средство от кошмаров — полынь. А кроме этого, в ту самую динамику он уже втянулся, даже начал немного понимать этого тёмного, угадывать его мысли. Бабушка, к слову, умерла всего год назад. Ну и местные уже начали относиться к нему как к своему. А ещё он наконец-то уговорил Марка починить их жилище, а то уж очень ему надоели утренние сквозняки. И за продуктами теперь ходили вместе, коров доили по очереди, бабуль навещали, воду им носили… И однажды проснулся Рон, уже привычно обнимая тёплого Марка, и понял, что так можно жить… Да, стоит признать, сблизились они не сразу, но достаточно быстро — сквозняки штука крайне неприятная, а рядом всё равно теплее. Ну или это он себя так утешал… До приезда человека из совета оставалось всего ничего, и прежде чем пойти на глупость — выступить в защиту врага, ему требовалось ещё кое-что выяснить. Лунные волосы были мягкими и гладкими, как шёлк, кожа нежной и тёплой, он тронул пальцами бледную щеку с едва заметным утренним румянцем и отодвинулся, собираясь с мыслями. Белые ресницы дрогнули — Марк уже не спал. — Расскажи мне, — попросил Рон, а через мгновение уточнил: — как видишь и чувствуешь. Да, он мог спросить о родне, родителях, собственно, участие вдовы в его судьбе, но не стал. Как бы там ни было, а это дела прошлого, они ничего уже не значат. Марк если и мог рассказать, то не стал. Он показал. Сел, стягивая с них одеяло, задрал на Роне рубаху до самой шеи и принялся чертить, вычерчивать, обводить, легонько и щекотно скользя пальцами. Пальцы у него, отметил Рон, вовсе не нежные, пальцы человека, работающего руками, но не совсем огрубевшие, нет. Он далеко не сразу понял, что тот имеет ввиду, не с первого раза догадался, что то, что он показывает, относится больше к внутренним структурам. Марк безошибочно показал сеть магической энергии, прочерчивая самые толстые каналы от сердца, за ней проследил все главные артерии, даже сунув руку ниже пояса, благо, что не под штаны, условно обвёл каждый орган, овал ауры, а после, уже жёстче, прошёлся по болезненным местам, сказав, что видит каждую болячку, требующую лечения. На том моменте, когда он указал пальцем ему на горячий пах с оттопыренными трусами, Рон всё осознал. И смутился. А потому спросил: — А сам? Марк упал на спину, завалился и, глядя в потолок, признался: — Больно. Рон не понял, но ему это не понравилось. Приподнявшись, он навис над тёмным и сунул руку ему под рубашку, стараясь на ощупь провести там же, где это делали ему, но спустя пару движений задел твёрдый сосок. Марк вздрогнул и зажмурился, заставив отдёрнуть руку. — Больно? — Сильно. — Прости… больше не прикоснусь… Не хочу причинять тебе боль. Но Марк мотнул головой, в своей безучастной манере взял его за руку и уложил себе на пах, до этого всё ещё скрытый под толстым одеялом. Рон сложил губы буквой «о»… — Сильно… у тебя слишком чувствительное тело, да? Но ответа он не услышал, потому что Марк зажмурился и закусил губу вновь, чтобы не застонать, а под рукой что-то дёрнулось. И Рону очень, прямо непреодолимо захотелось сделать ему то, что клялся никогда и никому не делать перед советом, вступая на службу. И он это сделал, потому что Марку… Потому что Марк доверился. И пусть стонал беззвучно, едва дышал, но выгибался, что тот кот, комкал простыню пальцами и закатывал глаза — уже не прозрачные, нет, горящие расплавленным серебром глаза. А Рон… ему, точно, что-то поделалось, потому что не было никого слаще Марка, ничего благозвучнее его молчания, ничего прекраснее расплавленного серебра, льющегося из приоткрытых глаз, смотрящих на него с таким неверием, такой мольбой, что сердце заходилось бешеным стуком. Не выходили они сегодня к людям, не носили старушкам воду, потому что Рон знал, что даёт, вероятно, самое дорогое, что имеет, и даёт лишь на этот день, ведь кто знает, что случится вечером, завтра утром или… *** Письмо пришло под ночь, когда он с омерзением смотрел на цеховой знак и гладил по голове спящего Марка. Прочёл его, вздохнул и собрался идти разбираться, но Марк не спал. Он, подумать только, позволил себе наглость — удержал за руку, сдержал, самими глазами моля остаться, и когда Рон зло и отчаянно сжал кулаки — поцеловал. Впервые самостоятельно, впервые напористо и запальчиво, роняя его на кровать. И всё было в его поцелуях, вся молитва, мольба, просьба, жажда и страх. И Рон понял, что самое страшное для любой живой души — одиночество, полное одиночество, когда не с кем разделить жизнь, кров и даже молчание. В конце концов, Марк успокоился и уснул, а Рон никуда не ушёл, приняв решение здесь и сейчас. Решение остаться. *** Полыхало зарево пожара в ночной темноте, и люди не сразу заметили, не сразу сбежались и не сразу затушили. Да и нечего было тушить — деревянный домик вспыхнул, что то сено, и сгорел до тла, не оставив ничего, кроме кусков полопавшего стекла и редких крупных углей, да пепла, разнесённого ветром. Люди оплакивали своего тёмного, но старики не рыдали, они знали, а ещё знал кузнец, при котором Марк руку в горящую печь засовывал и не обжигался — не помрёт их блаженный от такого, не помрёт. А раз сжёг, значит, так надо было. Покачали они головами и разошлись, поглядывая мимоходом на отражение луны и размышляя, куда же делся мальчик, не пропадёт ли сам. А может, и не сам. Может, нашёл он своё, только своё, понимающее и любящее. Кто ж его знает? Только луна и ведает, куда её утопленник пропал, не сгинул ли под ножами разбойников, в топях болот или… Ерунда это всё, не сгинул! Тёмный же, хоть и блаженный. И действительно, не сгинул. Обосновался в другом городке, вместе с Роном, выбросившим знак ордена, и даже научился улыбаться, произносить одно имя, одно признание, и одно важное слово «хорошо», которое значило «счастье». Но, конечно, бывали у него моменты, когда уходил в ночь смотреть на отражение луны, а потом поутру мрачный и злой Рон приставал к людям, требуя у них ответа: — Где. Мой. Тёмный?!