reviver

Трещины засветились, налившись алым, словно свежая рана. В первый миг Уилсон подумал, что сходит с ума, затем по ушам ударил окрик Максвелла – беги! Стены пещеры затряслись, будто наверху отплясывал джигу кто-то огромный, из глубин земли выросли кошмары, нацелили на них черные, чернее окружающей темноты, смертоносные когти. И они кинулись прочь, не разбирая дороги, петляя как зайцы между пятнами света и тени. Хиггсбери был уверен, что маг бежит за ним, но когда рискнул кинуть взгляд через плечо – позади было пусто. Сквозь грохот камней донесся слабый крик, но может, ему просто почудилось. В следующий миг Уилсон влетел в паутину, и тотчас сверху перед самым его носом упал паук – учёный едва успел выхватить копье. Многочисленные глаза на бледном теле жутко мерцали алым, но всё же среди кошмара руин паук казался почти родным и нестрашным. Возможно, Уилсон просто не успел испугаться, да и разделаться с единственным противником было не так уж трудно. А потом стало очень тихо. И вот от этой неестественной тишины горло сжал такой страх, что Хиггсбери едва мог дышать. – Максвелл? – позвал он неуверенно. Стены руин поглотили голос, даже эхо ему не ответило. Дохлый паук лежал у ног, скрючив лапы и бессмысленно глядя в потолок помутневшими глазами. Уронив сломанное копье, Уилсон пошёл назад. С каждым шагом сердце сжималось всё сильнее. Трещины потускнели. Кошмары исчезли, словно и они ему просто почудились. Максвелла нигде не было видно. Впереди, в пятне света, падающего с потолка, что-то белело. Продолговатое и страшное. Какая-то бутафория. Это не могло, не могло быть по-настоящему. Уилсон приблизился к нему на негнущихся ногах. Солнечные лучи высветили смеженные веки, приоткрытый рот. Ниже всё было залито багровым, и Уилсон старался не смотреть. Еще шаг. И еще. – Эй, приятель? – позвал он, ни на что не надеясь. Колени подломились, и он рухнул над распростертым телом, коснулся руки. Запястье было еще теплым. – Максвелл? Всё казалось настолько нереальным, что Уилсон был почти спокоен. Непослушными пальцами он принялся расстегивать пиджак мага. Кровь забивалась под ногти, и, борясь с тугими скользкими пуговицами, Уилсон перепачкался в ней едва не до локтей. Максвелл не отвечал. Хиггсбери приложился к неподвижной груди, пачкая в крови щеку и волосы. Тихо. Только бухает в висках собственная кровь да царапает сознание тонкий, скулящий звук. Лишь спустя несколько секунд Уилсон понял, что этот звук издает он сам. И что Максвелл не дышит. Оцепенение сковало его, холодило лоб, отдавалось онемением в кончиках пальцев. Ему казалось, он весь набит изнутри стеклянными осколками, и они пытаются прорвать кожу. Это неправда. Он просто немного сошел с ума. Обычное дело. Нужно всего-навсего найти пару цветов, верно, приятель? Только выбраться сперва наверх. Вернуться в лагерь. Они обустроили отличный, образцовый лагерь. Если бы в Постоянстве проходило состязание скаутов, их лагерь непременно завоевал бы медаль. Максвелл оказался очень тяжелым, его костлявое тело – длинным и неуклюжим. Уилсон не знал, как к нему подступиться, не сделав хуже. В конце концов он взвалил мага на спину, но был слишком невысок, и ноги Максвелла волочились по земле, мысками ботинок цепляя камни. Рубашка и жилет промокли и липли к позвоночнику, но Уилсон не обращал на это внимания. Он обязательно вытащит Максвелла из этих проклятых руин. Обязательно. Слышишь, приятель? Не отдам. Никому тебя не отдам. Злость обжигала горло, придавая сил. Если бы в этот миг с потолка свалился хоть десяток пауков, Уилсон был уверен – смог бы расшвырять их без всякого оружия. Лагерь встретил его тишиной и прогоревшим до золы костром. Скоро закат, нужно торопиться. Однажды он из любопытства пролистал кодекс Умбра. Не понял ни слова, но в память врезался один рисунок. Насколько он сумел разобрать, на нём было изображено средство, способное вернуть к жизни кого угодно. Неказистое на вид, бедно-красное, с торчащими ошметками веревок. Идея была плохая, книга едва не свела его с ума, но это могло помочь. Даже если было безумием. Уилсон принес дров и разжег пламя так сильно, что оно стало багровым, уложил Максвелла поближе к костру и попытался снять с него одежду. Ткань намокла и липла к коже, не желая выпускать мага из кровяного кокона, тело было как деревянное, руки не гнулись. Промучавшись с пиджаком некоторое время, Уилсон принял решение и взялся за бритву. Окровавленная ткань лоскутами падала на землю, обнажая исполосованную грудь. Раны были глубокие, с вывороченными наружу краями, и давно не кровоточили. Нужно немного травы. Паучьих желез – не зря всё-таки тот паук попался ему на пути. И крови. Крови необходимо много. Между лепестков бутоньерки забились крохкие комочки. Хиггсбери бережно вынул цветок из петлицы. Роза пожухла, тут уже ничего нельзя было исправить. На её место, прямо напротив сердца, он положил мягкий, будто тряпичный сверток, еще более неприглядный, чем на рисунке. Вытерев бритву о подол рубашки, Уилсон резко полоснул себя по руке, шумно выдохнул от боли. Лезвие было грубое, каменное, и вышло недостаточно глубоко. Уилсон сцепил зубы, приказал себе довести начатое до конца и попробовал ещё, медленно, с нажимом провел по коже. Боль была обжигающе-резкой, всеми силами он старался не отдернуть руки, но она всё-таки дрогнула, и лезвие вспороло вены. Кровь заструилась по запястью, полилась на обмотанный веревками алый ком. Что если ему не хватит? В его маленьком теле, истощенном холодной зимой и бессонницей, крови было не так уж и много. Пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть это сработает. Сердце билось так тяжело, словно разбухло вдвое и задевало ребра при каждом ударе. Ужас захлестывал его волнами, так что темнело в глазах, и колотилась в висках единственная мысль – а если не сработает? Что если уже поздно? Максвелл ведь умер. По-настоящему умер. Он не дышит уже несколько часов, и кожа у него прозрачная и бледная до синевы. Уилсон накрыл ладонью этот жалкий, влажный комок, и вдавливал его в грудь Максвелла с такой силой, словно выжимал собственное сердце. Он давил так сильно, что кровь не успевала впитываться, и между пальцами потекла паучья желчь, прозрачная и липкая. Максвелл был бледен до синевы. Губы у него высохли и растрескались, в уголке запеклась багровая струйка. Пожалуйста. Уилсону начало отказывать зрение. Взор подернулся мутной дрожащей пеленой. Пожалуйста. Вернись. Под ладонью что-то дрогнуло. Боль пульсировала в раненой руке, Уилсон стиснул пальцы сильнее. Сердце скукожилось, почернело и скатилось в траву высохшим бесформенным комком. Грудь Максвелла поднялась и опустилась. Затем еще раз. И еще. Уилсон моргнул. – Максвелл? – позвал он скрипучим, словно чужим голосом. Маг дышал. Совсем слабо, но дышал. На заострившихся скулах выступил бледный румянец. «Живой», – пугливо толкнулось в сознание. – Максвелл… Уилсон будто забыл все другие слова. С трудом разжал ладонь и прижал руку к груди. Кровь потекла между пальцев, капли со стуком ударялись о грудь Максвелла, и было в этом звуке что-то невыносимое, словно весной, когда таял лед и капли падали на землю, будто твердили с утра до ночи, что одно время кончилось и началось другое. Максвелл открыл глаза и несколько секунд бездумно глядел на темнеющее небо. – Мы не в пещерах, – проскрипел наконец он и неуклюже попытался сесть. Уилсон спрятал руку за спину и сжал кулак. Ему до безумия хотелось коснуться Максвелла, сжать его запястье, прикрыть наготу. Но он продолжал сидеть как оглушенный, словно один из тех падающих камней всё-таки стукнул его по голове, и даже улыбаться не мог. – М. Да. Неплохо, а, приятель? Отрубился под землей, а вот уже здесь. Извини за пиджак. И бутоньерку. Кажется, ей конец. Я тебе новую сорву, обещаю. Он говорил что-то ещё, почти себя не слыша, перед глазами у него всё расплывалось, но Максвелл, по счастью, кажется ничего не замечал. Он всё пытался встать, и наконец, оперевшись о плечо учёного, всё-таки сумел подняться на ноги. Пальцы у него были холодные. Уилсон крупно вздрогнул всем телом, но тут же низко склонил голову, неловко сгреб в охапку окровавленную одежду и потащил прочь. Максвелл всё ещё был очень бледен, но бодрился и, не желая терять времени, откопал в одном из сундуков свежую рубашку и вскоре он принялся за дела. Лагерь накрыла ночь. Незаметно пробравшись в палатку, Уилсон забился в дальний угол и, уткнувшись лбом в полотняную стену, расплакался. Глухо, навзрыд, вцепившись зубами в ладонь и съежившись в комок. Он так боялся, что Максвелл услышит. «Всё пройдёт. Всё пройдёт. Ну же, Хиггсбери, возьми себя в руки», – уговаривал он себя, но слезы продолжали катиться по щекам. Только сейчас он позволил всему ужасу произошедшего на себя свалиться, и задыхался под этой тяжестью, глотая горькие слезы и дрожа всем телом, словно кролик, попавшийся в силок и слишком хорошо понимающий, что будет дальше. Максвелл умер. Да, он теперь жив, и гремит теперь чем-то снаружи, словно и не произошло ничего непоправимого. Но это не отменяет того факта, что он умер. Это он, Уилсон, виноват. Он не должен был бежать. Не должен. Сердце у него разрывалось от любви и ужаса, и он никак не мог заставить себя успокоиться, выбраться наружу и Максвеллу помочь. Ему сейчас очень нужна помощь, а он... – Эй, приятель, – раздался из-за спины негромкий голос. Уилсон не ответил. Спрятав лицо в ладонях, он принялся яростно тереть глаза. Максвелл на карачках забрался внутрь. Может быть, некоторое время он и был мертвым. Но слепым не был точно. – Уилсон. Покажи мне руку, – попросил он так мягко, как мог. Учёный только сильнее сгорбился. Максвелл поймал его за запястье, притянул к свету и долго смотрел на перетянутую бинтом ладонь. Между пальцев виднелись следы крови, заметно было, что ее отмыли кое-как. Уилсон попытался было отдернуть руку, но маг держал крепко. Обняв за плечи, он мягко потянул Хиггсбери на себя, прижав к груди этот комок горя, от одного взгляда на который болело сердце. – Я живой, Уилсон. Живой, – шепнул он Хиггсбери в макушку, приглаживая жесткие встрепанные волосы. Эх, горе. Голову бы ему вымыть. И переодеть. Так и сидит тут в окровавленной рубашке, и, кажется, даже этого не замечает. – Может, тебя никогда и не было. Может, я давно сошел с ума и тебя выдумал, – Уилсон задрал лицо и попытался улыбнуться. У него дрожали губы, но он продолжал упрямо тянуть уголки вверх. – Это что же… эскапизм? – с сомнением протянул Максвелл. – Солипсизм, – поправил Уилсон охрипшим от слез голосом, прижимаясь теснее, – У меня в детстве был воображаемый друг. – И сейчас ты решил вообразить себе… брюзгливого старого мага? Уилсон призадумался, устроившись щекой у Максвелла на плече. Маг откинул полог палатки и, мягко накрыв ладонь Хиггсбери своей, прижал к спальнику. – Что ты чувствуешь, Уилсон? Теплый мех под рукой был очень мягкий, в нем утопали пальцы. Снаружи тянуло дымом и палой хвоей. Руки Максвелла пахли ягодами. Над самым ухом слышалось ровное дыхание. Дрова потрескивали, искорки поднимались над огнем, между деревьев, развесивших пушистые темно-зеленые лапы, порхали светлячки. Во рту было солоно от слез. И чем больше этих простых, привычных ощущений впитывал Уилсон, тем спокойнее становилось на душе. – Посмотри на меня, – попросил Максвелл и накрыл его губы своими. Поцелуй отдавал печеными каштанами и был таким мягким, что Уилсон задохнулся от нежности, робкой, почти болезненной, и в этот миг он очнулся окончательно, распахнул глаза – и догадался наконец обнять Максвелла за шею, неловко, но так истово, словно не собирался отпускать никогда. Маг улыбнулся в поцелуй и сунул Хиггсбери под нос самодельную миску, полную ягод, перемешанный с еще горячими печёными каштанами. – Это что же…Ты еды приготовил? – едва сумел выговорить Уилсон. – И на твою долю тоже, – невозмутимо подтвердил маг, – В конце концов после таких потрясений организму нужно хорошо подкрепиться, как считаешь? Уилсон глядел на него почти не моргая. У него вновь задрожали губы, но Максвелл прижал его лбом к своему плечу, и ученый доверчиво затих. – Я так испугался за тебя, – шептал он, прижимаясь к магу так тесно, словно желал втиснуться в грудную клетку, и больше не пытался утереть слезы, – Звезды и атомы, Максвелл… – Со мной все хорошо. Со мной всё теперь будет хорошо. Всё благодаря тебе. Ну же, Уилсон, не плачь, – Максвелл вытирал его щеки рукавом, прижался губами к мокрым ресницам, расстегнул и помог стянуть задубевшую от крови рубашку, – Давай поужинаем. Я ужасно голоден, а каштаны сегодня вышли особенно хороши. А это нужно будет постирать. Ты что же, собирался просидеть так всю ночь? Он говорил и говорил, наполняя палатку звуком собственного голоса, пока слезы Уилсона наконец не высохли. Максвелл врал. Он больше не был хозяином этого мира, и никто из них не знал, что будет завтра. Но взгляд Уилсона был полон такой отчаянной верой, что он сам верил в свои слова. В конце концов, он и правда восстал из мертвых и готов был пойти на всё, лишь бы маленький ученый был счастлив.