Об укусах и поцелуях

Хоть у боязни замкнутого пространства имеется множество логических оправданий и научно доказанное право на существование, ничто одновременно не сковывает внутренности и не возбуждает так сильно, как этот самый недостаток свободного места. Отсутствие достаточного количества воздуха с успехом компенсируется головокружением, сравнимым лишь с тем, что возникает, когда выкуришь половину пачки сигарет одним заходом, с учётом того, что раньше не курил ни разу. Как сладковатый на вкус едкий табачный дым сжирает лёгкие изнутри, пробираясь в самые потайные закоулки, так уводящая холодный разум куда-то в сторону, шипами пронзающая влажную бледную кожу духота отвратительно быстро раздирает горло, срывает с губ новые протяжные стоны (это ведь только из-за пересохшего горла голос хрипнет и срывается, ведь так?), заставляет судорожно комкать пальцами простыни. Только из-за злости, из-за убийственной злости и столь же неконтролируемой энергии плечи резко вздрагивают, будто от электрического разряда или вырывающего с корнем барабанные перепонки раската грома. Как не перестать дышать, когда так близко, слишком близко и горячо, когда расстояние сокращено почти что до нуля, а услужливо приоткрытая форточка всё равно не спасает от этого сумасшедшего накала? Остаётся только предоставить себя той самой бьющей ключом энергии - пусть наутро и будешь чувствовать себя выжатым, как лимон, зато сейчас это не имеет никакого значения. Имеют значение только до полыхающих перед глазами взрывов сухие губы, которые везде, которых очень много и до грёбаной наркотической ломки мало одновременно. ⁃ Склони голову левее, - в самое ухо, вызывая очередную волну пиздецки приятной дрожи. Плечи покрываются мурашками, руки от плечей до локтей - тоже, хочется сдаться окончательно от одного этого нехитрого приёма. Мелоне послушно склоняется, незамедлительно открывая для растерзания ключицы и пока невредимую шею. Возможно, завтра он пожалеет об этом, но здесь и сейчас совесть гуляет где-то далеко от мозга, километрах в пятнадцати, если только не дальше. Поэтому сегодня он разрешает делать с собой всё, что вздумается, без тени сомнения и опасений. Отдаться ощущениям, или как там говорилось? Ощущения сейчас самые что ни на есть необъяснимые: гнев, острый и отнюдь не свойственный ему гнев распирает где-то в районе сонной артерии, грозясь перерезать её, забрызгивая всё алой кровью, по температуре более близкой к кипятку, нежели к человеческому телу. Накатывающее всё сильнее возбуждение с околосветовой скоростью наматывается на шею колючей проволокой и вот-вот присоединится к гневу, разорвав трахею напополам вместе с доброй половиной других жизненно важных органов. В такие моменты Мелоне по-настоящему не испугался бы, если бы умер прямо на месте от переизбытка всего на свете и от катастрофической нехватки тактильного контакта, хотя последнего, казалось, более чем достаточно. Гьяччо, не рассчитав силы, больно прикусывает тонкую, почти прозрачную кожу на шее, и установка «по возможности сохранять спокойствие» представляется чем-то на подобии миссии третьего, финального уровня сложности. Сжимающиеся зубы будто иглой колются, по телу разливается тяжёлая туманная боль. Плюс один синяк - плюс один балл в негласной битве за первенство, и на месте укуса точно останется гематома. Бордовая, а может, фиолетовая под цвет футболки или вызывающе чернеющая - никто не может знать, сейчас ему только больно и до чёртиков приятно. Хоть Мелоне и не любит всяческие проявления грубости, Гьяччо можно всё, без раздумий и колебаний всё. Выступившую капельку крови тут же слизывают аккуратным быстрым движением, и от горячего мокрого языка во впадинке ключицы Мелоне сносит, как от пули (он, конечно, под пули ни разу не подставлялся, но вполне догадывался и представлял, каково это), а в голове переключается адский тумблер, наверное, в миллионный раз. Гьяччо спускается ниже, кусая еще несколько раз, но теперь уже не настолько болезненно. Его руки кажутся грубоватыми, когда фиксируют чуть повыше локтей, а в воздухе облаком растворяется неразборчивое «извиваешься, как не знаю кто, спокойнее, блять». Как тут быть спокойнее, если есть такие прекрасные губы, если язык проходится по гладкой груди, очерчивает соски, возвращается к шее, потом снова к губам. Собственная штанга в языке как нельзя кстати охлаждает поцелуй тяжестью и солоноватым привкусом слюны и металла. Гьяччо целуется так охуенно-глубоко, порывисто и резко, кусает губы, рвано дышит в поцелуй, а Мелоне отвечает, отвечает чувственно и мокро, по обыкновению неохотно беря инициативу в свои руки и предпочитая оставаться ведомым, нежели вести самому. Гьяччо к своему же удивлению не чувствует ни капельки злости - напротив, какое-то противоречивое импульсивное спокойствие, одолевающее и окутывающее тепло, ласкающее кости и мышцы, как струи ледяной воды в расплавляющую июньскую жару, как неожиданный порыв холодного ветра, треплющий занавески на окнах и сшибающий со стола вдоль и поперёк исписанные конспектами тетради. Жарко и холодно, оглушающе-прохладно и настолько невероятно-жарко, что каждый мускул сводит. У Мелоне обжигающее дыхание и по непонятным причинам ледяные ступни, слишком горячий и влажный рот и вместе с тем холодные руки: одной он всё так же комкает простыню, другой - беспорядочно зарывается в короткие вьющиеся волосы на затылке. Глаза у него грязно-изумрудные, казалось бы, холодные, только в них полыхает огонь, которым при желании можно согреть, наверное, всю планету. Таящий под прикосновениями, тягучий и тошнотворно-приторный, как ириска, с блядскими густыми кукольными ресницами и белым шрамом от бритвы на подбородке, с помутневшим от возбуждения расфокусированным взглядом, он умудряется выглядеть до жути желанным со всеми мелкими несовершенствами. А как Мелоне гортанно стонет, громко и несдержанно, как запрокидывает голову и незамедлительно реагирует на каждое движение. Гьяччо хорошо, слишком хорошо, чтобы происходящее было правдой. Никогда и ни с кем он не чувствовал такой колоссальной неразрывной связи, не мог по-настоящему быть себя самим собой, в полной мере открыться и в полной мере довериться партнёру во всём. Пусть их секс был зачастую резким и сумбурным, со случайными царапинами и слишком жёсткой кроватью в общежитии, явно не предусмотренной для двоих, с не всегда уместными шутками в процессе, это ничуть не делало его менее чувственным, а даже наоборот. Было потрясающе, со следами ногтей на лопатках, с ломотой в теле и опухшими после поцелуев губами на следующее утро, с синяками на выпирающих тазовых косточках и красноватыми отпечатками спинки кровати на шее. С пустыми разговорами ни о чем и курением в форточку сидя на подоконнике без одежды, с недовольным «сдался ты мне, если простудишься, отойди от окна», брошенного с коротким смешком «и как прикажешь сидеть завтра на парах, а?» и столь же язвительного «на заднице, потерпишь, неженка». С тонкими стенами из гипсокартона, научившими проверять соседнюю комнату на наличие кого-либо, с растрёпанными волосами и оставленными на тумбочке очками и часами. Мысли и поцелуи помогают отвлечься от неназойливой, но не отступающей боли, которая вечно сопровождает. Пусть она и тонет в необъятном море приятных ощущений, никогда не сходит на нет окончательно. Поэтому в разы лучше, когда концентрируешься на чём-то вроде заходящегося где-то в висках сердца или невольного дыхания в унисон, пульсирующей синей венки на шее или кудрявых синих волос, откровенного румянца на скулах или задержавшихся на бёдрах грубых пальцев. Если не думать о боли, она отступает и редко когда доставляет ощутимый дискомфорт. Лишь служит призрачным напоминанием о том, что кто-то важный и нужный заполняет пустоту внутри, заполняет своей безусловной незаменимостью, горячностью и сбивающей с ног импульсивностью. Заполняет ровно до такой степени, что всегда будет немного мало. Мысли улетают в другую сторону, а затем и вовсе отключаются, сменяясь лишь яркими белёсыми вспышками перед глазами раз за разом, когда он чувствует Гьяччо в себе полностью, до упора, когда бессознательно выстанывает имя срывающимся на крик голосом. Они заканчивают почти одновременно, всё так же в унисон: Мелоне ещё сильнее выгибает спину, откидывается на подушку, жадно глотает ртом воздух. Гьяччо с силой сжимает его бледные, усыпанные веснушками плечи, словно боясь отпустить на одно-единственное мгновение. Он снова украдкой чувствует холодные ступни Мелоне и вдыхает отвратительно-сладкий родной запах клубничного шампуня, ванили и морской воды. Запах, который он хранит в памяти и никогда не выкидывает из головы. Некоторое время спустя Мелоне расслаблено лежит у него на груди, сверля взглядом стену напротив и прислушиваясь к ровному, медленному ритму сердца. Его стук не отличить от барабанящих по стеклу крупных дождевых капель: не отличить, если только не выучил наизусть каждый незамысловатый аккорд этой мелодии. - Поделись одеялом, сволочь, - ворчливо и сонно, будто у Гьяччо не осталось сил на пререкания. - Перетянул всё в сторону и даже не укрываешься. - Забирай хоть целиком, оно мне нахуй не нужно, - Мелоне протягивает одеяло и уже спустя минуту засыпает, всё ещё лёжа у Гьяччо на груди и сквозь пелену чувствуя еле уловимый поцелуй в макушку.