Обещание

      Улыбка её затмевает полыхающее на переливчатом красками небосклоне позолоченное светило, и оно склоняется до усеянной цветами земли перед хрупкой и слабой человеческой девочкой немо, принимая с кротким восхищением беспрекословную капитуляцию. Покрытые невыносимой тоской мелодии обрываются певчими птицами, когда звон льющейся ручьём жизни достигает их ветвистой обители голосом её прелестной простоты и ободряющего оптимизма. Одно её существование склоняет на колени всё живое, оно блекнет и стыдливо млеет перед обычной, слегка взбалмошной школьницей «Сускино» Аканэ Рин.       Ещё до всех её немых триумфов он лежал у обутых в простые лодочки ног и желал, чтобы искалеченное, изуродованное время замерло навек, упокоив его чахлые кости в недостижимой безмятежности.       Но Рин не ведает о чудовищной силе, что вне поля зрения её медных глаз одерживает победу за победой, и, напевая простую мелодию из детских книжек, продолжает кропотливо плести цветочный венок. Рядом с ней — извечный покой и забвение, блаженная оторванность от реальности и момент вечно не хватающей передышки. Петля за петлёй, петля за петлёй — всё так уныло и до высеченных в сознании фраз знакомо, что хочется сбежать, забыться, обмануть самого себя, но чем дольше длится сон, тем больнее он рассекает кожу.       Время терпит, недовольно прогибается под утопичную мечту выживших, а после отыгрывается на чахнущей сакуре, чьё испещрённое сердце бьётся в темнице его ребёр. Время словно ломает ему кости и выдирает с мясом кожу, оставляет захлёбываться в крови и горьком желании оборвать петлю.       — Асаги! — она вытягивает его из гнетущих размышлений и обращается к нему с неизменной улыбкой на устах, протягивая цветочный венок. — Красиво вышло, правда?       — Мм, да… — сонно отвечает он, пытаясь рассмотреть предложенный венок. — Одуванчики, ромашки… и вот это вот…       — Василёк, а не «вот это вот», — притворно надуваясь, щебечет Рин и, воспользовавшись его замешательством, венчает полевой короной. — Ах, так и знала, что тебе идут цветочные венки! — тихо посмеиваясь, говорит она и сразу начинает жаловаться, что надо было взять телефон и запечатлеть такую красоту.       — Жаль, что я не умею плести венки, — слегка нервно смеётся он, поправляя от непривычки цветы на голове. Сколько простых радостей жизни ускользнуло от него, запертого в клетке фальшивого мира.       Рин косится на него с чистым, неприкрытым удивлением и сокрушённо выдыхает:       — Ах, ну так нельзя! Сколько ещё таких обычных вещей ты не делал?! Составишь потом список, а сначала мы… — она начинает энергично оглядываться по сторонам, вызывая у него слабую улыбку. — Сделаем венок! Можешь выбирать цветы, какие хочешь, а потом…       — Заманчиво, — от накатившей боли не получается говорить громче, слова превращаются в неразборчивый шёпот, пока он начинает медленно заваливаться на Рин. Время всегда калечит внезапно, врывается в редкие минуты его покоя и выворачивает их наизнанку, оставляя горькое послевкусие и кровь на губах. Они не должны волноваться, она не должна волноваться, не должна страдать, не должна, не должна, не должна.       С ранящим беспокойством Рин зовёт и зовёт его по имени, придерживая за онемевшие плечи, пока он глухо пытается утихомирить её глупой ложью.       — М-мне… просто… немного плохо, — выдыхает, утыкаясь в её плечо. Аканэ Рин пахнет белоснежной сиренью и горьким лимоном, а её волосы — неразборчивым ароматом цитрусов. Ему становится немного, но легче.       — Так же неудобно! — ворчит Рин и, пропуская мимо ушей его недовольное бормотание, мягко и аккуратно пытается уложить на… на колени?       Впрочем, словно он против.       — Удобно, — сохраняя хрупкую связь с реальностью, шепчет Асаги и ощущает, как накатившая боль вперемешку с дремотой тянет и тянет его на дно. — Венок помнётся.       — Я сделаю тебе ещё один.       — Правда?       — И два, и три, и сколько хочешь. Только отдохни наконец-то.       — Обещаешь? — ему кажется, что Рин не услышит глухих, выдавленных с трудом слов, но она улыбается, затмевая солнце, и голосом пшеничных полей и синего-синего неба говорит твёрдое «да, обещаю».       Он смеётся хрипло и больно, вглядываясь в её недоумевающие карие глаза.       Завтра — десятое марта.