The world through a veil of glasses

Ты суёшь мне букет — он как мёртвое море.

      Сбросив велосипеды на землю, два парня наперегонки бросились к краю поля. Спелые колосья ржи, отливающие ярким солнечно-жёлтым светом, доставали им до колен, цепляясь, словно куча маленьких детей, за протёртые джинсы.       Тёплый ветерок своими искусными пальцами перебирал волосы на голове брюнета, делая из подобия творческого беспорядка что-то похожее на воробьиное гнездо.       В попытке поправить волосы, чтобы сквозь их пелену разглядеть уходящий закат, парень не сразу заметил, что к нему обращён взор ртутных глаз товарища. Драко же в этот момент пробовал увидеть истинный цвет глаз Поттера. Он, естественно, знал их настоящий цвет, потому что часто оставаясь наедине, Гарри снимал свои очки-велосипеды. Малфоя просто до безумия, до дрожи в руках бесили поттеровские очки. Толстые линзы скрывали всю красоту глаз. А Драко, не имея возможности заглядывать в них, каждый раз придумывал новое сравнение.       Например, сегодня он дошёл до того, что сравнил цвет глаз Поттера с ботвой морковки, росшей на соседнем поле.       Повинуясь секундному желанию, блондин в четыре шага оказался рядом со своим другом. — Дай мне свои очки, — попросил он на грани слышимости.       Бросив попытку уложить свои волосы в что-то стоящее, Гарри передал это право ветру, который до сих пор будто в насмешку заслонял обзор. Парень резко перевёл взгляд на товарища, словно хотел найти в глазах напротив что-то одному ему понятное. Недоверчиво прищурившись, он аккуратно сдёрнул очки с носа и молча протянул другу.       Посмотрев на очки в своих руках, Драко нацепил их на себя. «Исторический момент, сейчас мы увидим мир глазами Гарри Поттера» — пронеслась в голове мысль.       Взглянув на порядком поугасшее цветом поле, Драко поразился тому, что через очки мир стал более… розовый, что ли.       Ранее видимый градиент чисто-синего неба и заходящего за горизонт солнца, стал голубым переходящим в светло-коралловый.        До этого момента Драко часто пенял Поттера за его сердобольность, потому что он сам всегда видел мир в его, пусть не исконных, но правдоподобных — настоящих — цветах.