the black half

— Ты, блять, серьезно? — зло процедил Бакуго, смерив недоумевающим взглядом стоящую в дверях фигуру. Тодороки нахмурился, сначала глядя в не предвещающие ничего доброго красные глаза, а затем на себя. — Что не так? Бакуго, очевидно, выглядел так, словно готов был его подорвать. — Рубашка, — прорычал он, сверля упомянутую взглядом. — Черная, — пожал плечами Шото. — Ты упоминал, что тебе такое нравится. — В этом и дело, ебать тебя в рот! — вспылил Бакуго, резко хватая Шото за грудки и затягивая его в квартиру. — Мы никуда не пойдем, пока я не трахну тебя в таком виде. Тодороки опешил и был готов возразить потому, что этим вечером они собирались на ужин со своими бывшими одноклассниками. Однако он, вместо этого, улыбнулся уголками губ — разъяренный Кацуки силой прижимал его к стене. — Ты ублюдок, — глядя в нахальные глаза, прошипел он и понял, что Шото тащится от его реакции несмотря на безэмоциональное ебало. Всё ясно отпечатывается блядской тенью ухмылки. Они оба в этот момент понимают, что Тодороки специально разоделся так. — Я и понятия не имел, что тебе настолько они нравятся. Прости, — безвинно проговорил Шото, пока в глазах мелькали настоящие лживые черти. — Пиздабол, — с рыком усмехнулся Бакуго и, притянув Шото за воротник, резко поцеловал в губы. Тот с готовностью приоткрыл рот, позволяя языку проскользнуть внутрь; руки на автомате повторили горячие изгибы талии, двинулись вниз и сжали крепкие ягодицы, притягивая Бакуго вплотную. Он действительно не знал, что Кацуки так отреагирует. Но в любом случае, предвещая подобный исход, заранее подготовился. Широкие ладони отпустили ворот, одной огибая шею, другой зарываясь пальцами в отросшие цветные волосы, — чувствительность на затылке здесь была невероятно завышена, посылая незамедлительную дрожь вниз по позвоночнику до мошонки. Кацуки как всегда начинает с издевательских грязных приемов: ему лишь бы вынудить жертву скулить и захлебываться, — что, собственно, происходит за секунды грубого влажного поцелуя, оттягивания взятых в кулак волос и прижимающихся друг к другу бедер. Зажиматься с Бакуго — это собственноручно загнать себя в ловушку, пока свободный независимый и чертовски опасный зверь напирает, скаля зубы и угрожая тем, что сожрет. И Бакуго реально чуть ли не жрет, властно напирая и кусая за губы. Ты тоже не ангел, Тодороки. Кладя свои уебищные руки мне на задницу, ты уже подписываешь смертный приговор. Мазохист и самоубийца. Просто больной, блять, придурок, раз связался со мной — я тебя разорву и уничтожу быстрее, чем ты сам. Шото глубоко плевать хотел на всякие там угрозы. Еще очень давно. Поэтому он медленно скользит вверх по округлым изгибам и ловко забирается под бордовый жилет, чтобы вытащить заправленную в брюки белую рубашку. Кацуки не противится, лишь целуясь с той же невозмутимой дикостью, пока не закончится кислород. Хотя одеколон Шото и факт черной рубашки на нем уже знатно выбивают воздух из легких, вместе с тем ставя под сомнение обычную в подобных моментах выдержку. Просто Тодороки такой пиздец правильный. Сдержанный, умный, расчетливый — еще и бомбезный герой, красавчик-сын героя №1. Что с ним не так? Одно его дебильное лицо уже ебошит под самое не хочу. Невозможно, сука, оказывается, мимо пройти. Тодороки, похоже, тоже. Да он вообще, если честно, тот еще извращенец. Не дай Бог бы Деку узнал, что за его спиной творит этот ублюдок, — в жизни бы больше не уснул. Мысль вызывает гаденькую улыбку прямо в поцелуй, которую Шото оперативно смакует, собирая с припухших губ. Он не успел рассмотреть сегодняшний костюм Бакуго, но в его памяти однозначно отпечатался неплохой образ. Кацуки ужасно идет бордовый — на что он сам рассчитывал, собираясь показаться ему в своей провокации? Похоже, поход в ресторан в любом случае не начался бы без секса. Признаться, он немного удивлен, что одежда на нем еще цела. Обычно всё как раз начинается с того, что его раздевают, и в следующее мгновение бесцеремонно пробегаются пальцами меж ягодиц. Поняв, что к чему, Тодороки звонко разрывает поцелуй и, прекрасно зная, где в квартире Кацуки находится кровать, ведет их в спальню напором корпуса вперед. Бакуго не успевает съязвить, всё ещё находясь во фрустрации поцелуя и по-настоящему опьяняющем запахе Шото. Мозги реально уже едут куда-то нахуй после короткой и даже не откровенной близости. Кацуки и без того еще с самого начала этих ненормальных отношений отметил, что именно такие тесные зажимания действуют на него красной тряпкой и стартовой линией отправиться в сумасшедшую эйфорию. А ведь, оказывается, у него еще и кинки, блять, есть. Просто ахуенно. Сначала он замечал, что дрочит на пальцы Тодороки, потом на его шею, потом на их позу раком, потом на его геройский костюм, а сейчас что? Черная рубашка, серьезно? А потом? У него что, встанет на какой-нибудь камень? Хотя Шото и правда в обычной жизни похож на камень. Так что это не исключено. Бакуго встряхивает головой и садится на кровать, пока Тодороки, стоя между его разведенных ног, расстегивает пуговицы на жилете. Разрывать одним махом одежду всё же не стоит — им же в ресторан еще идти… Кацуки думает также, вспоминая, как много они успели испортить вещей, и ведет обжигающими ладонями вниз по его бедрам, сжимая. И всё-таки эта блядская рубашка… еще и застегнутая на все пуговицы. Бакуго ненароком упоминал, что Тодороки она бы пошла, но… Он, блять, и мысли бы не допустил, что Шото этим воспользуется. Ублюдок. Тодороки невинно, будто это не он безжалостный махинатор и виновник поехавшей кукушки, расстегивает последнюю пуговицу, укладывает Бакуго на спину и совершенно не невинно забирается сверху. Последний не противится, забираясь повыше, чтобы ноги не свисали с изножья, — он конечно не в восторге быть снизу, но дело в другом: он знает, что его не трахнут. А оседлают. Шото по-блядски решительно садится на заметно выступивший бугор с совершенно невозмутимым лицом. Бакуго думает матюгнуться, но вместо этого сдавленно шикает из-за пересохшего горла, по-хозяйски оставляя руки на бедрах. Он, блять, поспорить готов, что перед размытым взором вдруг видит маленькую усмешку на тонких губах. И не то что бы Бакуго какой-то ссанный эстет, но под мягкий желтый свет в этой ебаной рубашке Тодороки смотрится ахуенно. Повторяя мускулы — плечи, подтянутую грудь и рельефный торс, она сидит как влитая, вынуждая задаваться ебучим вопросом «и всё-таки как давно я стал таким геем?». Эта мысль его не покидает, пока Шото устраивается поудобнее и начинает неторопливо тереться. Искусно, гибко, с явными намерениями дразнить — как еще объяснить то, что он при этом неотрывно смотрит в глаза? Какая же он всё-таки сука. Неприступная, холодная, но иногда — с ним — до неузнаваемости открытая и горячая. Как волк в овечьей шкуре. Тодороки согласился бы с этим, просто пожав плечами. Его, конечно, ебет свое неоднозначное и порой откровенное поведение, но не настолько, чтобы загоняться. Всё-таки то, что они делают с Бакуго, это, скорее всего, обычные потребности тела и в них нет ничего зазорного. Поэтому с совершенно непорочными намерениями он не останавливается, накрывая ладонями руки Бакуго и делая особенно смачный толчок. Он ничего не может с собой сделать, когда есть возможность над ним поиздеваться. Его голодные искры потемневших глаз, несгибаемость и в то же время податливость никак не оставляют в покое, вынуждая снова и снова хотеть ненормальной близости чуть ли не до фанатизма. Ну да, характер у него точно ненормальный, но и у Шото терпения хоть отбавляй. Он под Бакуго не прогибается и ему вообще откровенно насрать на невыносимые для других выкидоны. Тем более, с тех пор как они начали трахаться, Бакуго довольно заметно изменился. Возможно, дело как раз в том, что постоянное напряжение его тела находило выход в физическом удовлетворении. Однако, конечно, в начале Кацуки терпеть не мог прикосновения, поэтому условился сразу, чтобы секс не был затянутым. Он мог бы и не говорить этого — Шото и без того не имеет необходимости в нежностях и долгих прелюдиях. И, возможно, Кацуки действительно очень повезло с Тодороки, ведь тот действительно будто чувствовал его тело и знал, в какой момент нужно остановиться и что затем сделать. Поэтому он был не в первый раз удивлен, когда двумордый надавил на пах чуть сильнее, качнул бедрами и откинулся назад, упираясь руками в матрас. Вдох застрял в легких. Урод выглядел как ебучая бесподобная нимфа и только, наверно, одна крупица терпения останавливала от того, чтобы не повалить ее на матрас. Тодороки, будто читая его мысли, скользнул рукой к своей шее и расстегнул первые две пуговицы. Ему медленно, но верно становилось жарко — не хотел бы он пропотеть в том, в чем пойдет в общественное место. Бакуго вцепился взглядом в открывающиеся участки кожи, будто и не видел ее раньше — но, бля, с черным она была притягивающим взгляд контрастом. И двумордый что, стриптиз на коленях устроить собрался? — Не снимай, — понизившимся голосом просит Кацуки, пока Тодороки убирает руку обратно. — Как скажешь, — послушным тоном соглашается Шото. — Только потом тебе придется дать мне свою. — Без проблем, ведь если ты в ней же пойдешь, нам придется трахаться в туалете, а это, блять, мерзко. Шото чуть вибрирует от смеха, отчего-то невероятно довольный. Может, вечер и свет навивают какой-то пьянящий дурман? Хотя, конечно, не без мыслей о предстоящем сексе. Бакуго тупо ловит кайф уже от имитации полового акта и елозящего на нем тела, усиленно пытаясь держать себя в руках и не представлять, как трахает Шото без одежды. Тот даже так тает, как клубнично-ванильное мороженое на солнце, — и Кацуки чувствует это всем существом. Двумордый крепкий, но пластичный, — хоть всю камасутру с ним перетрахай. Хах, а вот в обычной жизни по нему этого как раз не скажешь. В тихом омуте… Кацуки ухмыляется и подбрасывает бедра в ответ. Это вынуждает Шото шумно выдохнуть и вновь взглянуть в затуманенные глаза. Руки движутся по нему вверх и доходят до ягодиц, собственнически ощупывают сзади, и посылают ненормальные мурашки, когда пробегаются вниз по задней и внутренней стороне бедер. Черт… Тодороки понимает, что в зауженных брюках стало слишком тесно, — подтверждение того стояло прямо напротив чужого лица, — и склоняется, расстегивая пуговицы на белой рубашке. Бакуго понимает всё без слов и кладет ладони на чужой ремень; пальцы путаются, пока расстегивают его, а затем пуговицу и ширинку, в то время как Шото, напротив, технично справляется с рубашкой. По мере этого воздух ощутимо нагревается и становится нечем дышать — уже впопыхах они сливаются в поцелуе, пока рубашка отбрасывается в сторону, как и брюки вместе с бельем. Тодороки берется за его ремень, вспоминая, что не должен снимать свою рубашку, — что ж, если Бакуго хочет так, он не может противиться. Тот на его вставшей член даже внимания не обращает, забираясь пальцами между ягодиц и пожирая глазами всё, что выше него. Шото сразу переключает на необходимость смазки, и Бакуго заводит руку под подушку, доставая бутылек. — Подстраховался, — с хищной ухмылкой скалится он, отвечая на озадаченный взгляд. У Тодороки нет вопросов: он вытаскивает пуговицу и расстегивает ширинку, пока Кацуки выдавливает смазку на пальцы. Влажные подушечки вскоре надавливают на вход и средний проникает внутрь; Шото замирает, подаваясь назад и оттягивая белье, чтобы достать окрепший потекший член. Кацуки шипит сквозь зубы и ударяется затылком о матрас. Вниз по животу стремительно приливает кровь, одурманивая мысли и окончательно отключая мозг. Сжимая рядом два, он протискивается в тугую дырочку, чувствуя, как Тодороки уже нетерпеливо насаживается на пальцы. Широкие бледные бедра притягивают больше внимания на фоне черного, вынуждая тихо ругнуться и проникнуться желанием оставить на них яркие засосы. Сжатая рука в это время медленно проходится по его напряженному члену, останавливается на головке и вновь оттягивает крайнюю плоть, — в движениях Шото как всегда чувствуется складность и уверенность, будто он еще с самого начала их странных отношений был в своей тарелке. Для Кацуки это, конечно, остается загадкой: сам он был слишком эмоционален, отвергая свои потребности и тягу к бывшему однокласснику. Вместе с этим психовал: почему двумордый настолько спокоен, когда его самого разрывает изнутри? Но вскоре это перешло и Бакуго — с привычкой и принятием себя. Чем Шото очень даже пользовался, вздыхая и заставляя черную ткань очертить грудь. — Дьявол, — рычит Кацуки, привставая на месте и притягивая Тодороки за воротник, чтобы впиться в приоткрытые губы. Ему с готовностью отвечают и тихо стонут, когда пальцы проникают глубже и горячий рот примыкает к шее идущими вниз смазанными поцелуями. Шото царапает крепкие плечи, и Бакуго доходит до яремной ямки; его руки беззастенчиво забираются под рубашку, приподнимая и заставляя холодок пробежаться по ребрам. Тодороки забывается, поддаваясь навстречу и ухватывая кайф от будто прирученной энергетики Кацуки, что не переворачивает его на лопатки, а позволяет быть сверху. Возможно, ему это нравится, а может, он вдруг проникся терпением за весь их опыт. Поэтому ничего не мешает Шото уложить его обратно и, не задерживаясь, стянуть брюки с бельем. Бакуго, чуть покрасневший, серьезный и сосредоточенный, втянул нижнюю губу, посасывая, и внимательно наблюдал за забирающимся на него Тодороки. Он, конечно, хуеет с того, что двумордый всем руководит, но возникать не собирается, видя, как его лицо приближается, чтобы вновь поцеловать. Цветные волосы щекочут; руки сами по себе движутся вниз — одна, чтобы оттянуть ягодицу, другая — чтобы пробежаться по члену с мошонкой и снаружи нащупать простату. Шото прогибается в пояснице, рвано выдыхает в губы. И всё-таки ему вообще не жалко быть нижним. Бакуго давит на местечко под анусом, пробегается с нажимом по всей промежности и целует, вставляя три. Длинные волосы снова пробегаются по его лицу, и Кацуки хочет напомнить, что они его бесят, но молчит, обо всем забывая, когда встречается взглядом с цветными глазами. В такие особенно жуткие моменты Бакуго становится не по себе, и он порывается всячески разорвать контакт. Эта возникающая связь — она же стремная до пизды и никому из них не нужна. Шото понимает это, когда мутные бордовые глаза останавливаются на его губах, а затем следует грубый поцелуй. Три пальца раздвигают тесные стенки, и Шото шире расставляет ноги. Да, им не нужны отношения и всё вытекающее из них. Просто близость. Секс. Внимание. И не то что бы Тодороки совершенно ничего не чувствует к Бакуго, пока тот ощупывает его в самых интимных местах и жадно целует, просто… это же всё обычная близость. Механика. Несмотря на то, что всё изнутри стремительно трепещет и рвется на куски — будь это кто-то другой… Шото бы ему в жизни не дался. Наверно потому, что они с Бакуго давно знакомы и отлично работают в команде. Да и в дополнение ко всему, Кацуки, на самом деле, несмотря на его скверный характер, очень прост. Ведь ничего не усложняет. Тодороки разрывает поцелуй, выпрямляется, и вынимает пальцы, чтобы оседлать, но уже с прямым намерением насадиться на член. На его бедра ложатся горячие влажные ладони, пока он смазывает и приставляет головку ко входу. Шото мог бы поклясться, что Кацуки в этот момент смотрит на него как-то странно. Хотя не сильно акцентирует на этом внимание, хотя бы потому, что тот не разрывает привычный зрительный контакт. Бакуго в ответ мог бы поклясться, что Тодороки понятия не имеет, насколько развратно выглядит. Его щеки как всегда немного розовеют и в глазах переливается голодный блеск; рот приглашающе приоткрыт и ебаная рубашка тактично натягивается на блядских мышцах. Терпеливо вдохнув душный воздух, Кацуки ждал, пока стенки к нему окончательно не привыкнут. На самом деле пиздец удивительно насколько Шото перестал быть узким с их первого раза, хоть они и делают перерывы на проникновения из целей безопасности здоровья. Тодороки замирает, когда садится до конца, — и всё-таки это ощущение заполненности, причем на большой глубине, первое время немного сбивает с толку. Качнувшись на пробу, он разорвал зрительный контакт и прикрыл глаза, ощущая, как Бакуго скользит ладонями до ягодиц и сжимает их. Качнувшись еще раз, он не сдерживает хриплого стона и накрывает руки Бакуго своими. Кацуки недоуменно и в то же время завороженно пялится на Шото, пиздецки не понимая, почему этот урод так хорош и как они вообще пришли ко всему этому. Мысли выбились напрочь, стоило Тодороки вдруг задать ритм и начать раскачивать вставшим членом. Ругнувшись, Кацуки закусил губу, то глядя на исчезающий между ног член, то на цветные пряди, прилипающие от пота к лицу. Со временем, как и всегда, становилось действительно мокро, и, если бы Кацуки активировал свою причуду, всё в радиусе километра взлетело бы на воздух. Шото методично насаживался, наклонялся, чтобы упереться руками в грудь и вновь выпрямлялся до тех пор, пока у Бакуго, наконец, не треснуло терпение. Приподнявшись, он оказался напротив лица Тодороки, тут же зарывающимся пальцами в его светлый загривок. Кацуки кусал за челюсти, скользил губами вверх и оказывался за ухом, огибая прогнувшуюся талию, — Шото горячо и рвано дышал на его кожу, и без того распаляя, пока, не останавливаясь, поднимался и опускался. Взяв его под бедра и подняв, он повалил его спиной на кровать и ощутил, как сильные ноги обхватывают поясницу. Кацуки не дается и выпутывается, чтобы взять под коленями и хорошенько трахнуть в кровать. Шото упирается затылком, душит собственные скулежи и сжимает простынь, настойчиво давя желание прикоснуться к себе. Из-за пота рубашка неприятно липнет к телу — это надежно отвлекает и всё равно не дает избавиться от безнадежной мысли, насколько ему хорошо. Глядя на Бакуго из-под ресниц, видя эти налившиеся демоническим глаза, он не сразу замечает, как тяжелая рука проходится по его груди и одна за другой рвет черные лакированные пуговицы. По обнажившемуся телу проходится слабый прохладный ветерок, исчезающий в ту же секунду, когда к нему склоняются и укусом присасываются ко рту. Рука в жестких светлых волосах не дает отстраниться, как и другая на твердом бедре, — Бакуго нескрываемо кайфует и не в первый раз ловит за хвост безумную, пугающую мысль «мой». Опуская руку, он пробегается ладонью по потекшему члену и сжимает головку, вырывая у Тодороки низкий жалобный стон. Немного отстраняется, чтобы посмотреть на распахнутую рубашку, и зарывается носом во влажные волосы. Шото слепо тянется к его лицу своим и крепко сжимает плечи, — член проникает в него в беспорядочном ритме, шлепки оглушают, и голова начинает чертовски кружиться. Скоро Бакуго чуть замедляется — матрас скрипит — и пробегается пальцами по его груди, цепляет подушечкой среднего бусинку соска и внезапно хватает за бедро, грубо и с рыком впечатывая в кровать. Перед глазами искрится, ногти оставляют красные полумесяцы, — всё-таки в несдержанности Бакуго есть свой потрясающий шарм. Как и во внезапности его решений, когда он в один момент выскальзывает из него, переворачивает и ставит на четвереньки. Наверно, в самую удобную позу, когда ничего не стесняет и можно без проблем подаваться назад. Бакуго бы на сто процентов согласился с двумордым, если бы не одно но. Осторожно вставив и бездумно задрав рубашку вверх, он кладет ладонь на его плечо и тянет на себя. Шото с готовностью поддается и примыкает спиной к груди, ощущая, как шершавая ладонь сгребает яички и обхватывает ноющий член. Нос вновь зарывается волосы и утыкается в ухо — по затылку пробегаются мурашки, и Тодороки поворачивает голову в надежде поцеловаться. Но Бакуго отчего-то упрямо не дается, засаживая и не отпуская член, — и Шото устало ударяется головой о его плечо. Бакуго бывает ужасно невыносимым, как, например, сейчас. С ним выжимаешь себя досуха, мысленно просишь о всяких пошлостях, но не смеешь произнести их вслух. Может быть, когда-нибудь… — Давай, — сипло шепчет Кацуки на задворках сознания и мягко кусает за мочку, вырывая высокий стон. Тодороки теряется в душном мареве перемешанного запаха, заполненных стенок, кожи и руки на своем члене; бесконтрольно подается назад и отпускает себя, когда Бакуго оттягивает воротник и присасывается к нежной коже. Кацуки удачно ловит момент: тот напрягается, сокращается вокруг него, и пальцы мараются в теплой сперме, а после — вынимает. Шото тут же падает вперед на матрас и бессознательно расставляет ноги. — Черт, — хрипит Кацуки, смотря на струи вязкого семени, орошающих ягодицы и рубашку; перед глазами ожидаемо темнеет, и он тяжело падает следом. Они приходят в себя спустя пару минут. Первым нарушает тишину Тодороки. — Мы опоздаем, — заключает он, пялясь в потолок, и как ни в чем не бывало встает, чтобы снять несчастную рубашку и достать полотенце из шкафа. Бакуго не отвечает, так как сейчас ему, честно говоря, на всё похуй. Как и на разбросанные по кровати пуговицы. Тодороки направляется в ванную, где смотрит на себя в зеркало и цыкает на темный засос в очень опасном месте. Когда он наконец приводит себя в порядок и выходит, то видит на прибранной кровати сложенную квадратом бордовую рубашку. Одетый только в белье, Бакуго, пьющий воду у барной стойки, ловит недоуменный взгляд. — Че уставился? — мрачно спрашивает он, и Тодороки пожимает плечами, едва улыбаясь. — Просто. — Оденься лучше, я быстро ополоснусь и пойдем. Шото послушно кивает, допуская мысль, что его черная рубашка наверняка покоится в мусорке. Вместе с пуговицами. Но почему всё-таки бордовая? Хоть и другого оттенка, но она будет заметно сочетаться с костюмом Бакуго. Решив не донимать себя очередными теориями, Тодороки оделся не без благодарности к одолженным трусам, и глянул на себя в зеркало. Он не в первый раз надевал вещи Бакуго, но только сейчас подумал, что, возможно, они пахнут одинаково. Тем более он часто пользуется его гелем для душа. Да нет, бред какой-то. Бакуго действительно скоро вышел, и, стараясь не смотреть на Шото, оделся. Взяв ключи и выключив свет, он велел ему поторапливаться, хотя в этом не было необходимости. — Бакуго! — послышался радостный голос Киришимы, сразу вставшего из-за стола, как только увидел друга. — Каччан, Тодороки! Вы чего так долго? — раздался удивленный и слегка обиженный голос Мидории. — Сдохни, Деку, — тут же с чувством рыкнул Бакуго, приземляясь рядом с Киришимой. Тодороки сел с Изуку, пытаясь всячески игнорировать уставленные на них с Бакуго десятки взглядов: Каминари агрессивно нашептывал что-то Шинсо и Серо, Хагакуре — всем сидящим рядом девчонкам. Все косо смотрели, хихикая и краснея, — это не могло не смутить, но Тодороки, естественно, виду не подал. Бакуго же, напротив, вовсю орал на бывших товарищей и велел им завалить ебало, иначе они огребут так, что мать родная не узнает. — Тодороки, — начал шепотом Мидория, вдруг склонившись к Шото, — это, конечно, не мое дело, но я думаю, вам с Каччаном следует быть осторожнее. Тодороки опешил, глядя в виноватый взгляд Изуку, и, усмехнувшись, сказал: — Ты прав. Всё что угодно можно объяснить и всему можно дать оправдание, но наверняка не выглядывающему из-за воротника засосу. — Бакуго, я конечно всё понимаю, но мне кажется, все начинают догадываться… — Лучше помолчи, Киришима. Бакуго взглянул на лепечущую о чем-то парочку в виде Деку и Тодороки и нехотя признал, что его уколола неуместная ревность.