Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? Не потому убью, что разлюблю иль приревную, а — так, просто убью, потому что меня иногда тянет вас съесть. Ф.М.Достоевский «Игрок»
Вся человеческая жизнь — это боль. Эдвард Элрик понял это рано. Все начинается ей, все ей же и заканчивается. Говорят, когда младенец появляется на свет, первое, что он чувствует — боль от обжигающего горло кислорода. Говорят, что уходят безболезненно только тяжело больные люди (те, кто пережил страданий более всех других). Говорят, что человек каждый миг своего существования ощущает боль, но просто привыкает и не замечает ее. И даже если все они врут, Эдвард мог сказать точно, что боль стала постоянным спутником его жизни. Ноют беспрестанно старые шрамы в местах, где части стальных протезов соединяются с телом; глухо болит что-то в груди, когда взгляд касается железного доспеха за спиной; неприятно зудит что-то в гортани, когда споры с полковником заходят слишком далеко; глаза режут воспоминания о поддернутом дымкой слез взгляде Уинри… В какой-то момент Эдвард Элрик просто принял постоянную боль как должное. Он уже не смыслил своей жизни без нее. Наверное, это люди и называли мазохизмом — постоянное желание страдать, выстрадать себе прощение за все грехи прошлого. Через боль вознестись к истине, может быть. А может быть боль была тем единственным, что доказывало Элрику, что он все еще жив. Еще дышит. Еще чувствует. Еще борется. Жизнь — это борьба. Жизнь — это боль. Спокойствие ее обманчиво, счастье лживо. Когда в Эдварде заговорил не мечтательный мальчик, а армейский пес, он не знал точно. То, что эту дорогу проложил для Стального Рой Мустанг, было очевидным. Никто не ожидал от Эдварда, что спустя год, проведенный в тишине и умиротворении Ризенбурга, он вернется обратно в Централ. Альфонс все еще никак не мог привыкнуть к своему старому, человеческому телу и жаждал постоянного общества старшего брата; Уинри мечтательно поглядывала на Эдварда из-за чертежей, когда думала, что тот не видит; бабуля Пинако беспрестанно находила для парня все новые и новые поручения… Элрика же тянули назад удушливо-хмурое небо столицы и столь же хмурый взгляд черных глаз. Манило ощущение вечного хождения по краю и невыносимая боль в груди от каждого резкого слова полковника. Нет, мирная жизнь гражданского, полная румяных яблочных пирогов, сыпящейся с крыши черепицы и мечт о путешествиях, совсем не подходила Эдварду Элрику. Она была лишь миражом, бессовестной ложью, греховным соблазном. Настоящая жизнь была там — в каменных лабиринтах. В глупых играх на лезвии ножа. Они с Мустангом играли в эту игру с самой первой встречи на крыльце дома Рокбеллов. Игра эта не имела названия, а единственное правило гласило: «Рань оппонента как можно сильнее». Они тщательно прощупывали почву для очередного удара или били слепо, наугад. Как в морском бое. Им трудно было сказать, кто получал удовольствия больше: тот, кто стрелял или тот, в кого этот выстрел попадал. Они оба были поехавшими мазохистами, зацикленными на собственных страданиях. Мир сделал их такими. А они и не жаловались. В кабинете Мустанга пахнет библиотечной пылью и свежими чернилами. Комната кажется темной даже несмотря на не задернутые шторы и солнце, пробивающееся сквозь тучи Централа, прямо за окном. Горы бумаг высятся на дубовом столе, а полковник вновь сидит, подперши голову рукой и смотрит в пустоту. И Эдвард чувствует себя невероятно маленьким в окружении массивных шкафов, напротив фигуры Роя. — Стальной? Ты разве не должен быть на востоке вместе со своим братом? «Ранил, — отмечает про себя Элрик. — Двойное попадание». Только Мустанг мог одной репликой, упоминанием Альфонса и иссякшей алхимии, заставить сердце сжаться от боли. — Да вот, решил опять вернуться на службу. Знаете ведь, какая в провинции жизнь скучная, полковник. Как лейтенант, кстати, поживает? С удовлетворением Эдвард отметил, что собеседник поджал губы. Специально. Да, он упомянул и провинцию, и осточертевшее Мустангу звание полковника, и Ризу, сбежавшую из Централа в длительный отпуск не так давно, специально. Счет был три — два. Элрик уступать не собирался. Но и Рой не сдавал позиций тоже. — А ты не думал, Стальной, что в своем нынешнем положении для армии ты просто бесполезен? — Сложив руки на груди, с кривой улыбкой произнес брюнет. — Коротышка вроде тебя, не имея особых способностей, легко потеряет сам себя на службе. «Упоминание роста — грязный прием, полковник. И старый», — подумал Эдвард, но внутренне все же скривился. Так, по привычке. — Но вы же как-то добились звания полковника… — протянул он непринужденно. — Не дерзи мне, Стальной. Могу обидеться. — Мустанг привстал со своего кресла, все так же держа руки скрещенными на груди. Эдвард, в свою очередь, в плотную приблизился к столу, опираясь на него руками в белоснежных перчатках. — И кто тогда из нас двоих ребенок? — Ты, Стальной. И я все еще в ответе за тебя. — Что-то раньше я как-то не имел удовольствия испытывать на себе вашу заботу, полковник. Их лица приближались все ближе друг к другу. Скрывая внутренне напряжение за масками отстраненности, они размышляли, как бы посильнее уколоть оппонента. Они наслаждались этой атмосферой битвы будто бы ни на жизнь, а на смерть… — Может, я изменился? — Плохо верится, полковник. Такие, как вы, не меняются… … как внезапно Рой резко отшатнулся назад. Отвернувшись от Элрика всем телом, он вновь погрузился в полную отчужденность. От Огненного алхимика так и повеяло внутренним холодом. — Что же, будь по-твоему, Элрик. Я приму твое заявление. Но с этого момента ты сам за себя. И если ты встрянешь в какую-нибудь передрягу, на помощь я больше не приду. И этот холод ранил больнее любого неосторожного резкого слова. Счет: два слишком гордых идиота. Но победил-то полковник Мустанг.***
Эдварду Элрику восемнадцать. Он подрос разве что сантиметров на пять за прошедшие два года, перестал стричь волосы и дослужился до подполковника. Он нередко подменяет капитана Ризу Хоукай на ее должности (Риза так и не смогла полностью восстановиться после ее смертельного ранения три года назад, но признать этого никак не хотела). Он снимает просторную квартиру в центре столицы, с нетерпением ждет еженедельных звонков из Ксинга и проводит львиную долю своего времени с полковником Мустангом (который теперь еще и генерал). Эдварду Элрику восемнадцать, и он знает, что по уши влюблен. В генерал-полковника Мустанга, кто бы сомневался. А еще Эдвард Элрик знает, что генерал-полковник полностью разделяет его чувства. И это ранит больше всего. Случайные встречи взглядами, ставшие уже до боли привычными, чтение бок-о-бок отчетов, возможность заснуть в одном помещении без иррациональной боязни быть ударенным в спину, касания, кривые улыбки… холодные резкие слова и единственное правило извечной игры, которые никуда не делись. Ударить побольнее и тут же ласково зализать чужую рану — было в этом что-то животное, абсолютно безумное, но приятно необходимое. Тем не менее, дальше простых переглядываний и, порой, неловких объятий эти отношения не заходили. Хотя хотелось, в чем Элрик со стыдом признавался. Со стыдом же смотрел в печальные карие глаза Ризы Хоукай и… с вызовом встречал страстные темные взгляды генерал-полковника. — Я все такой же бабник, Стальной. Я не меняюсь. — Выдыхает Мустанг шумно. Его глаза стали будто бы даже более черными, чем обычно. Возможно, Эдварду кажется так из-за невозможной близости собственных золотых глаз с его. Взгляд бросает вызов, в то время как сама темнота поддернута туманной пленкой желания, а в уголках блестит насмешка. В самой глубине же плещутся горечь и отчаяние. «Ранил» — ударяет по разуму блондина. — Тебе со мной не по пути. Ты еще молод и неопытен, я же слишком грязен… Словно в подтверждение своим словам он сильнее прижимает чужое тело к себе, наклоняясь еще ближе к покусанным ветрами Централа губам, которые несколько секунд тому назад с упоением целовал. «Снова ранил» — отстраненно замечает Эдвард. В глазах его горит праведный гнев. — Я уже не ребенок! Мне восемнадцать, полковник! Вы же не настолько слепой, чтобы не замечать этого! Теперь уже выстрел Элрика попал точно в цель, отдавшись, несомненно, глухой болью в груди Мустанга. Вот так. Точно так же, как делает обычно сам Рой. — Я люблю тебя, тупой Мустанг! Он почти выкрикнул это в лицо оппоненту. Отчаяния не было. Было желание стать услышанным, была решимость в собственных словах, было непонятное, но такое сильное чувство, пустившее корни в самое сердце. — Нам с тобой это не нужно, Стальной. Что получил он в ответ… вновь лишь холод. Эдварду Элрику восемнадцать, и он со всей силы размахивается, чтобы вмазать кулаком по постной роже лживого начальника, почти фюрера… Счет: несколько выбитых зубов генерал-полковника Мустанга — пустота в груди подполковника Элрика. Как ни крути, а победил снова Мустанг.***
Их игра зашла слишком далеко — думает Эдвард, стоя невдалеке от свадебного алтаря, бесстрастно взирая на безумно счастливое лицо капитана Хоукай и постную рожу фюрера Мустанга. Нет, на самом деле он первый начал это, женившись на Уинри в прошлом сентябре. Но, с другой стороны, бывший генерал-полковник сам прилюдно флиртовал с молоденькой сержанткой на следующий день после признания Эдварда. И даже пошел с ней на свидание. Элрик не винил себя ни в чем. Но эта боль… она никуда не девалась с того-самого дня. Стала тянущей, привычной. Как до сих пор ноющий шрам в стыке плеча и правой руки. Но не исчезла. Мустанг ранил. Ранил нещадно. Он давно выучил Стального вдоль и поперек и точно знал, куда точно надавить, полоснуть, стрельнуть, чтобы боль стала невыносимой. Эдвард, в общем-то, отвечал ему тем же. Со всей отдачей, как умел только он. Со всей своей любовью и всей своей ненавистью. Мустанг стал открыто флиртовать со всеми подряд и часто заявлялся на работу помятый, не скрывающий следов бурных ночей — Эдвард стал чаще и громче упоминать Уинри в разговорах, то и дело «терять» ее письма во всевозможных местах (где генерал-полковник точно нашел бы их). Мустанг стал выбирать себе в спутницы подчеркнуто светловолосых и низких девушек младше него — Эдвард стал всюду таскаться с фотографией подруги детства и названивать ей в положенное и неположенное время. Мустанг стал все больше заглядываться на капитана Хоукай — Эдвард публично заявил о намерении жениться на Уинри. В конце концов, все это как-то привело к… появлению целых двух «счастливых» «образцовых» семей. Интересно, что бы сказал на все это генерал-майор Хьюз, будь он жив? С его умением ненавязчиво читать чужие души — порадовался бы он за лучшего друга или осудил бы его, обвинив в неискренности?.. Хотя, кто он, собственно, такой, чтобы рассуждать о чужой фальши? Альфонс вон отозвался на его затею жениться на подруге детства однозначно… Сказал, что он бежит от себя и лишь сделает этим больно Уинри (что же, приносить боль тем, кого любишь, он умел превосходно, надо сказать). Тем не менее, на свадьбу явился и положено простоял рядом с братом с начала и до конца церемонии. Даже, сжав губы, промолчал, когда священник пытался отыскать среди присутствующих противников этого брака. Зато Эдварда удивила Мей, приехавшая вместе с Альфонсом из Ксинга. Перед самым началом церемонии она подошла к нему и прямо спросила, уверен ли он, Эдвард, в том, что делает. Потому что Мей чувствовала, как дрожит земля под ногами Элрика. Эдвард уверен не был. Но сделал. Теперь он пожинал плоды своей нерешительности (или же кое-кто другой пожинал плоды своей). Счет: одно кольцо на пальце Мустанга — одна с болью смотрящая на своего мужа Уинри. И побеждает вновь этот полковник-мудак. У Эдварда уже даже нет сил на него злиться.***
Эдвард вновь задерживается на работе допоздна. Нет, не потому что дома его ждет совсем увядшая в последние месяцы Уинри. Совсем нет… Причина в огромном количестве работы, что ежедневно сваливается на голову фюрера Мустанга. Именно в ней. И ничего больше. После свадьбы бывший полковник отстранил Ризу от какой-либо работы с армией и отправил ее на заслуженную «пенсию» (может, искренне волновался за жену, а может, как и Эдвард, не был в силах выдержать густой печали в глазах бывшей боевой подруги). Поэтому Элрик, как единственный теперь помощник фюрера, проводил в кабинете начальника дни и ночи. Быть может, он и хотел бы перейти в подчинение к кому-то другому, а то и вовсе перевестись в другой штаб (куда-то поближе к горам Брикса, пожалуйста), но что-то не отпускало его далеко от Мустанга. Была ли это все еще та глупая юношеская любовь?.. Тем не менее, сейчас Эдвард действительно вырос. И понял, что подобные чувства в их с Мустангом отношениях были неуместны и попросту глупы. Теперь он вырос и понял, что двигало Роем в тот день. Он даже отчасти уважал полковника за то, что тот смог вовремя остановиться, противостоять обуревавшим его чувствам… не совершить фатальной ошибки. Эдвард не винил Мустанга ни в чем. Эдварду было практически не больно уже. Юношеская горячность, мешавшая трезво мыслить в более раннем возрасте, осталось мусором на решете, пока армия тщательно процеживала его характер будто муку через сито. Теперь где-нибудь на груди Элрика можно было бы смело поставить штамп «высший сорт». Ничего лишнего. Только безупречная выдержка и исполнительность. Армия все-таки сломала его, наверное. Как еще можно было бы объяснить полное хладнокровие молодого помощника фюрера, когда его непосредственный начальник прижался к его губам в голодном поцелуе? Как объяснить неотзывчивость тела? Как объяснить не сбившееся дыхание? Не покрасневшие щеки? Не побежавшие по коже мурашки? А Мустанг все целовал и целовал… облизывал, покусывал тонкие, безответные губы. Прижимал как-то отчаянно жилистое, безучастное тело все ближе к себе. Словно он все еще на что-то надеялся… словно думал, что они еще не просрали все шансы. — Эдвард, я больше не могу… я все еще люблю тебя… Мустанг все еще знал, куда бить. Знал его, как облупленного. — Нам с вами это не нужно, фюрер Мустанг, — и даже губы не дрогнули. Но Стальному было уже мимо… Счет: один растерянный фюрер посреди кабинета — одна аккуратно прикрытая за собой дверь и множество мерных шагов по коридору. Что же, похоже, сегодня наконец победил Эдвард. Но, увы, ему было уже как-то все равно.***
Открытое настежь окно в кабинете Эдварда Элрика глядело на озаренные лунным светом крыши домов. Белоснежные занавески развевались в такт порывам легкого весеннего ветра, практически не закрывая вида на сиротливые улицы Централа. Спущенный же флаг Аместриса на шпиле Белого дома ветер трепать будто бы стеснялся. Время было далеко за полночь, но почти все окна в домах были озарены огнями свеч, стоящими на подоконниках. Точно такая же стояла и на окне над столом Эдварда. Свеча доживала свои последние минуты, поэтому Элрик совсем не боялся спалить любимые занавески жены. Где-то за стеной, всхлипывая, подвывала сама Уинри. Ночь сегодня была на удивление мирной. Эдвард глядел куда-то в стену второй час подряд. Может быть, он глядел в бездну, в ожидании того, что она посмотрит в ответ. Может быть, размышлял о чем-то. Но на самом деле он раз за разом мучительно прокручивал в голове одну и ту же картину. Кровь Мустанга, разлившаяся багровым морем по серому камню мостовой… и безучастные черные глаза, смотрящие прямо на него с оторванной башки фюрера. Эдварду не хватило каких-то пары секунд, чтобы оттолкнуть Роя от алхимической бомбы… каких-то пары секунд, чтобы принять удар на себя и уйти героем. Какие-то пара секунд — и белые перчатки личного помощника фюрера окрасились цветом некогда вожделенного философского камня. Эдвард отстраненно размышлял: как переживет эту новость беременная Риза? А как бы пережила Уинри, если бы он все-таки успел? А как переживет он сам? Счет: одна оторванная голова Мустанга — половина сердца Эдварда, порубленная на куски. Тупой полковник… опять победил. «Ранил» Элрик, склоняется над черными глазами фюрера, навсегда потерявшими этот бесящий триумфальный блеск. «Ранил» Глаза заспанной Ризы расширяются. Кровь с его перчаток пачкает голубую хлопковую пижаму. «Ранил» Эдвард первым зажигает свечу на окне в главном штабе. «Ранил» Пальцы сжимают блестящий темный металл казенного пистолета. Плач Уинри обрывается на высокой ноте… «Убил»