«Если из шкафа потянутся руки — хлопни два раза в ладоши: так они будут знать, что ты водишь и не погонятся за тобой».
Где-то сбоку на периферии мигает тусклая лампочка и узоры на расписных викторианских обоях сплетаются в тесный узел. Сдерживают под собой то, что так стремительно лезет наружу. Борис ходил по этим коридорам так долго, что заплутал. Белый кролик не хочет, чтобы Борис нашёл выход: отсюда выхода нет, а ещё кривые улыбки на портретах позабытых людей в причудливом танце теней и света разом превращались в гримасу. Напоминали отца. А когда страшно, надо крепко зажмуриться, досчитать до пяти и тогда всё пройдёт, наваждение развеется и ты станешь смелее. В детстве всё проще — сейчас страхи вымываются терпким табачным дымом и порошком. Борис слизывал его с ребра ладони, когда взгляды с портретов оказывались настолько пронзительными, что в лёгких застревал воздух. Тогда новая порция втиралась в десны с особой тщательностью. Перед шкафом Борис стоял молча — готовился к нападению невидимого гостя, но хлопки скрадывались за ворохом съеденной молью одежды.«Когда на улице ночь, не замечай силуэт за окном: он любит чужое внимание».
В закрытых изнутри комнатах слышались вопли: предсмертные, нечеловеческие. Так кричат только лишь звери, когда их живот распарывают в клочья, и последнее, что они могут перед молниеносным забвением — жалобно заскулить. Их крики просачивались под покрытую мурашками кожу; Борис лежал на кровати весь вытянувшись до последнего нерва. Комната встречала рассвет. Крики не замолкали. Борису казалось, каждая клеточка тела выла вместе с ними. Это страшнее, чем стоять на краю подоконника и знать, что через секунду ты полетишь. Жутко, до дрожи. Борису хотелось размозжить себе голову с третьего этажа, чем слышать агонию, засевшую где-то глубоко в голове. За днями летели недели. Незыблемым был силуэт. Борис не отводил от него изможденный — капилляры полопаны, зрачки чернее чёрного — взгляд. Они играли в гляделки до тех пор, пока Борис ничком не падал на кровать. Силуэт продолжал смотреть с прицелом куда-то сквозь. В комнате никого не было.«Половицы скрипят. Сторонись их. Это классики наоборот. На финишной у всех смерть».
В этом доме всё пахло горечью позабытых утрат, она таилась за каждым углом. Борис выучил всю планировку, мог здесь ходить с завязанными глазами, вдыхал терпкий гнилостный запах и уже заметно привык, что если откроешь входную дверь — попадёшь на тот же самый порог. Реальность стягивались, часы не отстукивали свой плавный ритм. Это можно было бы смело назвать «Днём сурка», только есть одно но: каждую секунду дом предъявлял Борису кое-что новое. Утром он видел, как планировка в комнатах играет с ним в чехарду: то светильник оказывался запертым в первом ящике комода, то ковёр внезапно менял свои истертые временем узоры; вечером, бывало, в стены летела посуда, пузырились обои и грохотало стекло в оконных рамах. Это было похоже на конец света. Борис, движимый адреналином, сбегал по лестнице и бился-бился-бился плечом в массивную дверь — дверь не поддавалась. В дрожащей тишине минором скрипел дощатый пол. «Я здесь навечно». Мысль была до абсурда пугающей. Борисово сердце маялось, взгляд искал опору хоть в чем-то, пока сознание под гулкое завывание ветра снаружи сталкивалось в лихорадочном танце с паническим неприятием. Что, если там, за дверью, взаправду ничего нет? Борис хохотал как безумец — это брехня, враньё — и пробивал ногами скрипящие доски, пока их не сводило судорогой, да так, что становилось трудно стоять. Половицы истошно завывали свой устрашающий реквием под аккомпанемент пугливого сердца. Борис изможденно оседал на пол — скрип становился громче. Сама смерть не проявляла к нему интерес.«Не верь своему отражению, будучи в ванной. Оно тебя поглотит».
Если долго смотреть в потолок, можно почувствовать, как кружит голова, а потом всё увиденное стягивается в одинокую точку. Моргаешь, и наваждение уже не липнет к рукам. Борис мог лежать в одном положении губительно долго, лопатки врезались в скрипучий пол, ноги немели. Всё вокруг размазалось до бессмысленности: ходить в куртке дома, марать стены фонтаном из газировки, пока в кроссовках чавкает трёхдневной давности грязь. Борис считал свежие царапины шажками из пальцев, бил себя по щекам, когда в камине тлели последние угольки и всё пытался разглядеть в пре-рафаэлитских картинах перед глазами местный Клондайк. Что будет, когда ты его найдёшь? Что изменится? Дом надежно хранил вековые секреты, подмывал на вопросы, когда стрелки часов неожиданно принимались колесить в обратную сторону, и ревностно хлопал дверьми — не ты здесь хозяин. Дом с ним играл, тянул за собой в жуткие прятки, пока Борис, зажав себе рот, залезал в сырую нишу под ванной, ведь если закрыть глаза — оно тебя не увидит. Крепко смыкая глаза, Борис врал себе снова и снова. Отражение — смутное, едва-едва уловимое — смотрело с ржавой поверхности крана с прямым укором. Не бей тревожность в голове на грани человеческих децибел, Борис бы заметил, что над головой потускнели лампы, а в трубах затихла вода. В дикой природе хищник замирает перед тем, как броситься в смертельном прыжке на свою добычу. Отражение дрогнуло совсем на чуть-чуть и зарычало подобно зверю. Тревога на лице Бориса сменилась звенящей безмятежностью — отражение его поглотило.