Зубы

      В конце концов, его не то чтобы это не устраивало, ведь иначе он что-то с этим сделал бы. Да?       Они идут по холлу университета, смеются слишком туповато для «будущего чего-то там». Если честно, Аллен даже не был уверен, что не перепутал группы — так редко он появляется на парах, просто потому, что работа забирает всё свободное время. Лави говорит: «А кстати, а где твой ₵ 元 ₣ ₱ ฿ ¤», — и левую половину лица пронзает болью, Аллен хочет схватиться за щеку, сморщиться, но вместо этого язык скользит в выемку выбитого зуба — мягкая плоть царапается о торчащие осколки корней, утопает в горячей мясистой плоти и натыкается на остальные зубы — такие же острые, хоть и совершенно целые.       — Эй, друг, да тебе к стоматологу нужно, — от Лави не скрывается гримаса боли на обычно приветливом лице.       — Да нет, всё в порядке — заживёт.       С тех пор кто только ни пытался залезть в его рот.       Линали с Лави обманом стараются привести его к стоматологу — сначала к самоучкам, потом и к профессионалам. Скромные студентки, только выпустившиеся специалисты, статные женщины и умудренные опытом мужчины. Хоть отёк и прошёл, но он всё ещё не мог нормально жевать — еда то и дело попадала в промежуток между первым и третьим моляром, царапая оголившийся нерв. Даже обычная вода доставляла ему боль — быть может, именно поэтому и не было слёз, ведь на них не хватало жидкости. Но несмотря на это, Аллен упрямо отказывается открывать рот — ни под ярким светом лампы в глаза, ни в уютном полумраке паба.       Точнее, он пытается, честно пытается один раз показать кому-то осколок своего зуба, но ничем хорошим это не заканчивается — инфекцию приходится промывать фурацилином. Аллен чувствует отвращение, граничащее с рвотным рефлексом, даже от одной мысли, что кто-то своими грязными — или, что ещё хуже, стерильными беспристрастными руками заберётся в его рот, заставит вывернуться наизнанку, наденет на него роторасширитель — и тогда он не будет в состоянии управлять собой, — продует полость от слюны и осушит аспиратором, будет колоть, постукивать, царапать, пытаться щипцами вытащить все осколки корня, чтобы после всадить в челюсть новый — мёртвый зуб из стали и керамики. Чтобы сделать вид, что ему никогда не выбивали зубы, что не было этой маленькой погрешности и чтоб он снова смог жить как ни в чем не бывало.       Но Аллен не хотел делать вид, что он такой же, как и прежде.       Он не хотел стать очередным экспонатом белого кабинета. Слепком челюсти, фотографией у докторского стола. Одним из тех, кто пытается жить с мёртвыми зубами и делать вид, что так и нужно.       На самом деле причин, почему он продолжал терпеть боль, было слишком много, чтобы он сам мог их себе озвучить. Аллен предпочитал не думать, просто терпеть, не то чтобы лелеять свою боль — скорее ненавидеть то, что он позволил себе это чувство. Он не жаловался, по крайней мере, старался не жаловаться.       Да и, в конце концов, он привык.       Привык жевать так, чтобы кусочки пищи не попадали на левую сторону. Проглатывать еду большими кусками и не задумываться о том, что это было. Пить только небольшими порциями и подолгу нигде не задерживаться. И наконец он привык к боли и пустоте — лишь иногда язык скользил в ту самую выемку нижнего ряда зубов, между первым и третьим моляром, чтобы он мог ощущать всё ещё острые осколки, словно удостоверяясь — да-да, там когда-то был зуб, да, ему его выбили. Но, в конце концов, он ведь заслужил это. Поэтому сразу за воспоминанием о костянистом кулаке и яростных синих глазах — боль.       Заслужил?       Определённо.       Аллен жил с чётким убеждением, что именно так и нужно, отсутствие зуба ему вовсе не мешало. Каким-то образом он даже научился обжигать рот внутренней кислотой, чтобы гной не отравил кровь. Если не справлялся он сам — на помощь приходил спирт и дым.

/От сигареты или от пламени внутри него? Откуда был этот дым? /

      Он шёл вперёд, иногда скидывая чужие руки — в перчатках и без, — не открывая рот шире положенного, и даже Лави с Линали смирились с таким упорством — глупостью, — их друга. Перестали качать головой и говорить, что, мол, всё хорошо, это обязательно пройдёт. Даже они поняли: это не пройдёт.       И именно тогда он познакомился с Тики.       — Вообще-то из тебя отвратительный стоматолог, — Аллен усмехается, раскачивается с пятки на носок, как на качели. Вверх-вниз — то взлетая к потолку, то падая обратно на пол. На самом деле он просто зубоскалил. Зубы. Стоматолог. Да? Смешная шутка. Он зубоскалит перед зубоправом.       На самом деле Тики действительно едва ли походил на стоматолога — ему самому не мешало бы подлечить свои зубы.       — А из тебя отвратительный пациент, малыш, — в той же манере отвечает Тики, в медицинском халате, но без перчаток и маски, потому что догадывается, внутренне чувствует, как стерильность раздражает Аллена. Он не похож ни на врача, ни на прохожего с улицы, и вообще нет никакой гарантии, что он не вырвет к чертям все его зубы.       Но Аллен всё равно садится — точнее ложится, на зелёное кресло, закидывает нога на ногу и без слов открывает рот. Ему почти что весело. И почти что страшно. По обломку зуба проходятся кюретажной ложкой, проверяют чувствительность, и он дергается как от удара током, морщится, вцепляется голодными пальцами в чужую белую руку, словно ему адски больно.       Словно.       Но ему ни капельки не больно. Хотя Аллен уверен, почти убежден в том, что ещё утром он, прости-господи, чуть не родил от глотка холодной воды, настолько это было ужасно. Его трясет и ведет, и он цепляется за чужие руки, карманы, одежду, но не чувствует ни капельки боли, скорее делает всё это потому, что знает — ему должно быть больно. И ему должны сделать укол, потому что он вот-вот потеряет сознание, а Тики — зараза, — не ведётся на этот спектакль, но и не насмехается, лишь методично соскабливает соседний, «здоровый» зуб, потому что от корней он его уже избавил. На вопрос в глазах «а нахрена?», говорит: «Он начал гнить», — и показывает Аллену чернильный обломок.       Эта процедура — без капли крови и без боли, — длится слишком быстро, во рту не остаётся даже кальциевой крошки, словно всё до капли растворилось. И Аллен почти что затравленно ждёт, когда Тики предложит ему поставить мёртвые зубы взамен тех двоих, что он только что удалил, что он нанчнет рассказывать, как это неэстетично, отвратительно, ужасно, неудобно — ходить с пустотой от двух зубов. Что ходить ему, малышу, за это нецелованным всю вечность. Но он молчит. Не ведётся на давно отыгранный спектакль, вытирает руки и целует в макушку.       — Пойдём?       Наверное, это потому что Тики тоже выбивали зубы, думает Аллен. Поэтому он его понимает.       Перед глазами темнота. Кажется, за окном нет даже трёх ночи. Он чувствует прохладу, слышит, как там, на улице, поют цикады. На плече мирно посапывает Тики — от него пахнет новым шампунем, сигаретами и португальским солнцем. Аллен целует его в макушку — слишком сонный, чтобы сделать что-то ещё, — и пока дым такого странного сна ещё не рассеялся — проводит языком по ровному ряду своих зубов.