Проклятые

Вот он, король воров, лежит передо мной и смотрит на меня своими карими, совсем не вызывающими доверия, но такими живыми глазами, в которых угасает жизнь. По бледному волевому подбородку стекает струйка крови – мои проклятья действуют безотказно, защиты от них нет. Он уже не может двигаться, болезни съедают его изнутри, не щадя того, кто некогда вызывал ужас у всего Междуречья и Бервиля. Да, он не может нападать, а защищаться от невидимого врага, от проклятья, просто глупо, но тонкие губы расползлись в чуть безумной, но переполненной тоской и ненавистью улыбке, что так знакома мне самой. – Проклятая, – прохрипел он, кашлянув кровью и слизью, не прекращая улыбаться, словно понимал, что одним словом может поставить точку в нашей заведомо нечестной битве. И победа явно осталась не за мной, пусть я и стою тут, пусть не мое бренное тело скоро начнет разлагаться под косыми струями дождя от моего же проклятья. Одно слово, сказанное тем, кто уже не жилец, у кого не осталось шансов – все его люди уже давно мертвы, лишь он продолжает трепыхаться, и ком встает в горле, а в голове забилась одна единственная мысль. Ненавижу. Бервиль свободен от организованных нападений со стороны карманников и шарлатанов. Остались лишь мелкие воришки, но с ними не сложно разобраться, да и проблем от них таких больше не будет. А меня все еще ненавидят. Сторонятся, словно чумной, обсуждают за спиной, запрещают своим деткам даже смотреть в мою сторону, боясь, что я разозлюсь и нашлю проклятие, бросают косые взгляды, называют проклятой богами. Сетуют на судьбу, что именно я явилась на помощь, я, а не какая-нибудь солнечная и добрая чародейка или прекрасная дочь природы – дриада. Матильда благодарит за возвращенный драгоценный мольберт, за совершенную месть, за убийство главного вора. Улыбается широко, по возможности щедро оплачивает мой тяжкий труд медными монетами. Но смотрит. С недоверием, с боязнью. Внимательно следя за каждым моим движением, вздрагивает, когда я тянусь рукой к какой-нибудь заинтересовавшей меня безделушке или картине. Боится. Действительно боится, словно я могу одним движением проклясть. Словно я захочу этого. Ненавижу. – Кого ты ненавидишь? – интересуется своим скрипучим голосом Агата, ловко, словно бойкая девочка, хватая нужные травы, что развешаны по всей избушке в самых разных количествах. Вопрос был задан без всякой причины, без всяких разговоров на эту тему до этого. Но у меня все равно непроизвольно хмурятся брови, а сердце в груди начинает стучать быстрее. Неужели она мысли читает? Или одним своим проницательным взглядом докапывается до самой сути, до червоточинки в душе, до болевой точки? – Людей ненавижу, – холодно говорю я, сжимая в руке обжигающую чашку с травяным чаем, который, по словам лесной ведьмы, должен был помочь мне восстановить нервы, успокоиться. – Ты не можешь мне врать, сестра, –замечает Агата, на миг останавливаясь и переводя взгляд на меня. Нет, там не было жалости, что только сильнее разозлила бы меня. Меня не надо жалеть. Я сильная. Но во взгляде отшельницы лишь понимание. – Даже не пыталась, – закусив тонкие бледные губы, пытаюсь сохранить спокойствие и хладнокровность, тогда как давно мертвая душа скребется внутри груди, мечется, словно труп в гробу, почувствовав что-то живое или, по крайней мере, родное. – Ты еще молода и неопытна, милая, пусть силы в тебе много. – Сила ведьмы зависит от ненависти. Раз я сильная, значит во мне ее много… Так не значит ли это, что причины моей ненависти не важны? – насупилась я, гордо расправив плечи и с вызовом глянув в темные глаза. – Нет. Короткий ответ, заставивший меня еще больше заволноваться. Агата подошла ко мне и коснулась ледяными пальцами до моих щек, неотрывно глядя на мое лицо, словно изучая взглядом, пытаясь запомнить каждую черточку моего неказистого бледного лица, от чего по телу волной пробежала дрожь, как у человека, неверующего в богов, который встретился взглядом с взглядом статуи одному из Всевышних. – Ненависть – это правда, сестра. Ненавидеть всей душой и сердцем можно только ее, ведь ненавидеть ложь нет смысла. В этом наша сила – мы видим правду. Или ее отсутствие. Находим червоточинку в душе и теле, делаем их больше проклятиями… За это ненавидят и нас. Понимаешь? В этом наш дар. – И проклятие, – шепот срывается с губ еще до того, как успеваю подумать, стоит ли говорить такое той, что всегда жила магией, жила чувством того, что за нее встанут горой те, кого больше нет. – И проклятие, – соглашается моя наставница, коротко кивая головой и прикрывая небольшие, но выразительные глаза. – Тяжела участь ведьм, милая, но кто-то же должен… – Забирать всю ненависть на себя? – перебиваю я, уже царапая острыми ногтями деревянный бок чашки, в которой чай уже остывал. – Да. Ты все еще ненавидишь людей? Ненавижу ли? Пожалуй, это чувство, которого во мне больше всего. Холодная ненависть, которая отравляет мою и так мертвую душеньку, заставляет срываться на преступников, но не получать за убийства тех, кто отравляет людям существование, даже элементарного «спасибо». Ненавижу. Но людей ли?.. – Агата, – зову тихонько, наконец отпуская уже остывшую чашку с чаем. Хотя, какой это теперь чай? Это скорее сок из листиков, настоящий чай должен горячим быть, чтоб согревать изнутри, когда ничто больше не согревает. – Да? – отзывается ведьма, наконец возвращаясь к делу, от которого была отвлечена. – Мы прокляты? – спрашиваю, хоть и знаю ответ на свой вопрос. Непонятное волнение томит грудь. - Да, сестра, наш дар обернулся для нас проклятием…