глаза закрыты, а в ушах вата

Голоса, которые его зовут, практически осязаемы. Они тонкими нитями, шифоном платков, канатными тросами прорезают холодный, сырой воздух со всех сторон в одном едином стремлении — добраться до него, захватить, уцепить, рассказать что-то своё. Иные тянут так сильно, что, кажется, он уже не сможет вернуться. Но Гоголь справляется. Вот и сейчас, один из таких голосов всё глубже и глубже влёк его за собой. К тому времени, когда Николай сумел вынырнуть из транса, выныривать также пришлось из холодной, пахнущей илом, воды — оказалось, что бой барабанов, который ему слышался, был биением его собственного сердца. Он вылез на берег, тяжело дыша, отфыркиваясь от воды, залившейся в нос. Поверхность реки снова превратилась в зеркальную гладь — не соберись под вечер дождевые тяжёлые тучи, сейчас можно было бы разглядеть на луне каждый кратер, глядя себе под ноги. Николай знал это наверняка. Наконец, он поднялся, стараясь не порезаться об осколки, которыми был усеян песок у реки. Не хотелось провести остаток ночи, зашивая порезы. Идти до дома пришлось долго, но время замедлилось и рассвет совсем не торопился, так что, к тому времени, как Гоголь, дрожа зубами от холода, открыл незапертую входную дверь, всё ещё было непроглядно темно. Стараясь издавать как можно меньше звуков, он прошёл в сторону ванной комнаты. Ванная была набрана, вода в ней была ещё горячей. Значит, ждал и не спал. Николая привычно уже накрыло волной угрызений совести и, одновременно, тем самым, тягучим, сладким, тянущим под рёбрами. Он закинул сырую одежду в корзину для белья, зная, что получит завтра неодобрительный взгляд, если вещи будут лежать непосредственно в стиральной машине, и медленно погрузился в горячую, пахнущую лавандой и мелиссой, воду, с головой. Под водой непрекращающийся гул голосов приглушался, становился далёким, практически неосязаемым. Гуро много всего испробовал, но сделать так, чтобы хотя бы в границах четырёх стен они замолчали, никак не получалось. Впрочем, попыток тот не оставлял. Когда лёгкие сдавило отсутствием воздуха, Николай вынырнул и перевёл дыхание. Запасные пижамные штаны лежали тут же, заранее подготовленные. Волосы, конечно, будут завтра напоминать гнездо, но он просушил их полотенцем как мог, прежде чем выключить свет и направиться в спальню. Время всё ещё не торопилось. Секундная стрелка на часах нервно скакала, заставив часовую застыть в нерешительности за мгновение до пяти. Он скользнул в кровать, под одеяло. Стоило проигнорировать ванну, потому что не было в этом доме ничего теплее Гуро. Тот, конечно же, не спал. — Поспишь с тобой, — ответил мужчина, не открывая глаз, выпростав руку и прижав Гоголя ближе. Он не видел, но живо представил, как тот хмурится. — Илом пахнешь. Гоголь трётся холодным носом о чужую шею, путая свои холодные стопы с чужими, горячими, словно печь. — У тебя солнце внутри, — говорит он. — Костры инквизиции, — фыркает Гуро, опаляя дыханием ухо Николая, посылая волну мурашек по позвоночнику. — Ей Богу, не знал бы, что никого страшнее тебя нет, привязывал бы по ночам к кровати. Гоголь слабо смеётся прижимаясь ближе. Секундная стрелка уверенно шагает на двенадцать.