развод и бутылка виски.

Паша с тяжелым вздохом докуривает очередную сигарету и, бросив бычок на асфальт, зло топчет его подошвой кроссовка. Ему срочно нужно выплеснуть хоть куда-то всю свою злость, негодование и даже, пожалуй, ужас от того, что творится в его голове и его жизни. И пусть уж лучше жертвой его эмоций падёт бычок сигареты, чем другой человек, который ни капли не виноват в том, что Личадеев не умеет и даже не пытается что-то сделать со шквалом своих не самых положительных эмоций. Бычок-то, в общем-то, тоже ни в чём не виноват, но с ним Паше не общаться, не работать и не пересекаться. Этот абсолютно бесполезный остаток от ранее выкуренной сигареты не жалко. Ещё бы Личадеев вдруг начал проникаться чувством жалости к такому. Тогда бы ему лежала дорога прямиком к психиатру. Красная такая, длинная. « - На что жалуетесь, Павел? - Я долбоёб.» - примерно так, наверное, выглядел бы диалог Паши с врачом. И ведь действительно же – долбоёб. Никак иначе назвать себя Личадеев просто напросто не мог. Да он вообще в последнее время, кажется, начал забывать о том, что в мире существует что-то кроме обсценной лексики, потому что чаще, чем из Паши вылетает «блять», «сука», «пиздец», и «я ебал нахуй, просто ебал это всё в рот», он лишь покурить бегает. Однако, это метафорическое всё ебёт в рот Пашу, а никак не наоборот. А покурить он не бегает, а нагло сбегает, чтобы хоть на какое-то время, хоть на несколько минут выпустить из виду Юру, который, сука такая, как назло приезжает в студию настолько рано, насколько можно и уезжает почти самым последним. И весь день проводит там, понимаете, весь!? А иногда и спать остаётся. Не то, чтобы Паша как-то категорически против этого. Нет. Студия же вообще-то Юрина. Он просто не может быть против этого. Иначе, это было бы как-то странно, не находите? И длится всё это уже давно, что лишь свидетельствует о том, что с Анной Серговной у Юры проблемы. Да на этот раз какие-то, судя по всему, очень серьёзные, потому что раньше такого не было никогда. Ну, поссорились, пусть даже с криками и причинением вреда всему, что попадалось под руку, всё равно очень быстро мирились. А потом Аня ехала за очередным набором, допустим, тарелок, нещадно разбитых в порыве гнева. Теперь же всё как-то совсем иначе, что не укрылось ни от одного человека, часто обитающего рядом с Юрой. Музыченко же на все вопросы лишь хмуро окидывал всех взглядом, давая понять, что разговаривать об этом ему не хочется. Точно не сейчас. Паша же не входил в число тех людей, которые периодически пытались доебать Юру вопросами, потому что он-то прекрасно знал этого человека и то, что пока он сам не захочет, ни за что не расскажет. Именно поэтому Личадеев наблюдал за душевными терзаниями друга со стороны, надеясь, что когда-нибудь придёт то время, когда Юре всё-таки захочется выговориться. А пока оставалось только терпеливо ждать. У Паши сердце на части разрывается всякий раз, когда он смотрит на Юру, который в десятый раз за пару часов тяжёлым взглядом упирается в стену, тяжело вздыхая и думая явно о чём-то далеко не самом оптимистичном. Иногда этот тяжёлый взгляд направлен на Пашу и в эти моменты ему кажется, что на его плечах как минимум один огромный булыжник, который он не в силах с себя скинуть. Ему под этим взглядом даже шевелиться становится до одури тяжело. Так всё это странно и так всё это бесит в последнее время слишком агрессивного Пашу. Ему вообще кажется, что в последний месяц сознание решило на максимум выкрутить ползунки, отвечающие за его эмоции. Он слишком агрессивный, иногда слишком остро реагирует на вещи, на которые адекватные люди сразу же забивают большой и толстый. Слишком, слишком, слишком. А ведь всё до невозможности банально – он просто влюбился. Влюбился так, что волком выть порой хочется от осознания всей абсурдности его чувств к человеку, которому сейчас и без этой этого всего не очень легко. Поэтому он молчит, поэтому он сбегает покурить каждые полчаса, поэтому тонет в собственных чувствах и эмоциях, не зная, как и куда их выплеснуть, поэтому агрессивно топчет окурки, пока от них ничего не останется, поэтому постоянно рассказывает всё, что его гложет Мухе, но от этого легче особо не становится. Хотя его кот, стоит отдать ему должное, слушатель очень даже неплохой. В общем, такого у Паши ещё никогда не было и что с этим делать неизвестно. Пожалуй, терпеть, терпеть и только терпеть. Ждать, пока само как-то рассосётся. Хорошая же идея, правда? *** — Уже собираешься? — вдруг доносится до Паши, выключающего свой компьютер. — Ага, — он спокойно кивает головой даже больше сам себе, наверное, а затем разворачивается на стуле и видит перед собой какого-то слишком грустного, что ли, Музыченко. — Ну ладно тогда. До завтра, — он пытается выдавить из себя какое-то подобие улыбки, но выходит откровенно отвратительно. И только при виде этого сердце Паши в очередной раз болезненно сжимается и он понимает, что просто не может уехать и оставить Юру одного в таком состоянии. — Юр, — тихо произносит Паша, заставляя обернуться уже отошедшего от него Музыченко. А вот то, что сказать дальше Личадеев как-то не придумал. — Я… никуда не поеду, если ты не хочешь оставаться один, — да, звучит определённо как-то странно, но это, пожалуй, лучше, чем ничего. На какое-то время между ними воцаряется гнетущее молчание. Паша следит за эмоциями друга, а его сердце вновь пропускает удар, когда Музыченко с тяжёлым вздохом опускает плечи, как будто на них с силой что-то надавило и поднимает взгляд на друга. — Пошли, — наконец выдает он и, вновь развернувшись, идёт в сторону их импровизированной барной стойки. С тяжёлым вздохом (на другие, кажется, Паша больше и не способен вовсе) он поднимается с кресла и за несколько широких шагов догоняет друга, а в следующую секунду падает на стул. И между ними вновь воцаряется тишина. Личадеев, молча, следит за действиями Юры, а Юра в свою очередь как-то заторможено достаёт из недр стойки бутылку виски и бокалы. И эта как никогда ужасная тишина будто давит на Пашу. Хочется сказать хоть что-то, лишь бы не молчать. И Юра говорит. — Мы с Аней разводимся, — как-то совсем безразлично произносит он и, открыв бутылку, плюёт на бокалы и делает огромный глоток из горла. Эти слова как будто раскатом грома раздаются в сознании Паши и он невольно вспоминает, как пару лет назад они со Смирнухой разошлись за несколько дней до свадьбы, чем повергли абсолютно всех в дичайший шок. Но это было куда лучше, чем несколько лет прожить в несчастливом браке и в конечном итоге всё равно развестись, предварительно хорошенько истрепав друг другу нервы. — Почему? — интересуется Личадеев, нагло вырвав из рук друга бутылку, и уже в следующую секунду делает огромный глоток из горла, непроизвольно морщась, потому что чистый виски пить он как-то не привык. — Просто… поняли, что дальше нам не по пути, — быстро выдаёт Юра и в этих словах Паша улавливает явную ложь, но молчит, не видя никакого смысла в том, чтобы пытаться выпытывать правду. Не скажет ведь ничего всё равно, а только отшутится или вообще, глядишь, нахуй пошлёт. — Понятно, — единственное, что выдавливает из себя Паша, не зная, что ещё сказать. — Я, конечно, не эксперт в человеческих чувствах и эмоциях, но ты сказал это как-то безразлично. Ну, я имею в виду это твоё «Мы с Аней разводимся». Юр, что случилось? — Почему вы с Анькой тогда разошлись? — интересуется Юра, пропустив слова Паши мимо ушей. В этом и весь Музыченко. Делает всё, чтобы уйти от тем, говорить на которые ему не хочется. — Она тогда просто села рядом со мной и честно призналась, что больше меня не любит, — без колебания отвечает аккордеонист. Воспоминания об этом не вызывают у него больше абсолютно никаких эмоций. Да и нельзя сказать, что и тогда он тоже как-то остро воспринял эту новость. Совсем нет. Он давно начал замечать, что их чувства окончательно и бесповоротно гаснут, а Аня просто сказала об этом раньше, чем, пожалуй, спасла несколько лет их жизни. За это Паша очень ей благодарен. — Никакой трагической истории, разбившей мне или ей сердце. Я просто не хотел об этом говорить тогда, потому что… не хотел. — Они встречались за моей спиной год, — вновь никак не среагировав на слова Личадеева, выдаёт Юра, забирая бутылку обратно. — Они? — Анечки. — Угараешь? — Ага, я ведь так похож на юмориста, блять. — И… как ты к этому отнесся? — интересуется Паша, но почти сразу же понимает, какую хуйню сморозил. — Блять, прости, ебанину какую-то несу. — Да нет. Вполне нормально. Я рад за них. Серьёзно тебе говорю. Если они счастливы, то почему нет? К тому же, ты прекрасно знаешь, что наши отношения давно уже не те, а Аня просто, видимо, первая решилась на то, чтобы сказать об этом. Пусть и спустя год отношений на стороне. — Да, кажется, наши уже бывшие женщины куда смелее нас самих. — Возможно. — Тогда я не понимаю. Судя по твоим словам, тебя это как-то нихуя не тронуло. Тогда что? — вновь пытается поинтересоваться Паша, понимая, что попытка заведомо провальная. — Пошли, покурим, — Музыченко ожидаемо съезжает с темы и выпрямляется. *** — Бля, бля, стой, а если так, а? — уже достаточно захмелевший Паша, наигрывает на аккордеоне нечто, пришедшее ему в голову, а Юра, находящийся в таком же состоянии, подыгрывает ему на скрипке и, кажется, у них рождается мелодия для новой песни. — Заебись. Главное не забыть завтра и смочь это снова воспроизвести, — со смешком отвечает Юра и Паша готов поклясться, что он впервые за достаточно долгое время замечает на лице своего друга слабую улыбку, а не её подобие, натянутое специально, чтобы сделать вид, что всё нормально. — Нихуя себе, ты улыбнулся! Обведу этот день красным в календаре и набухаюсь, — восклицает Личадеев и одним глотком допивает всё, что оставалось в бутылке. — По-моему, ты уже, — вновь усмехается Музыченко, откладывая скрипку куда-то на диванчик, а сам садится на пол и спиной опирается об этот самый диванчик. — Значит, набухаюсь ещё сильнее, — пьяно отвечает он и, отложив аккордеон в сторону, поднимается с пола, дабы сходить за очередной бутылкой чего-нибудь, благо прекрасно знает, где здесь у Юры хранятся его запасы алкоголя. — Такой повод, ебать! И, возможно, Паша бы без проблем дошёл до заветной бутылки чего-нибудь алкогольного, если бы не его привычка не смотреть под ноги и частичная потеря нормальной координации благодаря алкоголю. Он пытается перешагнуть Юру, не особо удобного рассевшегося на пути, но единственное, что у него получается — запнуться об его ноги и с громким «Еб твою мать, Музыченко, разложил свои рогатки, блять» полететь на пол. Юра в свою очередь не успевает, конечно, сделать так, чтобы Паша не упал, зато успевает схватит его за руку и с силой потянуть на себя, дабы лицо Личадеева не поздоровалось с полом. — Учись под ноги смотреть, ну, — недовольно бурчит Музыченко, смотря на Пашу, лицо которого оказалось слишком рядом. — Учись, блять, стульями пользоваться, а не на полу жопу морозить, — парирует Личадеев, смотря Юре прямо в глаза. Так близко друг к другу они не были никогда, не считая их взаимодействий на концертах и во всяких видеороликах на потеху публике. И если на концертах Паша не чувствовал абсолютно никакого стыда, прекрасно понимая, для чего всё это делается, то сейчас их положение весьма неоднозначное, так же, как и эмоции, накатившие на Личадеева. И это, наверное, ненормально и, пожалуй, стоит уже встать, но делать этого Паша не спешит, как и Юра не спешит его отпускать. — Отпустишь? — всё-таки интересуется Паша, делая это как-то совсем нехотя, подсознательно желая оставаться в таком положении как можно дольше, даже несмотря на то, что ему совсем немного неудобно. Но вместо ответа он получает какой-то странный, не поддающийся объяснению, взгляд Юры и его губы на своих губах. И его как будто самым максимальным разрядом тока хуярит, а из головы пропадают все мысли, будто коллективно собравшись и по-тихому съебавшись, подобру-поздорову. Это очень странно – целоваться с Юрой в полной тишине, слыша лишь дыхание друг друга, и шум ветра за приоткрытым окном, а не восторженный крики и аплодисменты из зала. Это очень ахуенно – целоваться с Юрой в полной тишине, слыша лишь дыхание друг друга, и шум ветра за приоткрытым окном, а не восторженный крики и аплодисменты из зала. Паша чувствует, как в груди колотится сердце, грозясь вырваться наружу, а сам он ощущает себя словно школьница, целующаяся в первый раз в своей жизни. Но вот парадокс – никакая он не школьница и целуется далеко не в самый первый раз в своей жизни. — Так, стоп, блять, стоп, — как-то даже потерянно произносит Личадеев, всё-таки отстраняясь от ничего не понимающего Юры, когда поцелуй начинает приобретать характер явно не того, на чём они смогут остановиться. — Юр, я не хочу быть, типа, просто каким-то мимолётным утешением для тебя. Я не смогу потом делать вид, что нихуя не было. Это не концерт и не видос, а мои чувства здесь… — договорить не успевает, потому что его прерывает внезапно разразившийся смехом Музыченко. — Я тебе чё, сука, анекдот про Пупу и Лупу рассказываю? — зло спрашивает Паша, недовольно ударяя Юру по плечу. — Лучше бы это был анекдот про Пупу и Лупу, ей богу, — отвечает ему Юра. — Окей, нет, я не знаю, мне на каком танке, и с каким транспарантом надо мимо тебя проехать, чтобы ты уже понял всё, Пашенька, блять? Я его и на концертах почти выебать готов, и без концертов намекаю так, что уже дебил бы понял. Да я не из-за развода с Серговной загнался, а потому что я уже действительно понял, что всё, ну, вот всё. Жена ушла к другой, а Паша, нахуй, скала, об которую я быстрее бошку расшибу, чем ту скалу пробью. — О боже, блять, — единственное, что может выдавить из себя Личадеев. Страдал он, мучился, а тут всё так. И понять теперь не может, хорошо это или плохо. — Тут не я один долбоёб. Тут мы оба, — сам себе говорит Паша, а на взгляд Юры, полный непонимания, он отвечает очередным поцелуем, который сейчас может сказать куда больше, чем сам Личадеев.