Безнадёжие

      — Василь Петрович?       Василь, Вася, Васечка. Как же его имя жжётся на подкорке сознания, как же маячит перед глазами.       «Глаза — это часть мозга, вынесенная на периферию»       Мозг Юрия Ивановича всю свою деятельность старался лишний раз не упустить чего-нибудь важного, к чему в итоге приноровился. Теперь это — привычка, дополнительный элемент к общему образу. Мозг же Голобородько — по крайней мере, та часть, что отражается в глубине его глаз — выглядела невинно и простодушно и продолжает выглядеть так же. Весьма. И Чуйко сам не знает, откуда взялась эта ненаигранная чистота. Его словно при рождении окунули в огромный котёл со святой водой, но определённо чересчур святой. Потому что эта безгрешность в жидком состоянии пронеслась по младенческой коже и застряла там на несколько десятков лет. Или священник какую-то особую молитву прочёл тогда.       Ещё немного, и Юрий Иванович начнёт этого мальчика с Иисусом сравнивать. Вот он — старческий маразм. Или мудрость.       — Юрий Иванович… — с придыханием, как в самых ужасных мелодрамах, будто влюблённая и потому окрылённая девица своему обожаемому мужчине.       Да только не вяжется этот образ с Голобородько. Во-первых, из-за политической стены между ними, которую Чуйко вовсе не желает рушить. Во-вторых, из-за того, что Василь Петрович, в общем-то, не девица. В-третьих, из-за всё того же непорочного взгляда.       Все эти три причины давят с силой и таким рвением, что Юрию Ивановичу в пору бы отступать назад, спасая самое дорогое, что у него осталось — жизнь. Банально, наверное. Впрочем, честно. «С кем поведёшься…» — думает премьер и позволяет одной из самых часто используемых улыбок проявиться на лице. Этакая снисходительность и чистосердечность в лёгком движении уголков губ.       — Василь Петрович, вы слишком большие надежды возлагаете на простой народ, — говорит он, стараясь обходить острые и твёрдые высказывания, чтобы ненароком не сломить этого ребёнка. «Этот ребёнок может тебя посадить», — возражает противный внутренний голос, но Чуйко соглашается. Потому что слишком много случилось рядом с этим гарантом. Мужчина бы не хотел, чтобы случилось что-то ещё. Хотя бы не в его сторону. — А ведь появись более честный, более правильный, нежели вы… — на этих словах хочется подойти к зеркалу и рассмеяться собственному отражению. Найдётся ли честнее и правильнее? Невинность ведь. Святоша. — Народ тут же восстанет против вас только лишь для того, чтобы лучший, чем вы, занял ваше место.       Буквально половина минуты, Юрий Иванович разрешает себе насладиться этим извечным мучением во взоре президента. Мыслительный процесс запущен, главное, чтобы в нужную сторону, а не как всегда. Мучение в ореховых — «Миндальных? Янтарных? Давай, Юра, сравни его глаза ещё с чем-нибудь. Добей свою уверенность в непривязанности» — глазах сменяется на затяжную решительность. Тут премьеру не поможет ни старческий маразм, ни старческая мудрость.       — Тогда и я пойду за этим человеком. Народ и страна заслуживает лучшего, — говорит, как что-то само собой разумеющееся, но с таким запалом в этих многострадальных глазах, что создаётся впечатление так называемого «впечатывания». Только вот на Чуйко ни одно слово из чеканки гаранта не отображается. То ли чернила высохли, то ли пергамент негоден.       Он безнадёжен. Они оба безнадёжны.       И оба пытаются спастись от этого безнадёжия. Но Юрий Иванович хотя бы осознаёт это. А Голобородько, как слепой котёнок, на ощупь пробирается по лесу, бежит, не замечая хлестающие по лицу ветки деревьев. И ещё глубже в дебри, в самую чащу.       Сотни сравнений, да всё бестолку, потому что ни одно из них и рядом не стояло с этим гарантом. Ни одно.       Василь удивителен. Из тысячи тех, кто говорит: «простите…» И ведь не хочется его прощать. Но разум продолжает получать отказ и чуть ли не дебош от других частей тела (сердце требует держать его ближе, скелет готов распадаться на части в жажде мести). И прощает. Прощает каждый раз — за глупости вслух, за беспечность и легкомыслие в определённых аспектах жизни, за ошибку, неизбежно следующую по пятам за каждым предпринятым решением, за, наконец, чёртовы невинные глаза. Отвратительная мерзость, но она так приелась, что уже и отдирать больно.       Безнадёжие снова мелькает в глубине «части мозга, вынесенной на периферию». И Юрий Иванович не знает, у него или у Голобородько.       Мальчишка, ну какой же мальчишка. Брови хмурит забавно, Чуйко почти умиляется. Почти. До такого ещё не опустился, но почему-то кажется, что и это в скором времени его настигнет. Под ногами нет ни дна, ни бездны. Вакуум. Открытое пространство на двоих, и Василь Петрович всё смотрит и смотрит, а премьер улыбается благосклонно. Потому что мышцы атрофировались — он ведь, по сути, мёртв — и осталась лишь ухмылка. Голобородько жив и здоров, но выглядит хуже мёртвого, сказывается на нём влияние жестокости политической деятельности. Кажется, он даже изнутри оледенел. Вот тебе и вакуум — два мертвеца с горящими глазами и отсутствием сердца (как минимум у одного).       — Юрий Иванович? — выдёргивает гарант его из грубой ловушки разума, и мужчина понимает, что задержался на образе Голобородько. Замер, застыл, завис. Интересно, долго он так смотрел на него?       — Да, господин президент? — на удивление удаётся сдержать любые проявления десятка варьирующих на языке чувств.       — Всё в порядке? — а вот голос Василя Петровича отдаёт привычной уже хрипотцой и — тут следовало быть осторожнее — тоской.       — А вы считаете иначе?       — А должно быть так?       Вопросом на вопрос, Чуйко не знает, кто из них первым выйдет из этой бессмысленной схватки, но наверняка знает, что победителей в ней нет. Как и во всём, что связано с Голобородько. Это даже игрой назвать трудно, потому что неясно, кто здесь игрок, а кто орудие в руках игрока. Так, наверное, часто случается в играх, но всё же там есть хоть малейшие правила. А Юрию Ивановичу всего лишь трудно смириться с тем, что он не видит всего игрового поля.       Они молчат и смотрят друг другу в глаза. Со стороны, наверное, выглядит это весьма напряжённо, но Чуйко не чувствует ничего из злости, ненависти, разочарования или отвращения. Чистое безумие, но погряз в нём не он один. Каждый взгляд, каждое слово, каждое рукопожатие, словно по одной отметке на рёбрах. И, кажется, их грудные клетки изрезаны полностью, а они не останавливаются, и импровизированный нож переходит на органы. Когда он коснётся сердца, они не выдержат. По крайней мере, Юрий Иванович не выдержит точно. А гарант в таком искусстве, как терпение, сильно хуже премьера. Его взгляд Василь Петрович переносит стойко, но Чуйко замечает, как дёргается его кадык.       А потом премьер случайно опускает взор с глаз на губы, случайно выдыхает рвано, даже не замечая этого, случайно думает о чём-то исступлённом. Чересчур много случайностей, но охотно верится, что у Голобородько в голове сейчас этих случайностей гораздо больше.       Счёт идёт на секунды.       Василь Петрович отпускает предрассудки первым, посему шагает ближе и притягивает премьера к себе. Губы его горячие, и Чуйко отвечает с таким же пылом, но голова его всё ещё трезва, хоть и туманна. Неправильно, ненормально, чудовищно. Пожалеет же. Мальчишка. Старческий маразм — или мудрость — упорно желает Юрию Ивановичу заткнуть свои мысли и прижать к себе гаранта ближе, подарить ему самое главное, что у мужчины осталось — жизнь. Но он отступает в немом поражении.       — Василь Петрович…       Василь, Вася, Васечка. Как же его имя жжётся на подкорке сознания, как же маячит перед глазами.       «Глаза — это часть мозга, вынесенная на периферию»       Гарант касается его плеча мягко и закрывает глаза. Впрочем, его внутренняя борьба выражена на лице ярко и без участия открытых глаз. Лишь спустя время Юра поймёт, что, закрывая глаза, Василь сражался с безнадёжием. Следовало бы и Чуйко.       Ведь безнадёжны они оба.       И безнадёжие это отчего-то тянется за новым поцелуем.