Мания

Чонгук глотает. Под чужим взглядом его колотит. Стопы с коленями мёрзнут на холодном полу, там гуляет сквозняк, кусает за кожу, разрывая мякоть до кости, до надуманных эфемерных созданий. Душу вытягивает, намотав на кулак, рвёт. Вырывает. Он сидит в ночи, подпирая спиной ледяную стену, пялится на расстеленную кровать напротив, на улёгшееся в неё тело, на линии, изгибы, неповторимые углы — на всё, что скрыто одеялом, а под веками обнажённым выползает, по оголенным нервам бьёт. Чонгук кусает губы, до крови, рвёт зубами сухую кожу, сам не замечая, как дерёт глотку мерзкий металлический привкус так, что хочется блевать. Он будет сидеть на полу ещё долго, может, до рассвета, и если Тэхён проснётся среди ночи, привстанет неохотно, лениво мотнув головой, он только посмотрит на этого сгорбленного Чона — скукоженного, забитого в угол, и ничего не скажет, перевернувшись на другой бок. — Я люблю тебя. — Твои проблемы. Вот и вся хуйня. Если бы Чонгуку кто сказал: «Ты не смотри», «Ты не отвечай на колкость», «Ты не думай, что можешь это изменить», «Ты не думай, Чонгук, пожалуйста, не думай», он бы космические материи в лоскуты разодрал, лишь бы вернуться в то время, когда кто-нибудь смог бы его удержать. Но Чон всегда был один, сам себе на уме, сам в себе, пока шутки, влетая в одно ухо, вылетали из другого вместе с громким смехом, вместе с чьим-то визгом. Ебануться, как визжало его сердце по первой. В комнате тишина гробовая, и не слышно даже, как сопит Тэхён, спит или не спит, тот с этим беззвучием слился, сроднился; тот — тяжёлое молчание, застрявшее в плотно сжатых губах, похороненные звуки, не случившийся шёпот — читай по губам; тот — немой крик Чонгука в грёбаной черноте этой ночи. И многих других сотен, а может тысячей. Не снова, не снова, не снова, только не снова. Блять. Кто бы сказал, что унизительно быть геем-пассивом, того кто сказал это, — Чонгук под ноги Тэхёна швырнул бы, чтобы место своё показать. Своё собственное место. С их первого раза, когда было ещё волнительно и по-хорошему желанно, долгожданно, когда Чонгук с облегчением выдохнул, что не придётся подставляться, именно его опрокинули навзничь, и так и остался он лежать без сожалений выебанным. Так умеет Ким. Он с членом в заднице — весь сосредоточие власти, весь «я покажу твоё место», весь «твои проблемы — трахай или вали». Выбора нет. Чонгук бы сам себя трахнул, сам бы себе отсосал, если бы тот захотел. Но тот не хочет ничего, вообще, и даже перед приближающейся разрядкой никогда не просит. У Тэхёна что ни слово, то приказ, команда псине: «Кончай уже». И Чон кончает, не смея ослушаться. Тэхён в него въелся, вплёлся, засел в черепной коробке, вымесив мозг в желейную массу, втиснулся в грудную клетку, раскурочив рёбра. Он в мыслях двадцать четыре на семь, в одном единственном имени, слетающем с обкусанных губ днями и ночами, особенно ночами — «Да, Боже, Тэхён». «Заткнись». Он видится на улице в чужих куртках, чужих шапках, в чужом голосе — на самое ухо совсем не такой шепчет из далёких глубин: «Глотай». Чонгуку это мерещится даже в своей квартире, даже в своей комнате и кровати, и собственные руки, нырнувшие под резинку белья, кажутся чужими, только ласковыми и осторожными. У Тэхёна движения все под контролем, все рваные и грубые, такие, что хочется или отодрать эти руки нахрен от себя, или же попросить разодрать уже в конец. Тэхён Чонгука ловит в душе, жмёт к ледяному кафелю лопатками, а сам ему надрачивает, пялясь куда-то мимо виска, чуть задрав голову. А Чон не в силах взгляда оторвать от чужих пальцев, плотным кольцом обхвативших член, скользящих быстро и неаккуратно. Но Чонгуку всё равно приятно. Приятно у Кима сердце стучит, оно оказывается у него всё ещё есть. Приятной казалась мысль, что можно попробовать перетянуть контроль на себя. И, размашисто вбиваясь в чужое тело, зажимая чужой член у основания, Чонгук только хотел заново, совсем немного, подсобрать рухнувшие внутренние опоры, слепить из раскрошенного гордость и уверенность в себе, а, в итоге, получил кулаком в лицо: «Сука, только попробуй ещё раз». Чонгук пробовал сбежать. Он вырубал телефон, будто Тэхён ему когда-нибудь звонил. Ночевал у друзей, будто тот когда-нибудь приходил к нему домой. Он, сидя в чужой квартире, в чужом туалете, на чужом толчке, только и думал о том, что выходить за дверь и встречаться с обеспокоенными взглядами бывших одноклассников, однокурсников, коллег, бывших товарищей и тех, с кем когда-то «в десны», невыносимее, нежели сидеть в углу в ночи и пялиться на то, как спит-не спит Ким. И среди вымученных улыбок, уводимых в сторону взглядов гораздо труднее оказывается, чем перед плотно сжатыми губами и бесстрастным блеском чёрных глаз под линией широких бровей. Он, сидя на чужих кухнях, представлял, как загорается на мгновение взгляд Тэхёна, когда Чонгук ему отсасывает, и как раскрываются чужие пухлые губы, когда собственный рот наполняет тёплая сперма. А Ким его даже и не теряет ни разу. Он только разворачивается в пол-оборота, когда Чонгук, спустя месяц перерыва, снова оказывается у него в квартире и застывает на кухне, прислонившись плечом к стене. Тэхён курит вдумчиво, долго, выдыхает дым в сторону приоткрытого окна, но тот всё равно заполняет всю комнату, и Чону очень хочется сейчас слизать с чужого языка терпкий никотиновый вкус. Ему хочется лет тридцать проторчать в этой комнате, не выходя, просидев на полу возле ног Кима, уперевшись лбом в его бедро. Он бы и сто лет проторчал здесь, если бы чужая рука однажды накрыла его голову будто бы случайно, долгожданно. Тэхён тушит сигарету и тормозит у кухонного стола, оперевшись; он, взгляда не сводя с Чона, расстёгивает пояс на своих джинсах, тянет ширинку вниз, и ему даже не приходится самому избавляться от одежды — Чонгук подходит вплотную и дёрганым движением стаскивает с него джинсы вместе с бельём. И хрен поймёшь, как Ким так быстро заводится, у него уже член твёрдый, и головка лоснится — тянет её пальцами тронуть, прежде чем Тэхён оттолкнет его руку от себя. Он и целоваться не разрешает почти совсем, не сейчас, только усаживается на стол, раздвинув ноги, и Чона со спущенными штанами тянет на себя, вцепившись пальцами в его футболку. От близости тяжелеет в паху ощутимо, давит жаркой волной, Чонгук давит влажным пальцем на не растянутый вход, жмёт, пока Тэхён смотрит куда-то поверх его плеча и даже не вздохнёт тревожно, не сощурит глаза. Он терпит молчаливо и только сам подаётся вперёд, когда пальцев становится два. Чон его даже не растягивает — трахает, смотря, как дёргается чужой член, и на головке блестит крупная капля выделившейся смазки. Пиздец, как хочется слизать. Наклоняться неудобно, но Ким сам отодвигается назад, когда Чонгук, сгибаясь, касается языком его члена и, не сдержавшись, ведёт по всей длине. Удобно разве что добавить слюны к пальцам и смотреть, как туго смыкаются вокруг них покрасневшие мышцы. Но Тэхён сам его руки от себя отдирает, и, ничего не говоря, только смотрит, чуть кривя губы, презрительно так, что хочется ладонью по ним надавать, вытрахать рот до всхлипов удушья, до влажных дорожек по красным щекам. А потом себя разрешить исполосовать, разодрать, разукрасить метками, синяками и размазанной по лицу спермой. Разрешить себя выгнать на грязный пол лестничной площадки, заставить скулить, скребясь в дверь словно пес выброшенный на улицу. Тэхён его член сам к своему заду приставляет, и Чонгук входит в него с глубоким вдохом, с зажатым за зубами длинным выдохом, с одной единственной мыслью, нахуй разрывающей грудную клетку. Это никогда не прекратится. Ким не привыкает даже и сразу вынуждает перейти на быстрый темп, он рукой цепляется в плечо Чона и дышит шумно носом через раз, изредка облизывая губы. Чонгук хватает его ногу под коленом, задирая, вынуждая приподнять таз ещё сильнее, входит глубже, замедляясь, упирается лбом в чужое колено, наклоняясь, кусает кожу на ноге, оставляя красный след. Другой рукой давит Тэхёну на грудную клетку, заставляя улечься на лопатки, ловит колотящееся сердце, уводит ладонь под ключицу и жмёт, с силой прижимает того к столешнице. Трахает его, совсем не жалея, замедляясь, когда вздумается, Тэхён ничего не говорит. Чонгук входит до конца, замирая, срываясь тут же, и снова — сначала с оттяжкой, а потом разрывая интервалы нахрен, когда горячо режет низ живота от сдерживаемого плотно сжатыми губами чужого стона. Ким выгибается волной, полосует кожу своими ахуенными пальцами, Чон бы лизал и сосал каждую фалангу, ибо руки у Тэхёна — ёбаное искусство, и тянет на них уложить ладонь, переплести, залезть бы под них, выдрать бесполезное и неживое. Но Чонгук только ловит момент, замедляясь, дразнясь, заставляя удариться затылком о столешницу и крепче схватиться руками за край. Тэхён, сука, горячий. Он тесный и жаркий, нихуя не податливый, но охотно насаживающийся на член сам, до конца, бёдрами своими двигающий в такт, елозя задом по столешнице, сталкиваясь ягодицами с тазом Чонгука. А тот думает, что сам он, наверное, тоже псих — такой же, как Ким, когда приподнимает его на себя, обхватывая ладонью чужую шею, и, заставляя раздвинуть ноги шире в коленях, вдалбливается в него, теряя рассудок. Да ради этого умереть не жалко. Чонгук и умирает. Каждый день, будь он с Тэхёном или без него, его конец один и тот же. Всегда. — Можно я в тебя кончу? — спрашивает Чонгук, теряя гласные на глубоких вдохах. — Да. Тэхён хрипит, задирая голову, когда рука на его шее давит на кадык сильнее, и Чон, отпустив себя, душит его на этом грёбаном столе, доводя до оргазма. Он упирается ему виском в плечо, смотрит долго, смотрит зазря, падая в черноту чужого взгляда — блестящего, непонятного, глухого абсолютно к той волне, что накрывает Чонгука неизбежно, раз за разом отбирая последние крупицы надежды на то, что однажды Ким поймёт, как ему больно. Но тот только дышит шумно, и губы свои красивые, блядские, облизывает, оставляя влажный след на покрасневшей коже. И тогда Чонгук его целует, хватая рукой под затылок, жмёт к себе, вылизывая рот бегло, касаясь зубами неосторожно, слюной собственной давясь, и чужую глотая вместе со случайным вдохом, глупым, безнадёжным. Он волосы Тэхёна пальцами оттягивает назад, обнажая шею, языком проходится по спокойному кадыку, по застывшей влаге пота, слизывая, запоминая, как бьётся нервно жилка под тонкой кожей. Он разбросанные на ней родинки выцеловывает все до единой, до дрожи в горле, до щекочущего раздражения в переносице, желая нашептать в них заветное, как самый сокровенный секрет, от сердца оторванное, миллионы раз передуманное, вновь и вновь. Он отрывается от Кима сложно, долго, неохотно. Отдирает себя от него. И получает кулаком в лицо. Прямое попадание. Нет мест куда бы его не били, есть следы, шрамы, ожоги, порезы и ведь есть лекарство от всей этой боли, но носит оно имя Тэхён. Он же поломанный. Чонгук же поломанный, поломанный жизнью, судьбой и самим Тэхёном. Но Ким сам такой же, его дыры не склеить, не заштопать.