пули и кларнеты

а в серці — мов крик… а серце розривалось, бідне, прощалось з тобою навік.* п.г. тичина

      Солнце уже заходит, прячется за горизонт дымящихся труб Нового Мира, а мы сидим и пьем водку на твоей кухне, в сером дыму самокруток. Как странно жизнь походит на чью-то идею для романа: столько событий, сюжетных поворотов, а ты будто здесь — главный герой, но ничего никогда сам не решаешь. Не смотри на меня своими пьяными глазами, они теперь еще грустнее.       — Полно, Коля, — останавливаю твою руку, которая вновь тянется к спичкам, — не кури больше, я не выдержу.       Вырываешь руку. Опять резкий и грубый, еще чуть-чуть и мы опять поругаемся.       — Шел бы ты, Павлуша, дальше на своей трубе играть, — порывисто встаешь из-за стола, но тут же падаешь обратно, не удержав равновесия, — а в стихи — не лезь!       Я начинаю злиться. Краем мозга понимаю, что это не ты говоришь, а демон, что сидит в тебе с рождения и когда-нибудь точно погубит, но все же не могу не злиться. Я ведь тоже человек, Коля.       — Хватит, довольно! — теперь из-за стола встаю я, чуть трезвее, но все же не до конца соображаю, потому, целясь тебе в грудь, попадаю в шею, и ты озверело хватаешь меня за руки, заламываешь и что-то кричишь. Я кричу в ответ, не помню уже, что, да я и не слушал.       Деятели искусства, гении пера, мастера слова — быдло я да последняя скотина, а не поэт. Ты ходишь злой, сутулый, ощетинился, как кошка, которой на хвост наступили; но ты же сам виноват, и я не вру — это все знают и все видели. Ты обозвал меня и всех нас, оскорбил и надругался над Свободной Пролетарской Литературой, сказал, что я — националист! Ну, а ты тогда кто, Коля? Да, я именно так и выразился, а ты обиделся и ходишь теперь, щетинишься, как кошка.       — Я не это хотел сказать…- пытаюсь начать покаяние, но ты отмахиваешься и достаешь новую папиросу из кармана, и она сыплется у тебя в руках.       — Полно, Паша, забыли, — я поднимаю на тебя удивленный взгляд. Ты такой спокойный, будто не было на тебе ни шерсти дыбом, ни сочащейся изо всех дыр злости, но глаза твои все говорят и без слов. Ты отводишь взгляд, потому что понимаешь, что я все это в нем прочитаю, я же всегда хорошо в глазах разбирался. В них столько души, знал бы ты только! Может, и знал бы, если бы хоть иногда в них смотрел.       Я непьющий, но ты каким-то магическим образом всегда умудряешься споить меня до чертиков. Каждый раз, я знаю, к чему это все приведет, но каждый раз, почему-то, согласно киваю, протираю пальцем стакашку и снимаю очки — без драки не обойтись в попойке с таким, как ты. Но сегодня, на удивление, в твоей душе штиль.       — Почему ты не стал священником? — первый вопрос, который ты решил задать после получасового молчаливого лежания на полу. — Ты же мог. Зачем полез в такую помойную яму?       Я не знаю, что отвечать. Сказать правду надо, вероятно, но что же правда из того, что я думаю? Что душа не лежит, что скучно, что карман маловат был? Все из этого правда, а сказать все равно нечего.       — А мне и в яме хорошо, — вместо тысячи причин и длинного рассказа о поисках себя говорю только это, и эти слова так точно олицетворяют мою судьбу, — здесь тепло, сыро…       — Это из подвала несет, — я смеюсь, потому что плакать не хочу, а еще потому, что хочу, чтоб ты тоже улыбнулся. Но наших с каждым днем все меньше, и тебе все тяжелее улыбаться.       — Вот ты — музыкант, у тебя даже стихи — как музыка, — вдруг говоришь ты, все так же вперивая взгляд в потолок, и выдыхаешь дым, — а я знаешь кто?       Поворачиваюсь к тебе и с пару секунд разглядываю твое лицо в сером, едком тумане. Не решаюсь прерывать тишину лирической паузы, потому продолжаю молча смотреть.       — Я — единственный настоящий коммунист, — заканчиваешь реплику и задумчиво хмуришь брови, вглядываясь в потолок. Я вновь осматриваю твое лицо и отвожу взгляд к той самой злосчастной точке на потолке, которая так тебя влечет. Она оказывается обычной черной мухой.       Вид побитой собаки, наверное, выглядит именно так. Твои несчастные глаза широко раскрыты, брови то ли подняты в изумлении, то ли соединены на переносице в полном непринятии, пальцы на руках дрожат, и это видно, когда ты подносишь ими ко рту папиросу. Твои волосы взъерошены, ты ходишь по комнате взад-вперед, как наэлектризованный, а я смотрю на это и ничего не могу сделать с твоим состоянием. Мне так больно смотреть на тебя, и душа разрывается на части, но я отстраненно сижу на стуле, каком-то слишком твердом, что сейчас чувствуется особенно остро.       — Ворваться в мою квартиру… — бормочешь себе под нос, потираешь виски, -…как к какой-то скотине… — подходишь к столу, к разбросанным по нему рукописям, останавливаешься, -…как к какой-то уличной сволочи!       Одним порывом руки сметаешь все, что лежало на столе, на пол, и в исступлении стучишь руками по нему, будто представляя, что это один из тех самых чекистов. Я вздрагиваю, поеживаюсь и не могу поднять на тебя глаз, потому что если подниму — не смогу сдержать эмоций.       — Какое они имеют право, — минутная передышка между избиением стола, — вот так по-хамски вламываться в мой дом?!       Поворачиваешься и быстрым, неровным шагом подбегаешь к книжным шкафам и начинаешь швырять наземь оставшиеся на полках книги. Я слышу, как стучат о пол их нежные тела, бьются о деревянные доски их хрупкие корешки и они, упав, раскрываются, будто обнажая все истерзанное тело. Вся комната выглядит, как женщина, которую раздели, изувечили и изнасиловали, и вот она, в отчаянии, в разорванной одежде, рыдает, прячась от невидимого тирана. Я чувствую адскую боль.       — Все обрыскали, все разбросали, — ты хватаешь первую попавшуюся книгу и раскрываешь ее, но не читаешь, — как будто они здесь хозяева, — быстро проходишься глазами по страницам и гневно вырываешь четыре листа разом, — грязные большевицкие крысы!       Я не могу позволить твоему демону так истязать тебя, потому порывисто встаю с места и подбегаю к тебе. Хватаю за плечи, пытаюсь успокоить, а ты вырываешься из моих рук, тянешься к другим книгам, срываешь с меня очки и они со звоном бьются о пол, но мне на них все равно. Я крепче хватаю тебя и прижимаю головой к своей груди, и чувствую каждым нервом, как ты дрожишь. Постепенно успокаиваешься, и мы опускаемся на пол, к разбитым очкам, разбросанным стихотворениям и холоду сквозняка.       — Я так больше не могу… — шепчешь ты, сжимая трясущимися руками рукава моего пиджака, и я слышу, как ты плачешь. Глажу тебя по голове, пытаясь успокоить твою боль, сгорая притом от своей.       Вдумчиво читаешь исчерканный чернилами лист, пытаешься угадать, что за слово следует за предыдущим, твои брови напряженно нахмурены. Я не могу нормально усидеть на месте, кушетка кажется напичканной иголками, потому я сижу буквально на ее краю, нервно потирая руки. Наконец, ты доходишь до конца, опускаешь лист и поднимаешь на меня взгляд исподлобья.       — Ну? — нетерпеливо спрашиваю, надеясь увидеть в твоих глаза хоть тень эмоций, будь то положительных, или отрицательных: хоть каких-нибудь!       — Что это, Павел Григорьевич? — я вздрагиваю от своего полного имени, потому что ты никогда меня так не называл. Изумленно смотрю на твое невозмутимое лицо, пару секунд не нахожу, что ответить.       — Это… мое стихотворение…       — Нет, это не стихотворение, — перебиваешь меня и встаешь с места, все так же хмурясь, — это какая-то ода комсомолу!       Я вновь вздрагиваю и поднимаю глаза на тебя. В твоем взгляде столько разочарования и горечи, что по спине проходит холодок, и я пытаюсь хоть как-то защищаться от его колючих шипов.       — Зачем же ты так, — я поднимаюсь и обида больно хлещет меня по лицу, — я же не хотел чего-то…       — Этим можно только подтираться! — твой голос переходит на рык, и я отшатываюсь от тебя, пораженный новой ядовитой стрелой унижения. Я больше не пытаюсь оправдаться.       — Да что ты вообще смыслишь в поэзии? — чуть увереннее подхожу ближе и готовлюсь давать отпор.       — Что я смыслю? — теперь обидой поражен ты, и твое лицо выражает всю гамму твоих чувств: из строгого оно медленно превращается в озлобленное и ты с силой швыряешь мне в лицо рукопись.       — Можешь прочитать это своим партийным божкам, — ты гневно плюешь на пол, — а ко мне с такой чертовщиной не приходи, Паша.       Я не могу терпеть это. Я в один шаг становлюсь к тебе вплотную и с силой леплю затрещину. Гулкое эхо хлопка разлетается по комнате, отбиваясь от стен и возвращаясь назад. Ты ждешь с полминуты и поднимаешь на меня глаза, и в них столько холода, что мне становится совестно от того, что я сделал. Я не успеваю сказать и слова, а ты только потираешь ладони и подкатываешь рукава рубашки.       — Снимай очки.       Май шепчет на ухо свои поэмы шумом ветра, шелестом липовых листьев. Я слушаю его внимательно, и его лирика так прекрасна, что словно щекочет уши, нежными ласками гладит по лицу. Я блаженно прикрываю глаза и силюсь не думать о том, что сейчас буду вынужден вновь зайти в эту квартиру и постучаться в дверь. Я был удивлен, что ты решил пригласить и меня на дружескую встречу, ведь наше последнее рандеву увенчалось крайне неприятными последствиями и горьким осадком в душе, да и к тому же, твоя душа должна быть крайне истерзанной после ареста Ялового; слишком истерзанной, чтоб спустя месяц звать к себе кого бы то ни было. Но я, если честно, слишком сильно хочу увидеть тебя снова, чтоб отказываться.       В квартире будто бы снова царит теплая атмосфера Свободной Пролетарской Литературы, и я прохаживаюсь по коридору, разглядывая все вокруг. Я словно вернулся назад в прошлое лет так на парочку: голоса в гостиной все те же, деревянные доски на полу и даже запах такой же, как тогда. Но ты не такой.       Когда дверь отворилась и я увидел тебя, то сперва не поверил своим глазам, до того ты изменился. Твое лицо будто хранило на себе черный отпечаток скорби, и глаза твои, всегда такие чистые, стали, почему-то, смолянистыми. Я не мог не обращать на это внимания, но на все мои вопросы ты отвечал чем-то отстраненным, улыбался и хлопал меня по плечу, но мое сердце скакало вниз-вверх, не находя себе места. Ты был совсем другим. Это уже был не ты.       Только когда ты, учитво извинившись перед всеми присутствующими, удалился в другую комнату, когда дверь захлопнулась за тобой, я понял, почему ты был так не похож на себя. Твой демон наконец овладел тобой целиком и сделал то, что должен был сделать.       Выстрел. Кровь на деревянных досках. Кровь из виска, маузер в руке с одной-единственной потраченной пулей. Клочок бумаги рядом, на столе. И глаза, самые чистые на всем белом свете.