перебои с горячей водой.

Начиная с тысяча восьмисот семьдесят восьмого года плюс пара лет, Азирафаэль привыкает к ночным звонкам. Привычка всегда сильнее раздражения, особенно когда в запасе не одна сотня лет. Смерив взглядом часы, херувим поднимает бакелит трубки и прижимает плечом к уху, на автомате прикрывая глаза. — Доброй ночи, Азирафаэль Фелл слушает, — псевдоним прирос к каждому фиброзному изгибу душевной ткани и уже почти не вызывал отторжения изнутри. Судорожный вздох подавить не так уж сложно — смущать собеседника явным признаком неуважения желания совершенно нет. Особенно, когда ровно без четырнадцати минут шестого ему сообщают, что скоро альвеолы банально перестанут расправляться вновь от соотношения вдыхаемого воздуха и табачной смолы. А после лениво добавляют, что единственный способ решения проблемы — оказаться как можно скорее примерно на четырёх с небольшим световых лет отсюда. Впоследствии даже вино с высоким содержанием этанола течёт по транзисторной системе и с жадным спокойствием раз за разом умалчивает о краеугольной причине бегства. Иначе Азирафаэль назвать не мог. Исчезнуть здесь и появиться в другой и желательно тройной звездной системе Кроули грозился и раньше. Апокалипсис не церемонился и с лёгкостью убедил демона, что, сменив один желтеющий цвет на другой, можно избежать проблем. В Кроули можно было наскрести достаточно целеустремленности, чтобы оправдать новый порыв, хотя ангел склонялся больше к версии с ироничным упоминанием только вот не рыжего, а зеленого змия. Но въевшееся желание не оставляло долгими сырыми ночами и сейчас бьющей резкостью падало на Азирафаэля по путанице проводов — крутящимся дискам настенных телефонов Фелл доверял значительно больше десятку линейных кнопок. Оказывается, что разрушить диалог очень просто: Азирафаэль достаточно аккуратно интересуется о причине таких резких перемен в желаниях, а в ответ получает что-то язвительное на древней латыни и импульсы гудка, плотно застревающие в сводах ушной раковины. Будто Кроули не шесть тысяч лет — а точнее шесть тысяч двадцать два года —, а все тринадцать с перманентно прилагающейся всеобъемлющей обидой и со спрятанными запястьями — до этого, правда, Энтони додумался намного позже тринадцати лет существования. Тогда Азирафаэль был готов развоплотить его собственноручно, но в итоге долго успокаивал, жалея неудавшегося страдальца и поступая наоборот с перекисью. Порезы щипало, а Кроули поносил на чем свет стоит французских химиков, обвиняя их в умышленном причинении боли всему сущему. Прошлое раздражение, извернувшись в усмешку в настоящем, таяло внутри и стекалось к груди по внутренней стороне тела. Мысль о том, что Кроули может внезапно осуществить свои планы одним сереющим утром, покинув Лондон по-английски, теряется в тягучем обжигающем инстинкты потоке нежности и не попадёт в срок в сознательный обиход. Ангел теряет достаточно времени, чтобы упустить момент, когда Кроули перестанет иметь общее притяжение с этой планетой и, как следствие, с Азирафаэлем, и ничтожно мало в сравнении с отпущенным им временем. Словесная хрупкость прахом осыпается на раскрытые ангельские ладони. Кажется, он даже пугается. У Всевышней, если принять на веру, что Её анатомия равна среднестатистическому созданию, сотворенному, как известно, по образу и подобию, воображение было весьма фантасмагорично и за последние века переполнило Создательницу изнутри настолько, что идеи лились по её вискам, сочась из швов черепных костей. Было бы весьма опрометчиво предполагать, что конечному результату Её работы не достанется хоть неизмеримо малая часть того потока фантазии и лёгкости в изобретении всё новых и новых способов улучшить этот мир. К сожалению, Богиня не учла, что такие идеи обычно изъедают сознание и доводят до довольно неосторожных поступков, как, например, желание улететь на Альфу Центавру, не известив о настоящей причине единственного ждущего существа. И это явно стоит в начале списка по шкале от самого невинного, но всё равно хуже, чем могло быть, до тех особых случаев, о которых Всевышняя предпочитает умалчивать. Вряд ли Она задумывалась, что однажды это может быть использовано против Неё самой. Здесь высказывание о детях, которые расплачиваются за грехи родителей обретает новый острый конец, жалящий не слабее изначального смысла: создатели тоже страдают, и тут либо от жалости к своим творениям, либо от причинённой боли, которую создания намеренно или же нет возвращают оставшейся мелочью, не занявшись вовремя исповеданием доставшихся по наследству ошибок. По несмелым и совершенно тайным догадкам Азирафаэля Всевышняя начала составлять свой План именно после предательства, чтобы оправдывать свои же промахи. Так ведь можно хоть до скончания всего сущего, или пока не надоест, прятаться за ширмой непостижимости и гордо дарить ощущение одураченности всем вокруг. Мол, посмотрите, как я вас всех перехитрила, какая я молодец. Но на то это и есть Её умысел, чтобы скрываться за завесой непонятной ни для кого пафосной секретности. Частенько Азирафаэлю хотелось обсудить это с Кроули, но благополучно запуганный неустанным повторением истины про постоянный надзор Богини — Она, обязательно палец к небу, всё слышит и всё видит: все твои никчемные мысли, отвратительные задумки, жалкие слова и не менее жалкие действия —, скорее переходящий в запугивающий и постигающий все сферы жизни контроль, сделал своё дело. Доведение до трясущего всё существо и в особенности расшатывающего устойчивое и осознанное восприятие реальности страха, что Всевышняя чуть ли не стоит за каждой стеной — а с Её паранойей после того неудачного инцидента это было вполне возможно — со стаканом и внимательно ловит каждый шорох, заткнуло рот Азирафаэлю на долгие шесть тысяч лет. А обсуждать неуёмную женщину, пускай и являющуюся главным разработчиком всех окружающих текстурок, после Апокалипсиса уже не было сил — херувим чувствовал себя смертельно измотанным. Да и не мог Фелл так легко принять свалившуюся, как иронично, сверху свободу. Свободу во всём: выборе, слове, мыслях, действиях. Используя чисто свои предположения, Азирафаэлю думалось, что для Кроули это было тоже в некоторой степени в новинку. Пускай он и демон, а демонам априори дано куда больше свободы, нежели небесным созданиям, но Энтони изначально падал от одного начальства сразу в объятия другому. Но в итоге, кажется, Люцифер советовал его Вельзевул, а она обдумывать слова старого приятеля не стала, послав нового подчинённого на удалённую службу. Не особо высокие требования располагали к соблазнам, и Кроули не удержался, жадно хватая чистый и кажущийся почти райским после смердящей атмосферы ада воздух. Вдвойне острый от раздвоения язык после перевоплощения частенько язвил и про новое, и про старое начальство. На каждый новый выпад в сторону Вельзевул или же Всевышнюю Азирафаэль предпочитал не тратить лишних слов на переубеждение, а только глубоко и очень показательно вздыхал и наполнял заново бокал, с толикой раздражения далеко не на Кроули, прошу заметить, топя свой неугодный некоторым ответ в количестве выпитого за сутки. После Апокалипсиса Азирафаэль искренне надеялся, что сможет, наконец, отделаться от чужого пристального надзора и нескончаемой бумажной волокиты, которую на Небесах вряд ли в срок просматривали. Но Фелл не знал, что делать с ощущением принадлежности самому себе. В девятнадцатом веке херувим достаточно много сделал для отмены крепостного права, посылая легкой ангельской рукой нужные мысли сознанию правителей. Проблемы начались удивительно позже данных событий. Когда люди начали возвращаться назад, к хозяевам, уже по собственному необъяснимому для Азирафаэля желанию. На жалостливую речь о напрасности своих трудов Кроули морщился и говорил, что людям важно ощущать себя нужными и востребованными, а не бесполезным человеческим материалом, и они готовы на всё ради хотя бы призрачного чувства необходимости кому-то. В итоге демон сделал предположение, что это вполне отчетливый синдром, а не просто исключение из правил и успокоился, в отличие от ангела. Сейчас же, по прошествии почти двух веков Фелл неожиданно отчётливо увидел, как беспомощность барахтающегося зверька поселилась у него под кожей. Да, они были на своей стороне, но теперь они не были никому нужны. Быть может, это и к лучшему, но его не отпускало чувство брошенности и полного отторжения этим миром. Будто Создательница записала их имена в чёрный список, обиделась до конца всего-всего и не оставит больше подарков под деревом. На прощение ангел конечно же не рассчитывал. На привычное спокойствие и почти отчуждённое равнодушие Кроули ангел смотрел с изумлением и таил в укромных и отличающихся бесформенностью закутках самосознания недоверие и пока ещё материально неощутимое сомнение. Будто от него что-то скрупулёзно день за днём скрывали, показывая лишь маску с крепко завязанным узлом на обратной стороне. Нет, конечно же, демонам в ни в коем случае нет никакого совершенно доверия, но Азирафаэль усердно повторял себе, что оставил все устои прошлой жизни несколько глубже фундамента своего магазина. Правильно, ибо небесам его идеи не сдались и подавно, а так плавают себе в святой водице и никому особо не мешают. Но не изменившееся после резкого скачка на четырнадцать градусов мнение смогло усмирить, кажется, последнее из ангельских чувств — сомнение. Желание вернуть всё на свои места, лишь бы иметь возможность сказать точно, кому принадлежит всё твоё черево, осторожной поступью начало выдавливаться облегчённым осознанием своей личной значимости и своего упорного «я». Самодостаточность даже у людей нынче в моде. Бывшее начальство с мутными подстольными планами по уничтожению каждого, кто имел сильные расхождения в версиях, больше не вызывало чувства топленого благоговения. Память — не лучшее, чем наградила Всевышняя Азирафаэля, но в долгих последовательных размышлениях о новом смысле бытия и своей собственной позиции ангел предполагает, что именно в тот момент привычная повышенная температура в области человечного сердца и ангельского органа мироощущения резко колыхнулась до двух тысяч, если считать по меркам Фаренгейта, и до тысячи с небольшим, как представил бы Цельсий. Железо бы вряд ли взяла, но резко пустить потоком всю копившуюся, но тщательно подавляемую злость смогло вполне. Кроули оценил бы высшим баллом, будь Фелл при этом ещё чуть более воспринимающим реальность. Ярость потягивалась внутри него, расправляя свои колющиеся члены и приводя ангела в натуральное концентрированное бешенство. Конечно, единственным слушателем стал угадайте-кто. С явным интересом Энтони выслушивал, как Азирафаэль срывал раз за разом голос в попытках докричаться то ли до стены, то ли до небес. Первая, как понимаете, была более благодарным слушателем. Демон слышал его прекрасно, но важнее был тот факт, что понимал. Скрывающийся всегда за данностью правил, Азирафаэль казался менее сообразительным, как и большинство других ангелов, если так посудить. Это был прекрасный ход Богини: оставить вокруг себя умных до той меры, чтобы суметь отличить Её приказы от чужеродных компонентов враждебной сущности. Остальные же были отправлены к берегам Атлантиды, куда обычно посылают своих бывших матери-одиночки в ответах на вопрос о местонахождении папы. У Азирафаэля потенциал оказался намного больше, чем предполагал Кроули. Разочарование во всём и всех было прекрасно знакомо демону. Быть может, ему было чуточку легче, ведь тогда, во-первых, эмоциональная связь с Богиней была не так крепка, а во-вторых, Энтони провёл в Эдеме ничтожно мало времени, чтобы скучать. Конечно, и Фелл чаще бывал на земле, нежели на небесах, но сумел сформировать слишком сильную метафизическую привязанность. Причём, как оказалось, хотя удивительным явно не было, всецело однострочную. Если бы Кроули давали слово, он бы уверенно сказал, что Богиня, конечно, та ещё сука, но тратить столько сил на проклятья, которые Она лично даже слушать не станет — на что Ей тогда, скажите пожалуйста, целый ворох подчиненных? — точно не стоит — не заслужила. Но херувиму было что сказать и самому, и демон терпеливо, совершая беспрерывные движения бокалом в руке, слушал. Хватило ангела на несколько месяцев истошных воплей, срывающихся на граничащие с явной нецензурщиной выражения. Для Кроули была выделена роль понимающего и совершенно не осуждающего зрителя, ибо Азирафаэль со всей своей эмоциональностью был готов хоть пантомимы перед демоном разыгрывать, чтобы яснее донести одну простую мысль — Богиня та ещё сволочь, но обладающая непостижимым авторитетом для всех и вся, и допускать Её до управления довольно большой и сложной системы было весьма опрометчиво. Даже Вельзевул, по словам херувима, справлялась куда лучше, с чем Кроули, конечно, был не согласен, но решил любезно промолчать, хотя небольшая доля правды в этом всё же была. Но в последние пару веков в аду всё стало намного хуже: преисподняя будто специально решила идти по стопам своих ненавистных соседей сверху, наступая на те же чертовы грабли. Постепенно всё шло на спад: многовековая раздражённость уместилась в примерно один достаточно холодный для Лондона земной сезон. Вполне возможно, что именно благодаря Кроули, придумавшего подмешивать немного успокоительных в чужой бокал. Тело Азирафаэля успокаивалось, но не дух. И вот уже совершенно обессиленный ангел тихонько ворчит, удивительно ласково для демона прижимаемый к Кроули. Такую близость, пускай и совершенно пустячную по меркам людей, змий мог позволить себе далеко не часто, прекрасно помнящий, что резких колебаний никто не потерпит. После таких, к сожалению для Кроули, уже нечастых вечеров они никогда не обсуждали финал. Обычно Азирафаэль наутро долго извинялся за очередное причинённое неудобство в виде разозлённого себя и деликатно умалчивал своё мнение о чужих руках по его плечам. Что ж, Кроули умел ждать, а Азирафаэль был в полной уверенности, что всё в порядке. До сегодняшней ночи, вернувшей ангелу все палитру позабытого страха за ближнего и скручивающего ощущения безысходности. Развороченное ложе было показателем бессонной ночи. Для Фелла было почти кощунством забыться после такой новости, будь то алкоголь или же беспорядочный странный сон, который делает только больнее, ударяя по уязвимым местам — неудивительно, ведь напрямую с самой психикой общается. От такого счастья Азирафаэль резко отказался, до утра пытаясь уверить себя в том, что сказанное — неудачный ночной фарс. Вера не хотела держаться и минуты, неумолимо стекая из сознания и падая тяжелыми каплями на обнаженные плечи. В мыслях становилось безумно сыро. Конечно, можно было попробовать восстановить контакт и раньше, не дожидаясь не совсем ранних утренних часов. Но пунктуальность, поперек горла становившаяся даже в подобных ситуациях, оттягивала звонок. Да и, отчётливо не признаваясь себе, Азирафаэль боялся, что трубка банально не будет поднята на другом конце в паре кварталов отсюда. Поэтому на ум, помимо тревожности, приходили оправдания собственной слабой трусливости. Первый звонок, произведённый чуть более поздним утром после смены приглашающей вывески на отталкивающее «закрыто» резким щелком, ответа не получил. Как и три последующих. Контроль над человеческой плотью почти был доведён до автоматизма, но сейчас тремор, заработанный после апокалипсиса, давал о себе знать. Через пару мгновений ангел уже подносил потряхиваемую кисть к дверному звонку чужой квартиры. Страх, поднимаясь от ступней, неумолимо заползал на лицо, нагло и самоуверенно пуская длинные отростки в приоткрытый рот Азирафаэля, туманя глаза и нарастающими ударами по вискам окончательно толкая за все границы. Адреналин закупоривает сосуды, заставляя задыхаться. Ангельское чутьё прекрасно улавливает любые чужеродные запахи, даже слабейшие, и, как следствие, чужое присутствие, и очень редко подводит. За чёрной гладью Азирафаэль отчётливо слышит пустоту. Азирафаэль вдруг отчётливо представляет, как легко может остаться один. На целой проклятой планете. Один. Среди сотен километров чужой равнодушными. Словно на краю пропасти, из которой его никто больше не вытащит. Раньше ангел не замечал, что зияющая чернота была так близко. Никто даже не заметит, если он внезапно оступится. Ни Всевышняя, которая и имя с трудом вспомнит, ни вся его пернатая, пускай и бывшая братия. Каждый предпочтёт отвернуться. Отвратное чувство жалости к себе давит изнутри на глазницы, из-за чего Феллу приходится обессилено закидывать голову вверх, чтобы влажные дорожки не остались на побледневших щеках. Сверху не было небес, не было звёзд, облаков, светил, галактик — ничего. Только грязная отштукатуренная белизна. И где-то намного выше и дальше отсюда — Кроули. Такой до боли близкий, до боли знакомый. Вряд ли хоть один сотоварищ, готовый всегда выслужиться или услужливо подтолкнуть, хотя падать уже некуда, знал змия так хорошо, как знал его Азирафаэль. Место, куда их послали, было безусловно далеко не маленьким. Даже опытному херувиму требовалось несколько часов, а то и дней, чтобы добросовестно проверить всё по тщательно выверенному списку — Богиня, кажется, делала вид, что Ей интересен результат этого эксперимента. Пускай старые отчеты могли и годами скапливаться у Её двери. Быть может, Азирафаэлю и не стоило так поспешно делать выводы: Кроули вряд ли слышал его из-за разницы в часовых поясах, языках или государственных устоев и очень мало вероятно, на самом деле, — из-за неописуемой разности в световых годах. Осознание придёт чуть позже, не беспокойтесь. Импульсы чужого характера могли бы оправдать ангела. Могли бы оправдать многочасовое дежурство около двери; плохую память на числа, которые распадались при виде новых попыток дозвониться; даже проявление унизительной слабости перед падшими — к счастью, Азирафаэлю так и не удалось связаться с Хастуром, который не упустил бы случая поглумиться над искренней чистотой, раздавливаемой растерянностью. Могли: Азирафаэль дал себе слово, что не спустит схваченную около сонной артерии ярость, а сначала выслушает. Внимательно, стараясь вникнуть и понять. Даже пустить в ход привычное сочувствие, если Энтони позволит, конечно же. Привыкшие считать, что осторожная нежность в порывах смягчить боль — унижение, почти все существа — двоякая вертикаль без конца, где есть в произвольном порядке небо, земля и преисподняя — яростно шипят в ответ на эмпатические высказывания. На этот счёт Фелл имел суждение, что чужое сочувствие, если оно выходит из почвы добрых намерений, лишь укрепляет душу, что имеет раны. Ведь умение принять обращённое к тебе чувство — результат длительного принятие себя и окружающего мира. Отторжение же бьёт по хрупкой материи изламывая. Обещание встретить ласково и пригреть мятежную душу с тоскливой медлительностью сменяется молчаливой мольбой. Подстроившиеся под цикличный гудок водители ритма в груди замирали, когда пропитанная отчаянием трубка возвращалась на место. Если бы звук оборвался по другой причине, весьма живой и разговаривающей не отрывистым приглушённым воем, они бы тоже сначала затихли, прислушиваясь, будто проверяя, чтобы потом оглушить стуком о всю внутреннюю площадь поверхности. Но Азирафаэлю не отвечали, не давали ответа, не объясняли причины. Да и вряд ли даже предполагали, что день за днём в очередном дне после почти такого же дня автоответчик монотонно просит прослушать сообщение от абонента с сим номером, датированное любым числом от последнего Вашего звонка по этому же номеру и до настоящего момента, если сумеешь его поймать. « — Кроули, дорогой, я сбит с толку. Тебя нет. Нет новостей, нет предположений, нет сил. Ты и раньше пропадал, да, конечно. Я ни в чем тебя не виню [подавленное слово — остался только звук, а разобрать нет никакой возможности]. Только волнуюсь. Твой звонок меня сильно взбудоражил, как видишь [лёгкая усмешка]. До сих пор пытаюсь с точностью до твоих мыслей разобраться. Это ведь сильно поможет. Хотя ты у нас загадка хоть куда [смешок, быстро сменяемый опустошающим выдохом]. Небеса пошли мне на пользу — я научился верить и безнадежно ждать. Ты главное возвращайся [короткое молчание для заключительного конденсата мыслей]. И, пожалуйста, позвони. Я буду ждать. » Ваша голосовая почта переполнена. Желаете прослушать последние тридцать аудиосообщений от этого же абонента? Пару раз ангел всё же сорвался: задушено чеканил обвинения, почти ощутимо падающих на чужой счёт, проклинал в таком бессовестном поступке. А потом незаметным утомившимся чудом, которое было совершенно бесполезно в поисках, удалял запись с чужого номера. После ведь всё равно высказывал всё то же самое немым собеседникам и уже почти не стыдился. Внутри всё шло трещинами и безвольно оседало по бокам, оставляя зиять пустоту по центру, немного смещённую влево. Да, безусловно Азирафаэль воспитал в себе за долгое текучее время привязанность. Изначально — к гедонистическому учению, чуть позже — к случайным встречам. Ангелы сотканы из щемящей потребности в любви к ближнему и не страдают, когда теплота чувства щекочет только их взоры. На эту ступень они поднялись выше людской обывательской философии — питать сердечную привязанность чужой реакцией. Самодостаточность высших существ позволяла безвозмездно жить ощущением лёгкости. Эту понятную в объяснении истину Фелл прекрасно знал и самоотверженно отдавался ей, находя себя в новых слегка грешных увлечённостях — никто ведь и подумать не мог, что смертные так чудесно готовят. И, нет, ни в коем случае ангел не считал свой духовный сосуд осквернённым. Напротив, томящее вожделение наполняло его члены, принося высшее благо и смывая липкость грешных помыслов. Свою безысходную потребность в Кроули Азирафаэль постигал мучительно и лишь столкнувшись с отсутствием демона. Разве нужен, разве необходим? На такие вопросы Фелл не был готов даже себе под величайшим покровом одиночества ответить. Даже сейчас. Пускай и рекорд по избеганию друг друга побит не был. Всё резко менял тот факт, что даже в проклятый восемнадцатый век Кроули был рядом, пускай лишь физически, бродив душевными переживаниями по собственной геенне, бонусом выданной после неудачного приземления. Сейчас херувим не мог ручаться за исчезнувшего демона, хотя и твёрдо уверовать в его отсутствие на всей земле тоже не имел права, натыкаясь на скулящую надежду внутри. Просто однажды Азирафаэль усталым, но четко осознаваемым движением выдернул провод. Телефон оставался безмолвным, а искушать свою слабую веру Фелл попросту устал, рассудив по-своему. У ангела была уверенность, что при надобности Кроули сумеет с ним связаться. Конечно, пару раз херувим порывался возвратить бесконечность цикла с наличием ожидания и отсутствием ответа. К сожалению, плюс не даёт в сочетании с минусом плюс — даже люди осознали эту истину. Поэтому Азирафаэль обходил стороной сиротливый конец провода. До стучащей головной боли было ему достаточно напоминаний — в чем-то помогли сны. Удивительно цветные и по-живому настоящие. Явь выстилалась мягкой подложкой, по которой легко ступать и бежать во все направления. В построенном сознанием пространстве Фелл с остающимся в следах отчаянием спешил к связи, где его ждали, смеялись в ответ и просили не сердиться, от чего Азирафаэль терялся и лишь с нежным трепетом спрашивал, как самочувствие у демона, даже не месторасположение в первую очередь. Пускай ангел и просыпался с чувством искореженного восприятия и гложущем желанием вернуться, он любил свои сны, плавая в ощущении полной покорности им. Гордиться собой он явно мог: ни одного звонка так и не было с его стороны произведено с момента лишения аппарата права голоса. Правда, никаких, даже слабых звуков с другой стороны тоже не поступало, что не могло не пускать в глаза пыльную опустошённость. К сожалению, закон таков: ломаешь — строй; критикуешь — предлагай. Это было слишком очевидно для Азирафаэля будущего и слишком непознанно для Азирафаэля нынешнего. Утратив разом веру в чистоту небес и внятный разбор полётов Кроули, Фелл покрывался холодом от зияния пустот внутри. Ни деликатно обходящее стороной вино, ни падающие сквозь книги стать новой опорой не смогли, даже близко не подкравшись к ощущению живого существования. Долго, очень долго Азирафаэль гнал эту мысль. Казавшаяся не то попросту глупой, не то абсурдной до полости костей идея кропотливо забиралась всё глубже и ближе к жизненно необходимой категории. Да, в конце концов, что изменится, поддайся Фелл своим мыслям? Ничего страшного, ничего ужасного, ничего богоборческого и дьявольского. После изматывающих диалогов себя с собой где-то глубже, чем внутри, ангел сдаётся самому себе, отмечая поражение бессилием себя как личности и силой убеждения в стрессовой ситуации. Церковь встречает его грубой тишиной и тяжелыми дверьми с резным узором. Глубокие взгляды святых стекали на Азирафаэля, осадком оставаясь на его плечах и затрудняя шаги. Но ни единый праведник не смотрел вглубь, скользя прищуренными от дрожащего света глазами мимо. Каждое движение отдавалось эхом, будто за ангелом чутко следили, показывая крайнее недоверие. Пустота лишь располагала к сосредоточенности на его фигуре, теряющейся на фоне статных колонн. Среди них херувим не мог уловить тяжело вдыхающую запах ладана с рыдающей мольбой церковную душу. Будто церковь вовсе и не была пристанищем святыни. Психея истошно изводила себя воплями и цеплялась когтями за бесконечные волосы, пытаясь своей правдой и окружающей неправдой вытащить оттуда ангела. Отяжелевшая душа стесняла члены. Быть может, стены, оставленные ещё в середине прошлого века, решили наконец высказать всё Азирафаэлю лично в такой форме. Быть может, слышали, как ангел отказывался раз за разом ступать внутрь, ведомый страхом, что церковь вновь будет использована как способ уничтожения его персоны, или же вновь потолок каскадом обрушится вниз, на этот раз грубо сбивая его с ног и нещадно переламывая каждую кость в земной оболочке. Душе передаётся эквивалент в единицу на боль нематериальную. Нахождение в святом месте давалось Азирафаэлю слишком тяжело для ангела, открыто чувствующего льющийся холод от выточенных поз фигур у алтаря. Сотен лет не хватило, чтобы согреть преклоненными коленами. Иконы же в ответ всегда безучастно молчат: в их плоском мире нет места чужим судьбам. Слова в исступлении бьются о поверхность и остаются в трещинах, не тревожа блаженного. Даже тысячи голосов не хватит, чтобы достичь его слуха. Всевышняя всегда прощает каждого изображённого подопечного, не давая оступиться, что чревато растерзанными краями гобеленов теми, кто всё равно продолжает чтить. Холодное дерево скамейки тускло отражает отрешённых свет свечей. До вечерней службы оставалось несколько часов, и Азирафаэль со сквозящим опасением в движениях садится на край скамьи, что ближе к периферии. Трепет от дрожащего благоговения выливается в полости души, застывая и принимая их изогнутые формы, удивительным образом сглаживая углы. Что-то настойчиво тревожит его, выбивая эмоции с привкусом хрустящего на зубах оживления. Конечно, изморозь стен не позволяла через приоткрытый рот выплеснуть все, что отчаянно рвётся наружу, каждое слово, каждый звук, даже слабый и невнятный. Под их строгим присмотром можно позволить лишь облегчённую улыбку. Не лучшее место, чтобы возродить себя после потери очередного монолита веры, будь то небо или странная, не поддающаяся описанию связь, но Фелл был счастлив до малейших прикосновений святости, выбившейся из его рук. Стало удивительно легче вдыхать тяжело оседающий воздух со смолами. Улыбка вздрагивает и начинает капать на ладони, когда ангел слышит заглушенное шипение и шорох приземления рядом с собой после десятка сбитых по звуку шагов. Азирафаэль давно не молился, но тут, кажется, вполне непроизвольно начал просить всех уже усмехающихся святых, чтобы стены не начали рушиться к его ногам: с боку от него небрежно растянулся Кроули. Сначала было не слово. Сначала было обжигающее кончики пальцев желание коснуться, удостовериться, что это живое, настоящее творение Создательницы шеститысячелетней давности, а не пошедшего безысходностью сознания настоящего времени. Слово закупорило трахею и не давало ровном счетом ничего сделать. Своей слабости Азирафаэль отдавался слишком часто для своего сана и представлял себе эту встречу в совершенно иной системе координат: во-первых, ещё до недавнего времени предпочитавший утопать по подбородок в фобосе и судорожно задирать голову, выхватывая чистый полный спокойствия воздух, Фелл не имел в планах в ближайшие пару веков посещать приходские места; во-вторых, даже если не брать во внимание первую причину, то Кроули должен был появиться в чуть более спокойной для обоих обстановке, ибо ангел был готов дать демону захлёбываться в своих вопросах, выпуская и собственные эмоции, но чуть погодя. И самым трепетно ожидаемым, третьем, было разлитое по сосудам облегчение. Оно бы струилось непрекращаемым потоком, очищая от тревоги легкие, забирая у сердца сомнения, возвращая взору ясность. Реальность же усмехнулась, заметив Фелла. Реальность лишь сильнее сжала дыхательные пути. На фоне образов Кроули выглядел куда более нереальным, хотя старцев Азирафаэль видел лишь пару раз, да и то мельком, а демон чёртову вечность ошивался где-то поблизости, да ещё и в мыслях, как оказалось. Обрастая коконом цепенения, ангел лишь периферией замечает, что змий устало вытягивает ноги, забрасывая их на генуфлекторий. Возмущение стучит по его мыслям слишком слабо, чтобы озвучивать недовольство. — Знаешь, ангел, — Кроули первый прерывает молчание, первый рвёт благоговение церкви, — всё это просто бесполезно, — Азирафаэлю хочется убрать чёрную преграду стёкол, чтобы видеть чужой взгляд, а не своё потрёпанное отражение. Слова впечатываются в пространство между материей и духом, имея возможность податься в любое направление. — Создательница ещё с незапамятных одарила меня памятью и разумом, который плещется у меня в материальном виде. И всё, что бы не происходило, остаётся у меня здесь, — небрежным жестом с напускной отдачей демон ударяет себя пальцем по виску, впечатывается костяшками суставов чуть ниже. Несколько запоздало Азирафаэль следует взглядом за кистью, замечая общий разбитый вид Кроули. — Это как проклятье, ангел. Мы ведь не так остро нуждаемся во сне? Поэтому, представь, сколько времени даже за жалкое столетие можно подыскать для размышлений, — тело и правда могло обходиться без сна, при желании и не одну вечность, но змий выглядел так, будто он самый настоящий уставший человек; быть может, это и к лучшему, что не видно взгляда, — трусливо решает херувим. — Звёзды, планеты, галактики, цивилизации — что хочешь за бесценок в твоём сознании. Правда ведь неплохо? — Энтони говорит куда-то вперёд, не поворачиваясь к прямому слушателю, избегая его даже спрятанным взором. — Минус в том, что всё и всегда рано или поздно обращается к создателю. Его могут даже по имени не вспомнить: тут гораздо важнее наследие после себя. Таким ты останешься в сознании сотен, тысяч, миллионов, перетекая по головам в коллективном бессознательном. Твой образ будет всегда превыше всего сущего, ибо ты прародитель, милостиво одаривший жизнью. За это можно требовать что угодно: поклонения, безусловного восхищения, даров, жертвоприношений, восхваления. Что угодно в рамках разумного, — голос звучит поставлено звучно, но среди выверенных интонаций рябит живая чуть выше, чем надо, чуть более потерянная, чем дозволено. На голову Азирафаэля увесистым ударом рушится парадокс о нахождении демона в освященном месте. — Дорогой, — первое слово даётся мучительно, будто это его плоть плавится от любого звука, а слетает с губ слишком легко. На его попытку Кроули даже голову не поворачивает. Церковь благословлена, и в этом Азирафаэль уверен, как и в причиняемой сильнейшей боли каждой квадратной мере вымерки тела, что соприкасается с ней. — Богиня должна была стать образцом, ведь так? Безустанно показывай подопечным праведность да играй по собственным правилам, — слова изредка подкрепляются слабыми жестами одними кистями. Нарочитое спокойствие обволакивает всю его оболочку снаружи, скрывая от едва верящего взора любой выброс жгущего изнутри. — Её выдержке срок годности пару веков. Придуманная и тщательно прописанная Ею же обида обуяла душу. Ты помнишь устроенный Создательницей погром на небесах в тот день. Каждому из оставшемуся было запрещено забывать те несколько дней и ночей, вбившихся до заложенных оснований криками с запахом копоти. Как и лишний раз упоминать всуе. Небесный суд работал уничтожающе быстро, тратя на обвиняемого не больше трёх минут. Ни одно из дел больше никогда проверено не было. Говорили даже, что видели архангелов с озаренными пламенем лицами и выпотрошенные до крайней степени полки с приговорами. На этом фоне даже краткий помысел о будущем прощении выглядел почти издевательством. Как и полуопустошённая канцелярия, где ещё достаточно продолжительное время осмеливались готовить лишь сиротливо стремящимся вверх шепотом. Это не было односторонней драмой: сочившаяся боль, однородная с обеих сторон, затапливала все коридоры без возможности вытереть насухо. Но Богиня молчала. Молчала, когда решение об изгнании оказалось у каждого архангела на столе; молчала, отдавая волю оглашения Гавриилу, с трудом вытягивавшему злорадную улыбку — кокон только начинал обволакивать его апатичным равнодушием к чужой судьбе; молчала ответом на истошную мольбу и только одёргивала идеально белый подол от тянущихся к Её милосердию рук; ушла Она тоже молча. К этим душевным записям прошлого Азирафаэль не возвращался непозволительно долго, с трогательной надеждой полагая, что наслаивающиеся пласты времени переменят стенающую боль на смирённое равнодушие. Наивность была не лучшим его качеством. — Кроули, дорогой, пойдём отсюда, — воспалять раны прошлого, не исцелимые даже мягкостью ангельских рук, Азирафаэль боялся и всегда трепетал от липкого страха навредить. Церковь всё лишь усугубляла. Страшно было даже помыслить, с какой скоростью оболочка покрывается вздувшимися волдырями, а сущность заливается красным нестыдливым отчаянием в ловушке святыни. — Я много думал об этом: почему за вопросы скидывают с небес? Тому юному горящему ангелу было достаточно пару слов в ответ, мол, всё хорошо, я знаю, что делаю и к чему иду, всё прекрасно поддаётся объяснению и держится под строгим контролем. Мы все тогда готовы были верить, идти навстречу и уступки, если бы понимали, к чему всё ведёт. Но у нас под ногами была бездна, в голове сомнения и сотни логических дыр, а на нас конденсатом оседал страх и пафосные фразы запугивания. Она ведь упорно молчала на любое обращение, редко появлялась среди нас и даже слушать не желала. Как будто Ей попросту сказать нечего. Быть может, я понимаю, почему всем смертным было объявлено о непостижимости: их жизни попросту не хватит, чтобы осознать. Да и кому захочется тратить всю свою и так короче некуда жизнь на попытки вникнуть и разобраться? К этому приходят обычно уже в старости, когда времени не в счёт. Но мы держали в руках всё временное полотно вселенной — мы бы успели понять, — свой голос Кроули умел держать под контролем: присвоенная роль искусителя имела разнообразные последствия и требовала многих умений, чтобы воздействовать и повести за собой каждого. Но Азирафаэль отчётливо слышал каждую срывающуюся во всепоглощающий мрак интонацию, не поддающуюся ни одному смертному. Разрывая с усилием разрастающийся сопор, Фелл тянется к ладоням демона, настигая лишь одну. Касание слишком легкое, чтобы требовать; лишь просьба. Чужая рука ответом слегка напрягается. — А потом вновь начались разговоры про План. Их было много, очень, они сыпались сверху нескончаемым потоком, попадали к нам и горели, оставляя после себя много чёрного дыма, забивавшего легкие и гонящего на поверхность, где можно было дышать. Воздух, правда, тогда был тоже отравлен — кое-кто любезно показал людям огонь, но с этим мириться было куда легче, — Азирафаэля коротко пробивает зноб от косвенного указания на его персону. — У нас были куда более болезненные вопросы, чем полоумные планы, чем бы заняться Богине в последующую вечность. Например, что нам-то делать теперь в этой чудесной компании? Создательница нас только изящно пинком одарила, а сказать, в чем теперь наше существование, забыла. Или, опять же, понятия не имела. А если нам просто Ты не нравилась, а не общая концепция? — Кроули резко вздергивает голову вверх, отчего кисть в непроизвольности дёргается, и Азирафаэль едва удерживает свою руку поверх чужой. — Она не слышит, дорогой. Пойдём, — знающий не понаслышке о системе приема голосов из церкви, Фелл более чем прекрасно понимал, что Создательница, быть может, и узнает о его крике после доклада, хотя, сколько таких уже насчитывает каждый Божий храм? Ей попросту наскучат постоянные претензии, и Она прикроет лавочку, забывая о той или иной организации на следующие пару тысяч лет. — Разве Ей не будет интересно, что такого может вещать о Её же персоне, прошу заметить, демон из чертовой церкви? Давай же, Тебе понравится, — Кроули шипит на высокий купол над головой, усыпанный астрами. — Я как раз про Твой План собрался говорить, — голова опускается также быстро, как прежде была поднята. — Понимаешь, ангел, — шипение растворилось в стенах, а голос стал намного тише, — в ту ночь я не мог уснуть: меня изгрызала одна мысль, пришедшая ко мне накануне. Я вдруг подумал: можно ли хотя бы попытаться изменить что-то? Есть ли хоть малейший шанс? Хотя бы у нас. И у меня тоже появился план: отправиться в прошлое, где Она проявила более чем выдающуюся жестокость, и пробовать избежать такого исхода. Мне понадобилось достаточно много времени, чтобы набраться сил, ведь разворотить время посреди его бега — то ещё развлечение. Можешь не возмущаться — я бы играл честно и вернул бы всё на свои места, вне зависимости от исхода, — с чуть выбивающейся усмешкой кидает Кроули молчащему ангелу. — Угадай с двух попыток — три Её любимое число, пусть подавится —, на каком же событии я решил остановить свой выбор? Правильно, ангел, десять очков, — дать вставить своё слово Азирафаэлю, конечно, никто не дал. — Я выбрал потоп. Тот самый. Где твари по парам. Я вернулся туда, оценил обстановку и убавил около ста лет, решив отныне принять к сведению Её правила — специально пару трактатов перечитал; тягомотина редкостная, но я прекрасно запомнил главные мысли. Люди были удивительно сговорчивы. Рассказы о милосердии, прощении, доброте к каждому, терпению и даже вознесение Её как Творца воспринимались большей частью. Они верили мне и, что удивительно, меняли свои жизни, устои, принципы. Иногда я даже просил их о чём-то глупом, мол, по четвергам нельзя допускать ни единой чашки на ваших столах. И через окна я видел, как они держали свои кружки в руках и улыбались, — опустошённость на миг скрылась за уставшей выгоревшей улыбкой. — Нет, конечно же, меня не могли услышать все: кто-то показательно уходил от меня, кто-то бранил, кто-то призывал остальных закрыть уши или даже сжечь меня. Наивные. Но даже та малая часть, в чьё сознание я смог привнести чуть более нравственные помыслы, что-то да значит. Конечно, я не остановился на этом: правители, которые внимали с интересом, а после отпускали невиновных, помогали страждущим и общались с народом, прислушиваясь к их словам; главнокомандующие, уходившие от жестокости; торговцы, отпускающие рабов. После долгих часов общения они ломали ко всем чертям свою алчность и мелочность и, пожимая мне руки, воспевали Её имя и искали новую правду на улицах городов. Да, они быстро умирали — привязаться к ним было бы совершенно сумасшедшей идеей —, но они охраняли хрупкий баланс и в долгом сне. Правда, врата небес не открывались им, заставляя вставать в конец очередной бесконечности. И я ждал. С каждым годом всё сильнее. Поносил каждую непогоду и готов был кричать, когда тучи уходили. Я ждал и из раза в раз повторял, что Её любовь безгранична, что Она любит каждого, что Она умеет прощать. Кроули замолчал. Ангельское чутьё завыло внутри Азирафаэля от прожигающей боли, которая уже почти доходила до горла демона. Она выжгла почти всё, что только слабо тлело со дня падения. Низший исчезнет, когда пламя внутри потухнет, поэтому всё зло и ползло на землю, чтобы распалить себя чужим искушением, чужой слабостью, своей похотью. У Кроули изначально с этой моделью поведения были проблемы. Зато боль в преисподней выдавали ежедневно и излишки обиженно выкидывали столпами наружу. Боль текла по сосудам и загоняла разум сотней измышлений. О мире, о собственной бесполезности, о Ней, о жалости к себе, о небесах, о желании самоуничтожения. Лучше в итоге не становилось — пустота отвержения пульсировала под тонким слоем одежды, обращая любой цвет в чёрное отсутствие сочащимся некрозным перегноем из краев. Ночами демон останавливал время и оглушал стены вокруг истошным криком. Прислушиваясь к ночной гулкой тишине, Кроули думал, что любит Её до сих пор искорёженным чувством привязанности, готовый бесконечно расплачиваться за ту краткую возможность сотворить звезду и быть рядом. Против принимающего сознания отчаянно боролась кровь естества, свертываясь от одного прикосновения подобных идей. Разочарование крошило в прах былой свет внутри. — Дождь начался ровно в срок. Он затапливал всё неумолимой жестокостью. Он размывал неустойчивые хижины, заливался внутрь, мочил одеяла и заглушал крики младенцев. Все выходили на улицу и с недоумением смотрели вверх. Тянули ладони и не понимали. Рыдали, молили и падали на колени в воду. Они зачастую просили о спасении ближнего. А я никого не смог спасти. Они затихали под водой в растерянности, прижимая к груди детей и закрывая им глаза руками. Ничего не изменилось. Все те же двадцать восемь дней, за которые погибли все люди и те, кто не имел возможности либо взмыть в небо, либо попасть на ковчег. Кстати, тебе не кажется подозрительным их родство? Ведь Адам был его дедушкой через пару поколений. Неудивительно, что Богине стало жаль первое творение. И больше никого, будто Она даже не собиралась пересматривать. Будто не верила в иной исход, где люди могут стать примерными, следуя Её же наставлениям. Будто уже знала, что Ной — единственный достойный, единственный верит в Её власть самозабвенно. Не спорю, но у Неё были толпы, на которые даже не удосужилась взглянуть. Я уже вряд ли смогу высушить повторно остатки души, поэтому, ангел, — место рядом с Азирафаэлем вмиг пустеет, оставляя после себя лишь сырое тепло и беспросветные стёкла очков, — это всё просто бесполезно. Шаги утихают слишком быстро следом за аккуратно примкнувшей к общей конструкции дверью. Общие планы перед глазами почти мгновенно сменяются со скучающих образов на устало сгорбленную спину демона, одной рукой держащегося за крошащийся камень фасада. — Господи, Кроули, зачем, зачем это было, — Азирафаэль бросается вперёд, взахлёб касаясь плеч, мазано проводя до лопаток, цепляясь за окат, и тут же отдёргивает руки, будто пламень обжигает до сих пор. Пытается развернуть к себе лицом, чтобы увидеть, наконец, живую вертикальную желтизну — без очков Кроули стыдливо открывается взорам, пугая в большей степени, чем вызывая тонкий титан жалости, от которой ангел задыхался, чувствуя вниз по трахее. Тело крайне нескладно, когда дело касается разворачивающих рук. Или же пошедшая язвами гордость демонической сущности решила излиться протестом и кратким упрямством, которое рушится до крайности скоро из-за бессилия. Реакция слабая или полностью отсутствует. Азирафаэль готов кричать, чтобы демон взглянул на него, чтобы его взгляд хоть на миг поймал фокус в его, ангельских, глазах. Легкие не смогли вытолкнуть крик, вжимая его в себя изнутри, оставляя шрамы на память: у Кроули выцветшие глаза и неизменная боль. Она колется, режет, ранит и наносит удар под дых — её нельзя будет пронести на борт. Внутри демона уже всё исполосовано, живого места не осталось, — замирая от нахлынувшей слабости, думает Азирафаэль и повторяет тот же вопрос. зачем? Уже сотня роится вокруг упоенной рыжины, не смея коснуться. От них даже не отмахиваются: позволяют себе слабость и молча отпускают взгляд. — Ты ведь мог испытать Её замысел другими способами, не выматывая при этом свою душу от чужой боли, — Азирафаэль утяжеляет голосом воздух, а после давится им, — мог хоть ко мне прийти. И не заходить вновь в церковь, где ты каждую секунду близок к травматическому шоку. — Плевать на всё: каждый твой шаг бессмыслен, — змий обессиленно плюётся словами вперемежку с шипением, — ибо всё уже предрешено, ничего не исправить, не изменить. Всё будет так, как хочет Она. Плевала Она на всё, когда придумывала. Прощение? Милосердие? Любовь ко всему живому? Она заживо похоронила каждого, кто, по Её мнению, недостаточно сильно верил, сполна напоила себя чужой беспомощностью и заранее знала, кому не позволит всплыть. Только представь, сколько каждый мог сделать превышающего отметку «хорошо» в своей жизни, — ангел с истошным ужасом наблюдает, как Кроули поочерёдно отрывает ступни и слабо потряхивает ими, и удерживает демона чуть сильнее. — Не существует абсолютно плохих людей. Как и хороших. Она создала их такими, чтобы после подвергнуть жестокой гибели, даже не задумываясь, что могло быть всё иначе. Почему Богиня никому не отвечает? Она даже не смотрит лично, — голос ухает вниз, пропадая в тяжелом вдохе. Остаются лишь глаза, залитые беспомощной яростью, которая жжет, жжет, жжет. Надо было привыкнуть ещё много веков назад и жить этим, яростно глотая и пуская разливаться в разум. Демоны должны жить в мире со своим огнём, питая и питаясь. Кроули же сгорал заживо. Плавился своим же ворохом мыслей, которые до крайности всеми и всегда признавались неправильными, глупыми, отвратительными. — Но изводить себя яростью не поможет, дорогой, — ангел держится за его плечи и изредка предпринимает попытки короткой лаской передать свои мысли. Не выходит: движения рук слишком дёрганы и в исступлении исходят дрожью. Осознанный страх вновь упустить льётся через край. — Поэтому я лечу на Альфу Центавра, — изломанно усмехается демон. — Там другие Боги, другие правила, другое самосознание и осмысление высшего. Да, вытравить из себя эту суку невозможно — я, пусть и отвергнутое, но Её творение. Но я готов учиться заново любить, — демоны не способны травить себя надеждой. Это под силу тем, кто может беспрепятственно облучить себя светом и не корчится в муках после от вздувшийся и пошедшей волдырями кожи. Ангельское создание рядом явно плохо влияло на Кроули с демонической точки зрения. — Я могу умолять тебя остаться здесь, со мной? — божественное начало воет, запертое где-то меж человеческой плоти. — Там, там опасно, слишком опасно для тебя. Никто и никогда не ждёт чужого с распростертыми руками. Почему ты думаешь, что новая жизнь будет лучше? Что те Боги милостивее и справедливее? На этой планете мы каждый предоставлены самому себе: ни небеса, ни преисподняя больше не имеют никакого желания вторгаться в нашу жизнь. Здесь наконец-то всё хорошо, — отчаяние сквозит от ангела и упрямо держится на Энтони, боясь отвести взгляд, чтобы не упустить даже из вида. Будто тот исчезнет прямо сейчас, сорвётся с места и скроется в очередной двери. Хочется кричать, что терять близкого — больно не по ангельским меркам, что это самое настоящее предательство его, Азирафаэля, чувств, что нельзя жить вечными сомнениями и желанием все изменить и нужно просто наслаждаться моментом, когда никто не набрасывается сзади и не сгибает локоть под подбородком. Хочется до крайности сильно, но получается измученное, — пожалуйста, Кроули. И взгляд, где синева пылает от мольбы. Чужие губы трогает слабая улыбка, и демон медленно, но до жестокого отчётливо качает головой. Для всё ещё принадлежавшего к небесному кругу Азирафаэль откровенно ужасно контролировал и познавал, принимая, свои чувства. Действия же — прекрасно. Наивность шептала ему, что всё и без того под жёстким присмотром, всё будет в лучшем виде. Безысходность толкает ангела в спину и прижимает Кроули к стене, не оставляя между ними пустоты с висящими словами и загоняя её в сознание. Всё рушится вмиг, увлекая и их за собой: Азирафаэль целует падшего, жмурясь от желтизны и впиваясь пальцами в плечи. Целует нежно, упрашивая, моля с терпким привкусом обречённости, забывая, кто они есть и были, упиваясь мягкостью приоткрытых губ. Смертные изобрели это способ выражения от любви до признательности, найдя в своём теле чуть более чувственные участки. Ангелы умели обходиться на энергетически моральном уровне. Азирафаэль физически ощущал новое маленькое падение себя, отделением играющее между ним и небесами, но всё равно упрямо задирал голову кверху, ловя губы демона в надежде вдохнуть мысль остаться, забывая частицу себя в другом. умоляю, прошу, требую, заставляю, пожалуйста, ради всего сущего я нуждаюсь в тебе я не могу отпустить, не имею права я задохнусь, я умру, погибну, сгнию заживо и провалюсь в небытие боже мне свидетель, я готов на всё я буду залечивать все твои раны своей благодатью и не отпущу никогда Дрожь начинается где-то под сердцем и ползёт во все стороны, достигая кончиков пальцев и заставляя всё существо трепетать. я испытываю к тебе куда больше, чем ангельская неотъемлемая любовь я привязан к тебе слишком крепко я с тобой в этом омуте Поцелуй как способ высказать всё, о чем даже подумать подобно греху. я люблю тебя Эта мысль зарождается где-то под правой височной костью. Азирафаэль обрубает кисти своей слабости первый, с нарастающей паникой отстраняясь. Дальше неминуемо должны следовать слова, объяснения, насмешка, отторжение и колкий укор, от чего даже единый помысел о том, чтобы поднять взгляд, отторгается с горечью учащенного дыхания. Внутри и без того пламень очередной ошибки сдирает слои, пытаясь выбраться наружу и собственноручно сдавить горло. Ждать, пока гематомы обожгут его кожу в районе шеи, Фелл не намерен при Кроули под — конечно, даже смотреть не нужно — осуждающим взглядом, прикрытым жалостью к таким необдуманным решениям и желаниям, с которыми ангел не в состоянии справиться. Он выбирает самое убогое средство помощи в спасении утопающих — бегство, которое сам предал столько ненавистных слов чуть ранее. Пускай его сожрет боль от упущенного шанса на что-то, хоть отдаленно напоминающее хорошее впереди, но не здесь, не на глазах Кроули, что даже в темноте смогут рассмотреть всю затравленную сущность ангела. Высвободить руки из кандалов прилипшего не только к телу ужаса удаётся только через несколько часов. Это нужно всего для двух простых действий: попасть не с первого раза в розетку и набрать заученный до больной мозоли при упоминании номер. Он будет молить о прощении, сколько потребуется, лишь бы убедить Кроули остаться, не покидать землю. Ответа нет. Сползая на пол от бессильного плача, что разрывает острой болью утраты каждый член, Азирафаэль на этот раз уверен точно: там, где сейчас Кроули, попросту не ловит связь из-за перепада высоты.