Не забывай

— Кондратий Фёдорович, давайте на чистоту — это ведь вы натолкнули Каховского на мысль о цареубийстве. И оружие в его руки вложили вы, разве не так? — Ошибаетесь. Я пытался его отговорить, но безуспешно. Он слишком сильно горел этой идеей и никого не слушал. Мордвинов бессильно вздыхает. Он не понаслышке знает об упрямстве своего собеседника. Не сдастся. Даже если земля под ногами разверзнется — не отойдёт от поставленной точки зрения. Рылеев смотрит прямо и, кажется, даже несколько насмешливо, будто в выигрышном положении здесь именно он. Это пугает, но граф всё не отступает. — Я думаю, вы понимаете, что сейчас топите его? Что ваши показания подписывают ему смертный приговор, — Мордвинов внимательно вглядывается с лицо поэта, пытаясь разобрать его эмоции, его мысли. Пытается найти хоть что-то человеческое. Тщетно. — Мои показания — это отражение реального положения вещей. Я говорю только правду, — отвечает Кондратий, ни на миг не сомневаясь в собственных словах. Кажется, он даже не моргает. — Вы так легко посылаете на смерть товарища... Неужели вы даже не раскаиваетесь? — в глазах у Мордвинова нет осуждения или отвращения. Только ужас. — Свободу без жертв не возьмёшь, — холодно чеканит Рылеев, гордо вскинув голову. Смотрит на графа взглядом человека проигравшего, но не сломленного. — Николай Семёнович, вы здесь затем, чтобы читать мне морали? В этом нет смысла. — Я вижу, -— Мордвинов отворачивается. — Вы чудовище, господин Рылеев. — Вам не понять, — пренебрежительно бросает поэт. Министр выходит из комнаты несколько торопливо, стараясь больше не смотреть на Рылеева. Безумный. Помешанный на своей идее. Его энтузиазм, как зараза, неизлечимая болезнь, медленный яд, отравляющий всех вокруг, но не убивающая его самого. Противоядия нет, лечения тоже, и заражённые лишь покорно идут на смерть, осознавая это. Рылеев смотрит ему вслед равнодушно, молча дожидаясь пока конвоиры отведут его обратно в камеру. Он даже не допускал мысли о том, что Николай Семёнович сможет его понять. Трусливого по натуре графа пугали революционные душевные порывы и решительные действия. Готовность пожертвовать ради цели живыми близкими людьми — ужасали. Казнь назначена на следующее утро. Рылеева и остальных заговорщиков, не приговорённых к повешению, вывели к строящейся виселице. Похоже, чтобы лишний раз показать, что ждёт тех, кто дерзнул выступить против царя. Разжалованные офицеры, уже униженные и лишённые мундиров, глядели на эшафот с опаской и странным иррациональным страхом. Тугие петли предназначались не им, но боязно было всем. Кондратий заметил поблизости Трубецкого, которому так же посчастливилось избежать столь печальной участи. Сейчас князь старательно отводил глаза от виселицы, пытаясь сбегать от собственных мыслей о том, что и для него на деревянном помосте нашлось бы место. Рылеев даже не пытался заговорить с ним, лишь презрительно поджал губы и отвернулся. Обречённых уже выводили на эшафот. Рылеев неожиданно натыкается на взгляд Каховского, и больше не отводит глаза. Словно беседуя в последний раз, оба смотрят долго, пристально. Один — с отчаянным смирением, другой — с холодной решительностью. Их беззвучный диалог разом обрывается, когда на голову Каховского надевают мешок. Кондратий не отворачивается, будто не видит больше ничего вокруг. А в ушах только барабанный бой, тревожный, оглушающий, как и тишина, которая следует за ним. Всё идёт так, как ты думал. Ты рад? С виселицы Каховский срывается первым. Рылеев едва заметно вздрагивает — наверное, от неожиданности. Видит, как рядом с Петром суетятся люди, видит, как он отчаянно хватает ртом воздух, избавившись от злополучного мешка. Видит его кровь. Вокруг помилованных судьбой поднимается суматоха. Она нелепая, чертовски шумная и жестокая. Она разом переламывает надежду и сворачивает шею вере. Любовь сгинула уже давно. - Их повесят снова? - неверяще произносит Трубецкой. Ему никто не ответил. Да и к чему слова, если и так всё понятно? Все слишком заняты поиском новых верёвок, которые в этот раз обязаны выдержать отяжелённый кандалами вес преступников. Наспех заново сколачивают помост, на который вновь выводят Каховского и Муравьёва-Апостола. Им тяжело стоять прямо, из-за полученных при падении травм. А глаза у обоих пустые, потому что всё живое уже тогда осталось на тех оборвавшихся верёвках. Вы душу убили, добивайте скорее и тело. Когда на сорвавшихся надевали мешки и вновь затягивали на шеях петли, вокруг стояла оглушающая тишина. Зазвучавший в ней барабанный бой больно бил по ушам и казался каким-то неуместным. Когда во второй раз из-под ног Каховского и Муравьёва выдернули опору, Рылеев даже не дрогнул. Смотрел, не отводя взгляда, даже не моргал. Застыл, словно статуя мраморная, холодная и бездушная. Неживая. Он и в камеру свою возвращается, словно в трансе — ничего не видит, ничего не слышит, ничего не чувствует. Когда за спиной закрывается тяжёлая дверь, Рылеев ещё несколько минут слепо таращится в одну точку. А потом крепко стискивает зубы, сжимает кулаки до боли в пальцах. Замахивается, но так и не решается ударить по стене. Судорожно выдыхает и опускает руку. Играй до последнего, прошу тебя. Пусть эта жертва не будет напрасной. — Я уже всё решил — Ты все решил?! В порыве гнева Кондратий резко срывается с места, хватает Каховского за воротник и с силой встряхивает. Дышит тяжело, из последних сил сдерживаясь, чтобы не высказать товарищу долгую яростную тираду прямо в лицо. Пётр не вырывается, только мягко накрывает судорожно сжатые руки поэта своими, и аккуратно отцепляет от себя. Стоически выносит буравящий его взгляд и улыбается в ответ, вымучено и печально. У Кондратия внутри надрывается что-то. Почему он выглядит так, словно уже смирился? — Ты и сам понимаешь, что с нашей подготовкой всё в любой момент может полететь под откос, — спокойно говорит Каховский, не отпуская из своей хватки ладони поэта. — Но какого чёрта ты собрался брать всё на себя? — Рылеев почти шипит. Злость мешается со страхом в ядрёную гремучую смесь. — Считаешь, что я не достоин такого же приговора, что и ты? Великой жертвой себя возомнил? — Мне просто терять нечего. Кроме тебя. Пётр прикрывает глаза и невесомо касается губами изящных пальцев поэта. Кондратий замирает на вздохе, а по всей душе у него трещины расходятся, глубокие, болезненные, разбивающие на мелкие осколки всю его ярость. Вместо неё сердце заполняется едкой ноющей тоской. Это не должен быть он. — Ты душу свою готов загубить, кровью чужой запятнать. Ради дела, ради... меня, — последнее слово Рылеев произносит с трудом. – Я не хочу, чтобы ты себя ломал. — Но кто-то весь должен. Мы уже говорили об этом, я справлюсь. Не справится. На убийство пойдёт — и себя убьёт. Мыслями изъест, совестью изгрызёт, просто потому что он… такой. И Рылеев понимает это сейчас особенно остро. Отпускать не хочет, в последнюю, решающую минуту. Не хочет. Всё, что поэт может сделать — это быть рядом. Попытаться. Он знает, что не удержит душу пылкую, коль он и правда решился. В глаза Каховскому заглядывает, словно прощаться им нужно уже сейчас, словно провалилось всё уже куда-то под лёд Невы. — Я должен быть рядом, Петя. — Не со мной. Ты должен быть рядом с семьёй своей, — Петр снова грустно улыбается. — У тебя дочка, жена, ты им нужен. — А ты нужен мне, — решительно чеканит Рылеев, сгребая Каховского в объятия. Прижимает к себе, как в последний раз, и совсем не хочет думать о том, что и правда – больше никогда не сможет его обнять. - Кондратий, ты уже так много сделал для меня. Я прошу только о последней услуге. Выживи. Скрутившись в клубок на жёсткой постели, Кондратий мелко дрожал. Прижимал руки по рту, сдерживая рвущийся наружу крик, и задыхался в беззвучных рыданиях. Истерика настигла его посреди ночи. Перед глазами всё стояла сегодняшняя казнь — эшафот, оборвавшаяся верёвка, вторая попытка повесить... Рылеев чувствовал себя виновным во всём этом. В истерическом припадке ему чудилось: он сам надевал на Каховского мешок. Своими руками затягивал на его шее петлю, когда на допросах называл цареубийцей. Лично сколачивал скрипучие доски помоста, когда валил всю вину на него. И ведь мог же отказаться от своих слов, мог настоять на своём и разделить его судьбу. Но не стал. Почти безропотно согласился со словами Каховского, принял его жертву. А сейчас винил себя, ненавидел даже, рвал душу одной навязчивой мыслью: он должен был висеть рядом с ним. Да только вместе с тем понимал, что верного решения в его истории никогда не было. Кому-то всё равно пришлось бы мучиться от боли. С горем пополам, к утру Рылеев смог успокоится. Спектакль предстояло продолжать ещё не один день, и поэт просто не мог позволить себя отступить сейчас. Только глаза его выдавали — красные, воспалённые, будто он не спал несколько дней. А он и правда почти не спал, мучаясь мыслями навязчивыми и кошмарами. Впереди была ссылка и долгий изнурительный путь в холодную враждебную Сибирь. Но от одного присутствия рядом семьи, Рылееву стало легче. Он крепко обнимал спящую на коленях дочь, чувствовал тепло сидящей под боком жены, и думал о том, что всё обязательно будет хорошо. Что чужая жизнь была положена не зря. Поэт молча благодарил Каховского, и по-прежнему скучал. Спасибо, любовь моя. Извини, что я с тобою даже не простился. Верно, не простился... В последний раз видел его там, на площади, среди дыма и снега. А потом было заключение и допросы, долгие, мучительные. Допросы, на которых поэту приходилось разыгрывать презрительное безразличие к судьбе несчастного Каховского. Самым тяжёлым были очные ставки. Рылеев смотрел ему прямо в глаза и врал, делая камень чужой вины ещё тяжелее. Пётр тихо соглашался, позволяя себя топить. А теперь он был мёртв. — Кондратий, — Наталья мягко касается плеча мужа, привлекая его внимание. — У меня есть для тебя кое-что. Смогла заполучить, но... прежде как-то не решалась отдать. Думаю, сейчас самое время. Рылеев не сразу выныривает из своих невесёлых мыслей, и голос жены доносится до него будто издалека. Опомнившись, он опускает глаза и видит врученную Наташей вещь. Простенькая деревянная дощечка, исписанная мелом, и корявыми буквами на ней написано одно: "Преступникъ Каховский". У Кондратия сердце стучит с надрывом, и дыхание перехватывает, словно теперь на нём самом удавка затягивается. Всё тело пробивает крупной дрожью. Не табличка это — надгробье деревянное для осуждённого на смерть, для казнённого без могилы. Сжимая в руках шершавый кусок дерева, Рылеев зажмуривается. Внутри что-то трещит, рвётся на куски и болит, словно потревоженная открытая рана. Наверное, это сердце, которое он так и не смог убить всем своим показушным жестоким равнодушием. — Все, что осталось... — шепчет одними губами, опустив голову. Нежные руки Наташи мягко обнимают его, и Рылеев едва заметно вздрагивает. Женщина осторожно прижимается щекой к его плечу и успокаивающе гладит по спине. Она всё чувствует, всё понимает, изо всех сил старается поддержать мужа и разделить хоть каплю той вины, которую он на себя возложил. Рядом с ней Кондратию дышится легче. — Ты же знаешь, мы его никогда не забудем, — тихо произносит Наташа, заглядывая ему в глаза. — Он для нашей семьи, как ангел-хранитель. — Это всё, что я могу для него сделать — просто помнить, — Рылеев невесомо целует её в лоб и снова закрывает глаза. — Только помнить. — И это уже немало, мой родной.