Кислотные снега

Под леденящим покровом беспробудных дождей замирает пахнущий цветами и ими же зовущийся город. За закатом приходит новый отсчёт и голодная ночь. Лодки качаются на несильных волнах пресной воды рассекающей извилистые улочки надвое реки, а мраморные дорожки и крутые склоны пустеют, как прилавки в булочной. На чердаке при свете единственной свечи она читает старые сказки и оставляет закладки — цветастые ленточки для волос — на затронувших душу страницах. Нацу засыпает на её коленях и прислушивается к бесчисленному стуку по косым крышам домов. — Счастье не оставляет памятных шрамов, — повторяет последнюю строчку Нацу в состоянии полудрёмы, после чего шумно глотает слюну. У него закрыты глаза, подрагивают ресницы, а в жёсткие волосы вплетает длинные пальцы Мираджейн. Её тихое дыхание словно отскакивает от плотных стен и возвращается обратно: драконий слух улавливает и не такие мелочи. Вырывается громкий кашель, и Мираджейн пытается унять дрожь в руках и острых коленках. Здесь безумно пахнет пылью, пожелтевшей старостью и воспоминаниями о родных землях, семье и затопленных островах вдалеке от выведенных ореховыми чернилами на большой карте границ Фиора. В полумраке подрагивает осунувшееся пламя свечи — переливается тёплыми красками, пока горячий воск мелкими шариками-каплями опадает на деревянный пол. Новый выпуск «Волшебника» поддерживает подпиленную ножку шаткого столика — а Мираджейн улыбается на развороте и смотрит в сторону бескрайнего неба. У сестрёнки такого же цвета глаза: ясно-голубые, практически лазурные и живые. У неё во взгляде хрустят кристаллики льда — рассыпаются замерзшей синевой и распадаются на тысячи осколков. Мираджейн впивается ноготками в его кожу, оставляя следы-полумесяцы. Пурпурное платье разбавленным кровавым шлейфом расстилается под ногами и растекается до краёв, пока она не подбирает его под себя, оголяя бёдра. В районе сердца тягучей скукой проскальзывает прогнившая душа, выжженная драконьим рёвом. Она кидает книгу в картонную коробку, стоящую в двух метрах от них. — Я оставлю на тебе свой шрам, — тихо говорит Мираджейн, продолжает перебирать пряди розовых волос и изредка водит пальчиками по едва видным ресницам, касается бровей. Успокоения не достигает даже черты у нулевого градуса, а она мёрзнет. Её мягкий голос пронзает швейными иглами сознание и оставляет отпечаток кислотой под давлением. — Почувствуй мою память, вдохни мои мысли, счастливчик. Шторы, больше похожие на сшитые воедино ненужные тряпки, подрагивают из-за сквозняка. Поскрипывает через раз дверь, а кривые ступени прогибаются под тяжестью внеземного ветра: Мираджейн по-прежнему верит в существование призраков. Она зовёт их во снах и прячет лицо в подушке, стараясь не разбудить сестрёнку и братика. В чердачный полумрак врывается уходящий день со своей наступающей на пятки ночью: а там, за окном, в пределах рамы, уже идёт снег, растворяющийся в глубоких грязных лужах. Мираджейн поёт тихо, не срываясь на высоких нотах, будто падает с моста в овраг — лишь изредка ему кажется, что она переходит на шёпот. Она солнечно улыбается, а Нацу знает: в подвале бездушно разбегаются, как тараканы, пищащие мышата, прячась в семи слоях плохо поклеенных обоев. Часы отбивают дробью охотничьего ружья на тумбе с исцарапанными ящичками. Сонливость разливается по телу, а вместо крови у неё проточная вода с ржавчиной, вылитый из склянки яд и отвары полевых трав. Мираджейн ощущает тяжесть и ком в горле, но всё равно продолжает петь, чтобы отступить от жажды. Нацу не может уснуть, вслушивается в собственное забвение и накручивает пряди присыпанных пеплом волос на сжатый кулак. До безудержного хохота она хочет исказить его лицо шрамами — крест-накрест. Он здесь, рядом, — тёплый, живой, настоящий, дышащий спокойно, размеренно. Мираджейн водит ладонью по загорелой шее и спускается к косточкам ключиц. Доводит себя до предельной точки: нажимает с усилием на самый пик и не чувствует себя безумной. Приторная дрёма цепляется липкими пальчиками за реальность и выводит его на раздвоенную параллель. Нацу пытается сфокусировать на ней взгляд и видит привычную солнечную улыбку и горящие яростью и неприкрытой мольбой глаза. Дьявол внутри неё — девочка, вынужденная стать женщиной раньше положенного срока — заметно фальшивит, но обводит и играет с безоговорочной простотой. Роли складываются, как карточный домик: ложатся одна на другую и смещают действительность. Свирепо клеймит краснеющими полосами на груди и животе. Мираджейн оставляет след от вишнёвого бальзама на его щеке, когда мягко целует, едва касаясь губами. У Нацу сухая кожа, вероятно, от использования огненной магии. — Что ты делаешь? — Нацу перехватывает её руки и сжимает до боли, не рассчитав силы. Мираджейн знает: останутся синяки, которые ей придётся скрывать от сестры с братиком, от гильдии, даже от прохожих, которым толком до неё нет дела, помимо косых взглядов из-под полуопущенных ресниц. Такой расклад ему не по душе, но высказывать что-либо он уже не намерен. — Брось, Мира. — Только не замирай, — с примесью надежды говорит она и вновь впивается ноготками в кожу. Мираджейн не вырывается, лишь слабо пытается высвободиться, чтобы вновь прикоснуться к его волосам. Но, когда Нацу всё-таки теряет контроль над своими и её движениями, Мираджейн с леденящим, хрупким и настроенным спокойствием раздирает жилет на лоскутки, как мясник, и выдыхает с наслаждением через рот. — Ты милый. У них за спиной невозвратимые разочарования, боль от потери и сосущая пустота и внутри, и снаружи, залитая лимонным соком, бездушной магией и жаждой крови. Мираджейн пытается держаться за двоих, но у Нацу это получается куда лучше: ему не приходится притворяться и слепо смотреть назад, уверяя себя в правильности направления, как будто целенаправленно уходит вперёд. Он поднимается с её коленей и прижимает её к себе: притягивает Мираджейн, потянув за пышный бант на платье, тем самым оттягивая ткань в районе глубокого разреза у груди. В представлении сердце демона бьётся лишь во время схватки: у Мираджейн в груди томительное клокотание и душераздирающие, сдержанные вопли. Объятия — не выход, но это всё, что он может ей предложить наравне с ободряющей широкой улыбкой. За спиной по-прежнему скулит дверь, а оконная рама желает вырваться из стены и впустить снежный поток в свете фонарных столбов на высокой ножке. Мираджейн прижимается и пытается согреться: она до сих пор мёрзнет; так сильно, что уже не чувствует кончиков пальцев. Иррациональность пропитанных скованностью движений захлёстывает и бьёт по лицу, соприкасаясь жаром. Мираджейн утыкается носом в его шею и вдыхает запах его кожи — сожжённые кедровые сучья, рассыпанная зола после заваренного зелёного чая в стеклянном чайничке из памятного сервиза, огненные искры, вырвавшиеся из мангала. От кожи Мираджейн пахнет мылом, а от пурпурного платья лимоном, пивом и порошком, для изготовления которого якобы используются ромашки. Она вновь возвращает ладони на его грудь и нарочито медленно проводит ими, опускаясь ближе к шароварам. Нацу не отпускает, держит крепко и гладит по лопаткам; шипит, когда Мираджейн надавливает на лиловые дорожки синяков на животе, незатянувшиеся шрамы и глубокие царапины. Пышный надоедливый бант, который теребит Нацу, постепенно сходит до двух бледно-розовых ленточек, спустившихся до пола, опустив кончики в узкие щели, а тонкие бретельки она тянет вниз сама. Солнечная улыбка размазывается вместе с бальзамом для губ, а глаза из самого синего льда едва видны из-под распущенной отросшей чёлки. Пурпурное платье спадает, оголяя бледную, не тронутую оторвавшимися лучами солнца, кожу всего тела — в свете лунных кружев она кажется полупрозрачной, призрачной и эфемерной, как будто если к ней прикоснуться, то она слезет, как змеиная шкура. Нацу помнит по выпускам небезызвестного журнала, но сейчас это так близко и настолько реально. Под властью какого-то фальшивого гипноза он по-прежнему чувствует себя наполовину усталым и на часть бодрым ровно напополам, а глаза всё ещё слипаются, и в горле пересохло — Нацу колышется, как мотылёк в вечерних сумерках между берегами, и сжимает её бёдра. Внезапный порыв порождает новый голод, абсолютно неизведанный, кричащий так громко, что он отчасти глохнет и приобретает обострившееся внутреннее чувство. Мираджейн встаёт на колени, старается приподняться и прикусывает мочку. Он, извечно горячий, эмоционально возбуждённый, чувствует непривычное напряжение. Вновь накручивает белёсые пряди на кулак и тянет руку вниз, доставляя ей несильную боль. Толкнув его вперёд, Мираджейн тем самым опрокидывает его на пол, как деревянную игрушку, без стеснения, с наигранным удивлённым смешком и искажённым неожиданностью в эмоциях лицом и сразу же нависает сверху, боясь потерять некоторое лидерство за счёт разницы в возрасте: у неё, доминирующей женской стороны, опыта много больше. Нацу широко распахивает глаза и шумно выдыхает — впервые за долгое время некоторого отключения и нахождения на острой грани между сном и реальным миром. Несильно прикусывает нижнюю губу и водит ледяными руками по его распалённому телу. Мираджейн лишь раз смотрит на свои ладони, на линии жизни, ума и любви, желая лезвием ножа продлить их дорожки до самых выступающих вен. Она не откидывает длинные мешающиеся волосы назад — щекочет чуть вьющимися локонами, водит кончиками по торсу. У Нацу сбивается дыхание, но тот пытается от не переросшего ребячества скрыть это от демона, вырывающегося с каждым ленивым тиканьем секундной стрелки, слух которого обострён чуть хуже животного, драконьего. Относиться к ней трепетно он не собирается, и Мираджейн этого вовсе не надо; ни к чему эта своевременная глупость. Лунный свет пробивается в редкие щели и играется у неё в волосах вместе с блеском догорающей свечи. Нацу берёт подсвечник и держит его в воздухе прямо над рукой Мираджейн. Воск продолжает медленно капать и почти-приятно-почти-больно на кожу, а она шипит сквозь стиснутые зубы. Нацу стягивает свободной рукой чёрно-розовые трусики из какой-то приятной на ощупь ткани, когда она приподнимается, чтобы ему было удобнее — сама тянет вниз медленными, плавными, движениями шаровары именно за широкие карманы. Мираджейн умеет заигрывать с мужчинами, но так далеко заходит лишь после запитых коньяком долей лимона. Неприкрытое смущение даёт о себе знать, и Нацу не знает, куда себя деть: в итоге его взгляд шарит по всему телу, останавливается на груди, преимущественно на затвердевших сосках. — Любой случай может выйти всего лишь предлогом к чему-то более нужному, — Мираджейн улыбается и говорит над ухом, переходя на вкрадчивый шёпот, с таким тоном, будто проводит лекцию на уроках магии для начинающих и пытается переманить внимание на свою персону. Ложится прямо на него, а Нацу поддаётся вперёд и ёрзает, пытаясь унять клокочущий и требующий развязки бунт; все попытки не остывают, как и горячая кровь. Она сковыривает воск с кожи с детским наслаждением и любопытством, а взгляд синих-синих глаз из чистого льда лукаво скользит по искажённому в хищном оскале лицу Нацу. — Самая банальная ситуация преспокойно перетекает в нужное тебе русло при удачной попытке и удобном случае. — Прекращай, Мира, — практически повторяется он. Метель за окном заставляет трещать по швам расходящиеся нервы. Для неё это что-то вроде загримированной мольбы: грешник просит демона и правит блуд. Его явно смущает лидирующая позиция девушки, которая нависает над ним и крутит промежуток и своей, и его жизни по собственной воле, не спрашивая разрешения, не подавая каких-либо намёков. — Ведь так просто нельзя уступать даже женщине. Нацу трогает её грудь и нащупывает твёрдые, практически как камень, соски — сжимает до вопиющей, плещущейся до самого края чаши боли удовольствия. Он опьянён без спиртных напитков, одурманен без наркотиков и выкуренного табака, потому что голову кружит сильно-сильно, что ему кажется, будто спина вот-вот провалится через слой половиц и достигнет подвала, где по-прежнему пищат мыши и стены. Мираджейн отвлечённо кивает, упирается руками ему в грудную клетку и пригибается, старательно насаживаясь на его член. Похолодевший воск крупными скомканными шариками цепляется за её волосы, а она хочет скрутить ему соски и прокусить бледные узкие губы. Втянув холодный воздух, Нацу морщится и, насладившись её гневным взглядом, — впрочем, Мира ещё и забавно хмурит и брови, и лоб, — начинает осторожно двигать бёдрами. Его до сих пор одолевает некоторое смущение от вида обнажённого женского тела: поистине идеального и красивого, как пишет в интервью журналист и не передаёт полноценно глянцевая обложка популярного журнала. Мираджейн откидывает голову назад и закрывает глаза, наслаждаясь его робкими прикосновениями от груди и ближе к ягодицам. Она продолжает ритмичные движения бёдрами и радуется практически одиночному ведению с редкими выступлениями Нацу — её каприз удовлетворён чуть менее чем полностью. Нацу дотягивается до её лица, когда она вновь наклоняется, ловит её невесомый поцелуй на ладони и чувствует, как она скользит языком, выводя витиеватые дорожки вдоль и по самим выступающим венам. Мираджейн заводят парни с жилистыми руками. — Когда-нибудь февраль отпустит. — Его агрессия выплёскивается грубыми жестами, быстрыми движениями, практически сбивающими с толку, и бешеным взглядом голодного, всё ещё не загнанного зверя. Нацу приподнимается на локтях и пытается разглядеть в её глазах хотя бы намёк на здравый смысл. Её движения рваные, порой хаотичные и срывающиеся до беспредельного безумия, от которого она до последнего мгновения отмахивается. — Нас всех отпустит, Нацу. — Откуда эти шрамы? — хрипло выдыхает он, интересуясь оставившей свой след болью физической и на миг позабытой. Ему нравится вот так просто расспрашивать и слушать горделивые рассказы, прерывающиеся на всё-таки несдержанные редкие стоны. Нацу водит пальцами по едва заметным линиям затянувшихся ран в низу живота, после чего вновь сжимает грудь. — Ты всё ещё мальчишка, — стараясь отдышаться, по-доброму насмешливо говорит Мираджейн, словно минутой раннее ничего не происходило. Откинув волосы назад, после чего собрав их в высокий хвост, она чувствует некоторую внутреннюю гармонию и запоминает надолго возникший между ними резонанс. Как памятный шрам крест-накрест на их прожжённых душах.