Три тысячи несказанных слов и ещё больше сожалений

В жизни всегда было два цвета: черный и белый, и миллионы тех, что между ними. Чёрно-белый мир никогда не утруждал. В остальном чувствовалось в с е: любой звук, будь то шипение пламени или сопение щенка на крыльце одного из домов; сладкий-тягучий запах меда или соленый, едва слышимый аромат моря; вкус свежей пищи, приготовленной на костре с раннего утра и после выполненной миссии, и сорванного на редком поле стебелька; то, как еловые иглы ложатся под рукой, приятно покалывая, и как лёгкий ветер с чувством того вечера в семь лет одувает разгоряченное в бою лицо, охлаждая его. В жизни всегда было два цвета: черный и белый и миллионы промежутков, но он всегда знал: его пламя алое, волосы цвета костра, а в глазах отражается солнце. В жизни всегда было два цвета: черный и белый, но алым цветом сверкали искры внутри него. Эти искры загорались, позволяя себе танцевать на кончиках пальцев — своих и чужих. — Все, бывай, — смех, звонкий и спокойный. — Предайся алому пламени клинка Ренгоку! — фраза выученная, приятная, лишь добавлявшая какой-то крутизны. Ему-то всего-навсего семнадцать, у него ранг цугуко мертвой матери и десятки убитых демонов позади. Еще, на самом деле, чуть-чуть — и надо будет прийти к Ояката-сама, дабы утвердить свой ранг. А пока что он должен помочь спасённой семье, объяснить, что не так и… Ногу пробивает резкой болью. — Черт! — вскрикивает Шинджуро, стиснув зубы, падает на землю. Демон рядом с ним потихоньку рассыпается, оставляя после себя лишь примятую траву. Ярость? Определенно, у него иногда бывали переломы-ушибы-раны, которые он не чувствовал до тех пор, пока не вздохнет спокойно и глубоко. И вот сейчас, опять… Город вокруг освещается светло-белыми бликами, кровь демона исчезает от благодатных лучей солнца, и Шинджуро тихо стонет от боли. Небольшая опушка, где и происходил бой с демоном, и совсем недалеко — семья, которую демон как раз и хотел съесть. Позади раздается хруст веток, такой тихий-тихий, лёгкий. — Вам нужна помощь? — голос над головой сливается с шумом природы, но все равно есть в нём непоколебимая твердость. Шинджуро оборачивается. Видит сначала босые ноги девушки, потом — грязную, потрепанную одежду и как-то взглядом сквозь лицо скользит, остановившись поверх черных волос, заплетённых в свободную косу. — Если поможешь мне подняться и дойти до какуши, будет прекрасно, — цыкает Ренгоку, закатив глаза. Девчонка из спасенной семьи протягивает ему руку. Взгляд глаза в глаза. Шинджуро с этой девчонкой переплетает пальцы. Все цвета леса — ожившие, забегавшие, остаются на лице незнакомки. В ее глазах, подобных тому полевому цветку возле ее ног, блестит пламя, похожее на его собственное. Яркий лес ослепляет, что Шинджуро жмурится, как и девушка. — Я помогу Вам добраться до дома. Мои родители разрешили, — голос все такой же твердый, будто ничего не произошло. Шинджуро усмехается. Потрясающая девушка. — Как тебя зовут? — Рука. А Вас? — Шинджуро. И давай на «ты», раз все поменялось. Смех у Руки завораживает — ни боли, ни сменившегося зрения Шинджуро не чувствует. * * * Все цвета, которые Шинджуро видел, блестели только на Руке и на ней одной. Ее тело было искусством, словно каждый тон подходил для нее, словно сама судьба не любила, словно собственное дитя. И Шинджуро готов вечно смотреть на нее. Смотреть на ее светло-красные глаза, смотреть на игру огня на ее лице, наблюдать, как трепещут тени на бледной шее. Целовать ее руки, на которых оранжево-красными цветами полыхало солнце, а сейчас бордово-желтыми распускается пламя костра. Обнимать, глядя на фиолетово-синюю одежду, чуть касаться складок на талии выдыхать в плечо с узором зелёной листвы. — У тебя сегодня нет работы? — Нет, — коротко отвечает Шинджуро, поудобнее кладя голову на плечо Руки. Та сидит у него на коленях, скрестив босые ноги за ним, а рядышком греет костер. Летние ночи хороши своей теплотой, и полная луна делает их светлее. Ничего, демоны не рискнут сунуться в дом Ренгоку. А если рискнут, то совсем близко к Шинджуро лежит клинок. — Мне кажется, ты заработался, — Рука проводит по жёлтым волосам, распущенным, даже колючим чуть-чуть. — Возможно. — Я не видела тебя три недели, — говорит чуть твёрже, но в голосе недовольства не звучит, хотя Шинджуро его чувствует. — Я очень соскучился. — Шинджуро. — Да, дорогая моя? — чуть отстраняется назад. На волосах Руки солнце оставляет светло-голубые блики, зажигает некоторые пряди серебром, а красным концы одаривает сероватой, блестящей паутинкой. Шинджуро пару раз касается ног Руки за своей спиной, потом на землю ложится, крепко прижав ее к себе. Та слабо улыбается. Розовые, тонкие губы, близкие, родные. Рука наклоняется чуть ближе. Такая невесомая, лёгкая, как пушинка… Шинджуро знает, что она твёрже любого камня и страшнее любого ветра, но каждый раз, касаясь ее талии, он боится ее сломать. С непривычки. Все истребительницы, которых он видел, все равно были сильны, некоторые даже уложили за пару ударов его в свое время. А Рука… Рука практически не чувствовалась на теле, хотя разница в росте у них максимум в половину головы. — Шинджуро, — повторяет, смотря прямо в глаза. — Я соскучился. Очень, — улыбается, выдыхая, запускает ладонь в чужие волосы и целует. Вишня… Да, наверное, у нее губы на вкус, как вишня. А потом Шинджуро опускает голову на землю, разрывая поцелуй. — Настолько, что хочу всю неделю провести вместе с тобой. Особенно — эту ночь. — Выспись, герой, — Рука смеётся по-доброму, улыбается успокаивающе, обнимает Шинджуро за шею. Теплый. Такой теплый, что холодными зимами Рука чаще находилась рядом с ним, чем одевалась в теплую одежду. Шинджуро заснуть не может до утра — истребительская привычка. До утра смотрит на Руку, до утра наслаждается ее изгибами тела, смотрит, как огонь раскрашивает снятое хаори, и где-то с первыми лучами солнца спокойно дремлет на зелёной траве. Больше ни один демон Руку не тронет. Больше им никто не помешает. Ни болезни, ни какая-то боль. И Шинджуро будет с Рукой до конца ее дней. * * * — СВАЛИ НАХУЙ, ВЫРОДОК! — резко кричит Шинджуро, когда его первенец цепляется за подол его формы. «Отец, матушка не двигается». «Отец, матушка не дышит!» «Отец, с ней все будет в порядке?..» И сотни других вопросов от слишком активного Кеджуро, пока Шинджуро в чёрно-белом коридоре бежал к Руке. Задание… Чёртово задание, срочное… И когда он в последний раз взмахнул клинком, пламя было не розово-алым. Оно словно потускнело. Как и рассвет, который Шинджуро встречал, задыхаясь от слишком быстрого бега для него. Рука лежит на футоне, сжимая подушку, с выбившейся на лицо прядью. Кажется, вот-вот потянется, тихо-тихо довольно застонет, улыбнется мимолётно, скажет, что заспалась и извинится за это. Пожелает доброго утра, поздравит с удачной миссией… Шинджуро подходит к женщине, лежащей на полу, на трясущихся, ватных ногах. Каждый шаг — неимоверная тяжесть и боль, словно его тысячью камней тянут к земле. И на пятый мужчина вовсе валится возле футона на колени. — Рука… — ладонью тянется к волосам. Таким знакомым… Они до сих черные, как угли, и лишь концы багровее. У Руки всегда были такие красивые, послушные волосы. — Рука, милая, ты слышишь, дети волнуются? Былая ярость непонятно на что исчезает сразу же, как Шинджуро смотрит на спокойное тело. Нет, нет, он определено видит цвет. Все цвета скопились на теле Руки, все краски, которые можно придумать, остались на ее руках, на ее лице и ногах. Да только одежда ни одним из этих цветов не блещет, а вокруг все тоскливо-серое. Руками приподнимает голову с прикрытыми глазами и ртом. Коса спадает с плеча, и Шинджуро, дрожа, прижимает тело Руки к себе так близко, как может. Смотрит в одну точку. Такая холодная. Когда-то она была самым горячим пламенем на свете. Когда-то ее глаза горели здоровьем, но оно прошло так быстро и легко… — Просыпайся, дорогая моя, — шепчет, склонившись прямо над ухом, — пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. На ухо падает соленая капля, и Шинджуро рыдает в голос. Громко, мокро, отчаявшись. Так больно. Так страшно. Так ненавистно все. Язык не ищет никаких слов, он ищет только боль, боль, боль, он находит ее, находит крик, переодически раздающийся, находит все, что не нужно, но только не мысли. В голове пустота. Совсем-совсем ничего нет. Шинджуро по телу Руки проводит в который раз, цепляясь пальцами за ускользающие цвета на ее одежде, но смертельный холод передается и самому Шинджуро, его пламени, и алый цвет с клинка пропадает. Больно. Невыносимо больно. Просто тупая боль, бьющая в мокрые виски из-за размазанных слез, тупая боль, застлавшая закрытые глаза. Идиот. Идиот. Идиот. Мир утратил даже черно-белый контраст. * * * Когда старший сын Ренгоку задыхается на полу от удара в грудь, Шинджуро не чувствует ровным счётом ничего. — Ты вздумал стать истребителем? — не кричит, не злится. Говорит спокойно, может, чуть проглатывает звуки, всё-таки спиртное пьет уже без остановки несколько недель. — У тебя не выйдет. Мальчик не отвечает, хватаясь за горло и откашливаясь. На самом деле, какой-то тон Шинджуро различал только в сыновьях. Их волосы были белыми с черными прядями, кожа была светло-серой, а глаза… У младшего глаза были такие же, как в зеркале. Зажмуренные от неожиданной боли глаза старшего имеют цвет. И Шинджуро очень сдерживается от того, чтобы их не вырвать. — Ты — мусор. Бездарность. Понимаешь, да-нет? — смотрит сверху вниз, босой ногой касаясь плеча. Мальчик кашляет ещё раз, стараясь быть потише — его брат спит в соседней комнате. Ему больно, ему страшно, он не понимает, почему его ударили за всего-то вопрос, будут ли учить дыханию. Не понимает, почему за два удара так больно. — Отвечай. — А… да… — отвечает сипло, чуть приподнимаясь на локте. Отошёл быстро. Скотина. Одаренная скотина. — Отец, пустите. — Ты никогда не станешь столпом. Молчит, стараясь вырваться, дёргается. Кеджуро весь в мать. Да, у него волосы точь-в-точь, как у Шинджуро — только цвет темных прядей такой же, как у волос Руки, он помнит. Да, тело мальчика такое же, как у Шинджуро, и кожа тоже. Только взгляд, улыбка и черты лица, даже руки, которые он складывает на груди постоянно — всё, все эти жесты передались ему от матери. Гад. Шинджуро злится. Злится на себя за то, что такой слабый. За то, что не спас, за то, что бьёт мальчика девяти лет, за то, что так чувствует себя сильнее. Хочет оторвать себе руки, из-за которых у этого мальчика на шее синяк, хочет выдрать язык, которым его поливает помоями, но в итоге отпинывает от себя и сквозь зубы шипит: — Не подходи ко мне больше. Я не хочу иметь дела с тем, кто желает стать столпом. Кеджуро молчит. Умный мальчик. Нет, он сейчас вполне может возразить, но только молча поднимается, трёт ноющее место, тихо отряхивается и уходит. Но на пороге останавливается, голову склоняет, замирает. — Я не думаю, что матушка была бы довольна Вашим поведением, отец, — вздыхает печально, закрывает дверь так, чтобы не было ни шороха, и на носках возвращается к себе в комнату как можно быстрее. Шинджуро пустым взглядом смотрит на место, где его сын только что лежал. Шинджуро не чувствует ровным счётом ничего. * * * Пацану двадцать — Шинджуро хочет сказать, что гордится им, и когда тот приходит, радостный, блестя белыми пуговицами — но где-то в подсознании чувствуется, что они золотые — на форме, надо бы похвалить его. Но Шинджуро не хочет помнить имени, которое дала первенцу мать, не хочет его знать, не хочет, не хо… — Отец, — голос твердый и громкий, — отец, я стал столпом! «Какой же ты молодец. Мне жаль, что я не помогал тебе в обучении». — А какой в этом смысл? — хрипло, устало, даже не подняв головы, — проваливай. Я не хочу иметь дела с истребителями. Твердо. Внутри что-то дрожит-надламывается, когда сын склоняет голову влево, пялится на него ц в е т н ы м и глазами, и вздыхает. Грустно. Он ожидал этого, он знал, что так и будет. А хотел всего-навсего похвалы от родного человека. Бедный пацан, думает Шинджуро, но уже поздно что-то налаживать. Если бы… «Какой же ты дурак, Шинджуро», — где-то раздается в голове такой же твердый и уверенный голос Руки, только тихий. А ведь сыновьям от тебя, дорогая моя, досталось все только самое лучшее. И, что забавно — привычку складывать руки на груди Кёджуро от тебя унаследовал. Не знает только об этом, не замечал. За спиной раздаются тихие шаги, потом какой-то разговор за дверью, и оба сына уходят. «Что он сказал?» — «Не обрадовался». Не обрадовался. По щеке скатывается горячая слеза из каких-то прошлых времён, и какую эмоцию Шинджуро чувствует, он не понимает. Ему… Что ему? Тоскливо? Жаль? Но он сам виноват, что его сыну пришлось учиться по всего-навсего трем книгам, по трем книгам, в которых даже не все стили расписаны, и он даже этот дневник не держал в руках, а там ведь финальная форма дыхания пламени. А без финальных форм столпом не стать. Неужели создал свою? Или каждый бой настолько рискует жизнью? Какой же… Шинджуро рывком садится и смотрит на закрытую дверь. Тихо. Слышно только его сухое дыхание. — Какой же ты молодец, сынок, — говорит одними губами, так, что ни одно живое существо не услышит. — Тебе не повезло с отцом. Бедный парень. А ты опять все испортил, Шинджуро, вот теперь он может только помнить образ любящего отца, если захочет. Шинджуро жмурится и допивает бутылку спиртного до дна. * * * Палящее солнце обжигает плечи даже через плотную одежду, и горячий воздух неприятно скребёт горло. Неправильная погода для этого времени года, и кажется, что на языке оседает уличная пыль. Фу. Неприятно. Но несмотря на солнце и яркий свет, все как-то потемнело. Будто… Будто он смотрит на мир сквозь прикрытые ресницы. Почти все тона смешались в одну неплотную кашу, которая дрожит, как воздух вокруг огня. Рядом раздается всхлип. — Он умер два года назад, — прирыкивает Шинджуро, — прекрати реветь. Тебе не семь. Сенджуро поднимает голову на отца. Плакать мальчик стал тихо, спокойно, вот только сейчас всхлипнул. А глаза, должно быть, красные, но Шинджуро как-то не различает. Точнее, не хочет смотреть. Точнее, знает, что если посмотрит — увидит потерянные во второй раз краски. — Прости, отец, — вздыхает, — я постоянно забываю в этот день. Шинджуро закрывает глаза, кладет руку на шею и качает головой. Мальчик вытирает лицо рукавом, смотрит на палящее солнце и потом отворачивается от него, уставившись прямо на отца. — Я тоже. Сенджуро глаза распахивает. — Ты ведь вообще родительской любви не помнишь? — Отец… — мальчик теряется, ища ответ в пустом лице Шинджуро. Ведь ответит нет — может ударить. А врать ужасно не хочется. Вообще, Сенджуро никогда не врал, всегда говорил начистую, как говорил Кёджуро. Шинджуро поднимает руки вверх, отходит на шаг. — Говори честно, — улыбается уголком губ впервые за столько лет, — для меня в этот день что-то натворить — преступление. Сенджуро сглатывает, удивленный таким поведением отца. Если в первые месяцы после смерти Кёджуро весь гнев и обида доставались ему, то потом его просто избегали. — Да, — всё ещё ищет что-то в отце, хоть какую-то подсказку таким словам. — Все верно. — Прости. — За что? — За все. За удары, за крики, оскорбления… Я понимаю, что это как водой дыру в теле смочить, — Шинджуро выдыхает, уставившись на две могилы, расположенные как раз рядом с домом. Кладбище семьи Ренгоку… Слева — все, кто умерли своей смертью, справа — все, кого убили. А посередине — небольшая цепочка цветов. И вот эта цепочка разделяла два могильных камня: «Рука», «Кёджуро». — Я все понимаю, отец, — Сенджуро говорит тихо, но… Черт. Его голос совсем не похож ни на голос Руки, ни на его собственный. А вот черты лица точно такие же, как у Шинджуро в его возрасте. И вот эта рука на шее, когда он зачитывается чем-то. И глаза. Глаза точная копия шинджуровских. И кончики волос… Помнится, у Кёджуро были темные, под цвет волос Руки, и сама желтизна… Насыщенная? А младший больше на него самого похож. Хоть бы не судьбой. — Не думаю, — поворачивается всё-таки к мальчику, со все ещё закрытыми глазами. Страшно. Страшно, а вдруг что-то ещё цветное увидит? Ведь краски — это смерть, верная, быстрая. — Твой старик просто отвратителен. — Это не так, отец… — Сенджуро, — даже как-то ласково, — Сенджуро, для тебя этот день какой? — Смерть брата. — А для него это ещё смерть матери. — Изви… — Не извиняйся ни за что, — ногтями в кожу шеи впивается, — а ещё в этот день мы встретились с Рукой. Глаза открывает. Двухлетней темноты перед глазами больше нет. — Извини, отец, но я не помню матушку. — Ты не виноват. — Отец, ты пьян? Шинджуро от такого заявления морщится. Это ж какого мнения его сыновья о нем… Хотя… Самого что ни на есть верного. Пьяница, который из комнаты только за спиртным выходил, да раз в год на кладбище. И все. — Я абсолютно трезв, мальчик мой, — головой качает. — Просто… Ты же все это время пытался наладить со мной отношения. Сенджуро кивает. — Твой старик — мудак. — Не говори так, — полушепотом. — Я не дал и малой части того, что должен был. Вы оба не знали, что такое «отцовская любовь», тренироваться твоему брату пришлось по чёртовым бумажкам, потом обучать тебя, когда он сам ещё зелёный, и искать цугуко, — в голосе раздается ненависть. Ненависть, раздражение к самому себе, понимание, насколько он ужасен. Некоторые демоны лучше него! — А потом я мертвого сына поливаю мусором, как делал и при жизни, а живого бью, и он не называет меня мудаком, хотя все так. — У тебя есть на то причины… — Ты сам понимаешь, что несёшь? Сенджуро смотрит-смотрит своими блестящими глазами на отца, а потом сам понимает. Бедный мальчик, повзрослел, не зная детства. — Отец, пойдем в дом. Я понимаю, что традиция, но… — рукой хватает себя за запястье, — если ты настроен на разговор, я бы хотел поговорить в тени и прохладе. — Ты так вырос. — С чего бы? — Со всего, Сенджуро… Вы оба большие молодцы. Если бы я мог отмотать время назад, я бы… — Отец, — Сенджуро улыбается. Улыбается так, что видны зубы, и мир на секунду этой улыбки зажигается красками. Цветы, разделяющие могилы — красные, листья на деревьях ярко-зеленые, молодые, а… Все пропадает. — Папа, если ты хочешь стать ближе, я только за! Шинджуро чувствует, как глаза мгновенно наполняются влагой, чувствует, как вот-вот зарыдает, зарыдает в голос, хуже самого плаксивого ребенка, и вот уже плотная одежда пропитывается слезами. Чужие руки скрещиваются за спиной, Сенджуро носом утыкается в отцовское плечо, игнорируя запах, и даже что-то произносит. — Вы молодцы, — срывающимся голосом говорит Шинджуро. — Вы оба такие молодцы, что и представить не можете… И обнимает сына в ответ. Может, ещё не всё потеряно. * * * А потом у Сенджуро рождается ребенок. Девочка. С волосами точно такими же, как у него, и когда Сенджуро отдает свою дочь Шинджуро на руки, слезы едва-едва сдерживает. — Ты знаешь, папа, — сын садится прямо рядом с ними, с распущенными, длинными волосами. — Цвета такие красивые! И она… Шинджуро улыбается. Хочет засмеяться, когда Сенджуро, видимо, покрасневший — точно также, как краснел он сам — рассказывает о своей любви к жене, о том, какая она милая и хорошая. А потом — о дочке. О том, как бы хотел ее воспитать. И ещё много-много-много всего, потому что последний год был со своей женой и только писал, и то, иногда — он теперь занятой, работает, семью завел. — Ты в точности, как я. Сенджуро удивлённо вскидывает бровь. — Я так же своим друзьям трещал про Руку и тебя с Кёджуро. — Да ну, не может быть… — Ещё как может, мальчик мой, — Шинджуро качает головой, не сводя глаз с девочки на руках. В ткани с каким-то узором, спокойно спящая. — Улыбнёшься? — Зачем? — Придет твоя жена — объясню. Нам же ещё надо… — перебивает сам себя. — Я бы тебе хотел отдать переписанный дневник. Сенджуро смотрит с секунду на отца, но, кажется, забота о новой семье ему важнее дневника. И хочет возмутиться, что отец за два года так и не запомнил имени его жены. Парень подвигается к отцу с дочерью ближе, переводит взгляд с одного на другую. Потом улыбается. Всего-навсего секунда… Краски-краски-краски. — Какие у нее глаза? — Как у брата! — Натерпитесь вы с ней, — говорит по-доброму, с усмешкой. — В бабушку пошла. Не успевает Шинджуро договорить фразу, как в комнату входит сенджуровская жена. Красивая, однако… Повезло ему с ней. И не могло не. Короткий разговор и спокойствие этой женщины потрясало, и то, с какой нежностью она держит свою дочь на руках. А потом Шинджуро с Сенджуро уходят на кладбище, и говорят. Долго-долго, кажется, о чем-то совсем неважном, о прошлом и будущем, о том, как же всё-таки хорошо. Солнце не жжется, а Сенджуро, кажется, о всех синяках забывает. — Вы меня прощаете? — спрашивает Шинджуро, обращаясь… К кому обращаясь? Смотрит на живого сына, а думает о мертвых. — Конечно, папа, — смеётся Сенджуро, а потом падает в раскрытые отцовские объятия. — И брат. И матушка. Глаза прикрывает. Теперь и темноту встретить можно, улыбаясь.