Он ест — аккуратно, неспешно, почти по-человечьи. Запечённая рыба-убийца, хрустящие ржаные лепёшки, чай из горноцвета и снежных ягод — глупая трактирщица рада выслужиться перед Довакином, спасителем Вайтрана и цепным псом Империи.
Вернее — цепным котом, как с боязливой насмешкой зовут его Братья Бури. И то правда — разве возможно всерьёз потешаться над любимцем богов и избранником даэдра, над грозным чародеем, в чьих жилах течёт горячая драконья душа, а голос колышет небесную твердь?
Такого врага можно только бояться.
Он ест, сдирая мамонтово мясо с кости подобно саблезубому тигру — блестят в полумраке таверны острые белые клыки.
Он ест, а в груди у неё сворачивается ядовитая пустынная змея. Руки дрожат, и она едва не опрокидывает поднос с медовым взваром на буйную хмельную голову Утгерд Несломленной — та смотрит зло, готовая пустить в ход пудовые кулаки. Редкий вечер в «Гарцующей кобыле» обходится без драки.
— Герой он бесстрашный, он непобедим! Так слушайте, норды, о славе его, — надрывается у стойки Микаэль, перебирая струны облезлой лютни. — Лишь кинешь ты клич и придёт Довакин, коль вера сильна, но честь прежде всего! Изгонит он зло и врагов победит…
Она горько усмехается — тридцать лет назад Танет тоже бросал клич, но Довакин отчего-то не пришёл. Никто не пришёл — ни соседи, ни хвалёная Империя, ни даже пустынные некроманты Аш’аба.
Заметив её, он коротко кивает и чуть прижмуривает глаза — жёлтые, сверкающие, с вертикальным зрачком. Совершенно звериные. Она ищет в них гнев, радость, досаду, хоть что-то, но видит лишь благодушное спокойствие крупного пустынного хищника.
Раньше ей казалось, что она умеет разбираться в людях, но он не человек.
Его не было несколько месяцев, а сейчас он пришёл — в посечённой тяжёлой броне, с боевой дубиной у бедра и с извечной котомкой за могучими плечами.
Он отдаёт ей поднос, вытирает пасть салфеткой, а после бросает на стол яркую золотую монету:
— Вот тебе за труды.
У него типичный сиродильский выговор, но с певучими рычащими интонациями. Так говорят в жаркой Анеквине, где она искала убежища в первые годы после Танета. Пустынный, пыльный, безводный край — колыбель каджитской цивилизации — за сотни лет так и не смирился с талморским владычеством, в островерхих дворцах плелись паутины интриг, мелкие восстания сменяли друг друга, получая жестокий ответ — каджитскую кровь на талморских мечах и мятежные города, вырезанные до последнего жителя. В анеквинских песках было легко затеряться, а ещё легче — погибнуть под горячей синью небес.
Но Кемату нашёл её даже там.
Она трёт уродливый ветвистый шрам на лице, оставленный не столько ударом скимитара, сколько ядом, что тёк по его лезвию. «Теперь твоё лицо под стать душе, талморская подстилка! Больше ты никого не обманешь!». Она до сих пор не знает, как ей — избитой, изуродованной, поруганной — удалось разрезать верёвки, выползти из страшного шатра, куда обманом привёл её купленный Кемату каджит-караванщик, упасть лицом в холодный ночной песок, запачкав его кровью, и снова бежать, бежать, бежать…
Тогда ей повезло — её вскоре подобрал другой караван, а после, когда они уже добрались до оазиса, поднялась песчаная буря, смешавшая все следы.
Как она тогда надеялась, что Кемату погиб! Она молилась о том всем богам, которых знала, но Кемату шёл по её следу, как зверь, почуявший кровь, он находил её и среди прохладных заводей Хай-Рока, и среди чащоб Валенвуда. Нашёл и тут, в Скайриме.
— Через четверть часа, в твоей комнате, — бросает Довакин, едва глядя на неё, и идёт к стойке — бряцает по броне колдовская дубина. Если ударит, то наверняка превратит кости в крошево.
Она всё ещё сжимает в кулаке золотую монету. В нарядном ларце эльфийской работы тоже было золото — до самого верха.
***
Проклятое золото, дурное золото. Протяни руку, и холодные кругляши сами прыгнут в ладонь — что ж с того, что на мгновение монеты кажутся ей липкими от крови? Золото грязным не бывает, особенно если за него обещают жизнь и корону наместницы Доминиона в Танете.
— Мы уверены, что вы окажетесь мудрее вашего короля, — кивает талморский посланник, поджав тонкие губы. — И выберете сторону победителей.
В её дворце прохладно даже в самую лютую жару, но сейчас тонкий шёлк на плечах кажется северными мехами, аромат благовоний — трупной гнилью, лёгкие браслеты на запястьях — неподъёмной тяжестью.
Она молча подходит к узорчатому окну. Она смотрит на купола поместий знати и жёсткие листья пальм, но видит золотые талморские корабли в волнах Абисенского моря и эльфийскую конницу, что осадила город с суши.
Талморцы возьмут Танет — с её помощью или без.
— Вот мои условия. Мои люди подожгут корабли верных королю отрядов и откроют ворота, — отвечает она, обернувшись и гордо вскинув голову. — Я же стану королевой этого города, а моя дочь вступит в брак с благородным лордом Летних островов.
***
Открыв дверь в свою комнату, она зажимает рот ладонью и горбится, борясь с тошнотой: с туалетного столика глядит отрубленная голова в куске колдовского льда. Оливковая кожа, бритый затылок, посиневшие полные губы.
Кемату.
— Он сказал, что ты продала свой город Талмору, Иман из дома Суда, — говорит неслышно подошедший Довакин. — А себя назвал воином, что послан предать тебя в руки правосудия.
— Он солгал.
Клыкастая кошачья улыбка становится шире.
— Вот и я так подумал. Он походил скорее на ревнивого мужа или мстительного отвергнутого любовника. Он жаждал крови, но не справедливости. Может, когда-то он и был воином Танета, но перестал быть им уже давно…
— Позволь мне отблагодарить тебя!
Она с облегчением тянется к тощему кошельку, но Довакин останавливает её:
— …потому я решил съездить в Танет, благо у меня и так было поручение от генерала Туллия.
Она молчит, дыша загнанно и часто. На плечо ей давит тяжёлая мохнатая рука с малахитовой печаткой. Такой же, как у…
— Узнаёшь? — тихо спрашивает он, проследив за её взглядом. — Да, я как раз собирался передать тебе привет от очаровательной Ясмин из дома Суда.
— Что ты сделал с моей дочерью? — кричит она и бессильно бьётся в эбонитовой хватке, пытается лягнуть его, укусить, ударить, дотянуться до кинжала на поясе.
Довакин сильно встряхивает её за плечи:
— Поздновато для заботы, не находишь? Леди Ясмин говорит, что ты не очень горевала о ней, удирая из Танета.
— Я знала, что они не причинят вред пятилетнему ребёнку! Какая бы жизнь ждала её в бегах?
— У леди Ясмин ушли годы на то, чтобы очистить своё имя от твоего предательства, — шепчет он вкрадчиво и безжалостно. — А ведь об этом непременно вспомнят, когда тебя будут запекать в медном быке на главной площади — кажется, так у вас принято карать за государственную измену?
— Значит, ты отпустишь меня?
В непроницаемой звериной желтизне появляется хищный блеск.
— Леди Ясмин… имеет влияние на короля Лхезема и обещала способствовать его союзу с Империей.
— В обмен на что?
Довакин молча выкладывает перед ней корень жарницы.
