Итоги ее жизни

Ночь расцветает беспробудной черной мглой, подкравшейся к городу неспешно, неслышно, да редкими и непривычно яркими огнями незашторенных окон домов. Ржавая вода неторопливо льется из крана – никакой фильтр не спасет от той ржавчины. Джейн несколько секунд смотрит на эту морковной нитью ускользающую воду, а затем ополаскивает пылающее лицо, с усилием закручивает сопротивляющийся кран – тот скрипит неохотно и противно, и тянется за полотенцем. С зеркала на нее смотрит нечто уставшее, бледное и осунувшееся, нечто, что было ею последнее время, но отныне – и она обещает себе это, – ею не будет никогда. Важный этап в ее жизни подошел к вымоленному ею и выпрошенному другими у судьбы или у самой смерти концу, и перед тем как перелистнуть страницу ей хочется подвести итоги, написать небольшое заключение, как эпитафия ей самой – ей прежней. Заключение, что подытожило бы все случившееся, ушедшее, увядшее навечно в прошлом. Иначе, и она знает об этом слишком хорошо, останется некое ощущение прогоркшей незавершенности, а ведь все завершилось, теперь уже окончательно и бесповоротно, и наконец можно выдохнуть. И Джейн выдыхает. Они вломились тогда к ней посреди дня – день тот был ярким, теплым и солнечным, и солнце высушивало тот далекий день до самого дна. Тор казался непривычно хрупким и полым, словно бы из него вынули весь свет и всю жизнь. Асгарда больше нет, сказал он ей тогда, немного испуганной им, его видом и его нежданным появлением, немного удивленной и немного растерянной. Она лишь наспех отворила дверь, так, чтобы ему, покрытому гарью и странным тоскливым отчаянием, было удобно пройти внутрь, и лишь спустя мгновение заметила, что Тор был не один. Он был не один, и того, лишенного сил и практически лишенного сознания, кого он поддерживал за плечи, рядом с ним быть просто не могло. Мне больше не у кого просить о помощи, торопливым потоком лились объяснения Тора, пока сам он неуклюже осматривался по сторонам – знакомые ему завалы книг, оберток от фастфуда, блокнотов, непишущих ручек и изломанных, сточенных до двух дюймов карандашей. Пригляди за ним, пока я не вернусь, бросил он тогда мрачно и безнадежно, как-то поникнув в этой нагрянувшей, заставшей его врасплох безнадежности и в ней же бережно и неловко усаживая брата на диван, и исчез. Не возвращался он долго, но Джейн было не привыкать. За это привычное долго она успела осмотреть его, впопыхах и без объяснений оставленного ей, непривычно притихшего и стеклянного, тронешь – разобьется, не собрать вовек. Успела обработать порезы, разогреть поесть оставшееся еще с вечера, неловко поспрашивать о случившемся, немного поспорить с ним, обессиленным, и тревожным, и задетым ее вопросами куда глубже, чем можно было ожидать, и немного помолчать – тоже с ним. Посмотреть последние новости, принесшие с собой только духоту ужаса и зной тяжелого предчувствия, и пережить смерть других. Ее было так много, этой чужой смерти, что хватило бы утопить в ней океаны всех известных и неизвестных ей миров. Эрик умер, и Дарси умерла, и Джейн, кажется, тоже. Амебное состояние подпитывалось беспросветностью грядущего будущего, будущего, где не осталось ничего. Шли дни, омытые безызвестностью, точно горы – холодными реками, и ничего не менялось – она металась, словно загнанный в клетку зверь, издыхающий от бессилия, словно от ран, что не переставали кровоточить, как ни зажимай. Связывалась со всеми, с кем только могла, поднимала на уши всех, кто остался, и кто был хоть немного, хоть самую малость жив. Локи наблюдал за ее метаниями с понимающим, почти сочувствующим выражением на внезапно постаревшем лице – сам потерявший едва ли не всех, он научился ценить потери других, но ничего не говорил и попыток успокоить ее не предпринимал. Ждал. Потом Джейн выдохлась. Забросила телефон в дальний угол, где он окончательно разрядился и замолк – ждать звонков отныне было не от кого. Случайно разбила любимую кружку, ту самую, которую прислал ей Эрик с последней конференции в Вене вместе с шутливо-ласковой запиской лучшей ученице во всей Галактике, и случайно порезалась – порез тот ныл несколько дней не переставая, утихая лишь по ночам, и то украдкой, успокоенный последними остатками чьей-то магии. Забыла о своем дне рождения и выкинула старый альбом с фотографиями, взглядами затертыми до блеклости, тот самый альбом, что полнился улыбками, и смехом, и счастьем. Само существование того счастья в ее прошлом теперь казалось неестественным и невозможным, и не приносило оно ничего, кроме новых страданий. Потом, спустя бескрайние бессонные ночи сомнений и тысячи биений утомленного сердца она осознает, что ни за что на свете не выжила бы без его молчаливого присутствия. Если бы рядом не было никого, то ей, обманутой безбрежной пустотой и той же пустотой убежденной, что больше ничего – никого – не осталось, не пришлось бы подниматься каждый день, заставлять себя есть каждый день и терпеть, терпеть все то разрывающее на части щемящей виной, мучавшее ее и выворачивающее ее наизнанку. Но Локи был рядом, и ей приходилось жить. Силы к нему возвращались медленно и степенно, наполняя пустую оболочку магией, дыханием и жаждой мести. Думаешь, у тебя у одной горе, вопрошал он ее искаженным, очерствевшем скорбью голосом, и она хотела бы ответить что-нибудь острое, что-нибудь, что заставило бы его не произносить то болезненное, разъедающее, что-нибудь, что отвратило бы его – от нее. Но у него самого горе было заключено в тенях под глазами, размазано по обрывистому молчанию и порой настойчивым взглядам, тем самым взглядам, что Джейн изредка ощущала на себе и себе же не могла объяснить, и, видя это его горе, ощущая это его горе всем своим пустынным существованием, она задыхалась в так и непроизнесенных словах. Время всегда неумолимо, его не приручить ни просьбами, ни мольбами – оно либо погребает в своей бесконечности, либо заставляет двигаться дальше. Все немного поутихло с этим неумолимым бесконечным временем, его неуклонным течением, и они, все они, протрезвев от агонии произошедшего, начали искать решение. Решение утекало от них слезами невыплаканными, непрошенными да скрывалось в закоулках неутихающих, никому отныне не нужных воспоминаний. Локи вместе с братом перебрался в асгардский новострой, возведенный где-то среди морозных пустошей и порывистых ветров Скандинавии, но как-то по привычке продолжал появляться в ее квартире, и она, видимо тоже по привычке, продолжала за ним присматривать, пусть никто ее об этом больше не просил. По привычке же они делили вечера в немом присутствии друг друга и по привычке находили опору в том ставшем острой потребностью присутствии. Иногда он пропадал. Выжившие стремились вернуть тех, кого потеряли – Локи потерял свой народ, скупые остатки которого поднимались из камня и надежды на незнакомой им земле – так, как умели. Тот, кто был побессмертнее, искал дороги в вакууме чужих галактик и сиянии далеких планет, остальные, такие, как Джейн, работали с возможностями, скудно предоставленными Землей. Джейн спала чуть меньше, чем раньше, работала чуть больше, чем раньше, и продолжала надеяться. Иногда он пропадал, иногда надолго, но отчего-то всегда возвращался – к ней. Иногда она тоже приходила к нему – новый Асгард пропах рыбой и пропитался холодом – не отогреть и за тысячу лет, и в нем не было и намека на то былое, золотом отливавшее великолепие, что когда-то давно очаровало ее. Она приходила к нему реже, чем он к ней. Заблудившаяся в собственных волнениях, что выказать отчего-то было и стыдно, и неловко, пусть – и она чувствовала это, она не могла не чувствовать это! – волнения те не остались бы без ответа, она убеждала себя в бессмысленности и несвоевременности настигших ее смятений. А еще была работа, что однажды могла бы подсказать выход, работа, которой она должна была посвятить себя, и Тор, Тор тоже был там, в этом новом Асгарде, и пусть все уже давно прошло, пусть от них двоих не осталось ничего общего, совместного, Джейн не могла вынести его тяжелого взгляда, по-прежнему прикованного к себе. Того взгляда, в котором таилось знание о том, о чем они с Локи не смели, не позволяли себе догадываться. И вот война закончилась, и Джейн столкнулась с абсолютной неопределенностью собственного будущего. Война закончилась всего несколько часов назад, и пусть они еще не осознали этого, но она уже позади, эта сметающая все на своем пути, ни к кому не проявляющая ни жалости, ни милосердия война, а будущее – вот оно, прямо перед ней, только руку протяни, и с этим нужно что-то делать. Джейн вешает полотенце на место и ненароком прислушивается – тихое пульсирование времени, облаченное в размеренное тиканье настенных часов, чьи-то голоса, раздающиеся из-за стены, голоса яркие и желанно оттаявшие, шипение, гудение лампочки – скоро перегорит, и знакомое убаюкивающее присутствие в соседней комнате. Несколько часов назад он, абсолютно изможденный, взял ее за руку прямо посреди угасшего хаоса и сказал – уйдем отсюда. У него был тихий голос, тихий и спокойный, впервые столь долгожданно спокойный, похоронивший прошлое и отринувшийся от него, в этот раз по-настоящему. Джейн кивнула, чуть сжимая его руку в своей руке, но они никуда не ушли – нужно было помочь с ранеными, с погибшими, теперь уже окончательно и бесповоротно, и со всеми, кого они вновь обрели. Нужно было прожить еще одно, теперь уже последнее горе, общее, разделенное на всех поровну, и заложить первый камень на месте выгоревшего пустыря их страданий. Пустыря, на котором через многие долгие годы будет воздвигнут храм новой надежды. Несколько минут назад он перенес их в ее квартиру, тесную, и темную, и отныне уютную, а затем привычно развалился на ее диване, скинув на пол тяжелые сапоги. Она полезла проверять вновь исправно работающий телефон – три пропущенных от Эрика и семь сообщений от Дарси, захламленных лишними запятыми и восклицательными знаками. Жутко хотелось есть – они не ели с самого утра, что теперь кажется ей скомканным обрывком прошлой, давно ею прожитой жизни, но проверять холодильник на наличие еды было бесполезно. Бесполезно было, а еды не было. Голос Локи, доносящийся из гостиной и прерывающий ее раздумья, кажется ей эхом всех невероятностей и невозможностей, ведь сам он для нее не более чем невероятная невозможность: – Давай съездим куда-нибудь, а? Тор вон решил слетать в соседнюю Галактику со своими стражами. Чем мы хуже? Ничем, соглашается Джейн. В конце концов, все они долгое время были больны войной, но теперь им отчаянно хочется жить. Сложно выбирать при отсутствии выбора как такового, да и долг не отпустит их в ближайшие несколько недель или месяцев – еще столько всего, что нужно вернуть на круги своя, столько всего и всех, нуждающихся в них обоих. И все же… На большую часть Европы пока без слез не взглянешь, а плакать уже надоело. – Ирландия? – наугад предлагает она, возвращаясь в гостиную, залитую ночной прохладой. Она там, в Ирландии, никогда не была, и Локи, кажется, тоже. – Можно и туда, – согласно хмыкает он. А Джейн думает о том, что можно наконец подвести итоги. За плечами половина непрожитой жизни. Больше тринадцати лет нескончаемых наблюдений за небом – до рези в глазах, до опустошения в сердце. Пять лет борьбы и отчаяния, одна возвращенная надежда на жизнь и одна облаченная в реальность мечта. Одно горе, поделенное пополам. Два поцелуя, первый – украденный в лихорадке прощания перед самой битвой, и еще один, подаренный на удачу. Два небрежно скинутых на пол сапога. Один полусонный Бог Обмана на ее диване. И ее любовь к нему, не поддающаяся никаким измерениям.