Ромашковое лето

      Лето — это дивный, странный праздник детства, который хочется дарить себе каждый год. Иногда везёт, и в эту солнечно-ветреную пору удаётся вырвать у рутины пару цветных закатов, а кому-то — и целый месяц торжества.       По лугам, засыпанным ромашками и росой колокольчиков, лошадь мчит охотнее. В её свежей, напоённой ветром гриве плещется прибой у сотен берегов, палит солнце над тысячами голов, и хочется раствориться в предгрозовом аромате бури.       Аркаша любил лето. Можно было вернуться в родную деревню из большого и шумного города, засидеться до первых петухов, смакуя смородиновый чай под аккомпанемент отцовской виолончели.       Лето было дивной порой для его души, которая рвалась к лениво-резвому духу деревенской свободы, к зелени листвы после дождя и к прохладе рек в полуденный жар на поле. Аркаша рос на просторе, в природе, успел привыкнуть к красоте созерцания. Всю жизнь он сомневался, правильно ли поступил, покинув невинный край детства, обменяв его на шум моторов и вечную серую сонливость большого города.       Так бы и оставался он в своём сомнении, но его под руку всегда вёл один особенный человек. В волосах его так же резвился ветер, а в глазах зеркально отражались поля, леса, луга — вся зелень дикого простора, где каждый день хотелось вольно заснуть. Аркаша любил, когда руки этого особенного человека ласкали его растрёпанные вихры, когда давали в шутку подзатыльники «за сентиментальность».       Евгений Васильевич, Женя Базаров, просто Женя… Как бы ни пришлось назвать его Аркаше, он всегда знал, что тот улыбнётся.       Лето продолжало радовать глаз: ветер пускал в танец ромашки, лютики, сочную незрелую траву на дальнем лугу. Кромка леса, чёрно-зелёные кроны её уже теплели мягким алым отсветом, небо искрилось же всей палитрой от жёлтого до бордового. Небо, перистые облака, чинно плывущие над головой, и пыхтение коня под рукой — что бывает лучше?       Женя уже спешит верхом к прошлогодним стогам на том конце луга, заносчиво гарцует на своём коне и снова насмешливо оглядывает Аркашу: смешной мальчишка, наивный и до невозможного милый. То ли осуждает с высоты своего полёта, то ли следом зовёт скорее.       Аркаша, насупившись, тоже седлает свою лошадку. Та послушная, аккуратная, но в этот раз несётся вперёд, приминая свежую зелень. Женя скачет следом, не обгоняет, смеётся заливисто, видно, решил, будто Аркаша это с обиды. И тогда завязывается гонка — до самого заката, к лесу. Первым прийти должен, конечно, Женя, но ему уступают оправданно: нет мочи нестись вперёд, только об одном думая.       А думается сладко: и клевер мягким ковром, и пахучее сено, а вместо полога душный воздух перед грозой, через который лошади приходится пробиваться. Женя видит его, стоя уже на земле и поглаживая коня; Женя видит и его мысли, и его чувства. Как хочется ему объятий, смешков и ласки в поцелуях, в касаниях и во взглядах.       Конечно, он всё это ему, Аркаше, даст.       Двое так и валятся на траву, ворошат сено и утопают в закате. Огромные сине-серые тучи громоздятся по синеве, прячут её. Гром пробивает стену между обычным «надо» и летним «хочу». Аркаша первый бросается в объятия, когда молния наполняет воздух над лугом электрической чистотой, когда задиристый Женя готов — целовать.       На фоне тёмного неба красота Жени поражает: яркая бледность, такие же яркие горящие глаза… Кажется, он смеётся от души, будто его лихорадит, кажется, он навис над ним давно, словно долгожданный приговор, и гром сливается с самой сентиментальной ерундой из уст этого нигилиста. Аркаша смеётся тоже, целует его лицо, он готов вечно вот так валяться и даже промокнуть под дождём. Ведь Женя здесь — с ним рядом.       В городе этот вечер не такой. Сквозь пыльные окна печальное солнце сгорает в равнодушии. Больничный стерильный коридор, такой похожий на Базарова в часы работы, уже не кажется красивым. По углам прячутся тени и воспоминания, всюду тишина, порядок, покой.       Самое ужасное в такую сладкую минуту сна для Аркаши, ныне Аркадия Николаевича, главврача Одинцовской больницы, — проснуться в «родной» реанимации и снова понять, что лекарство ещё не придумано.