Непорочность

Три месяца пролетели для нас в постоянном сне. Тогда я впал в самое длинное оцепенение: неделю я лежал на койке без сознания. Точнее, моё сознание блуждало где-то, но не по Бостону, а по его ещё более искажённому виду. Как сейчас помню: небо в виде тёмной цветной спирали, земля рушится под ногами, едва на неё наступишь, люди выглядят как собственные очертания. Словно наброски на бумаге. Даже вспоминать страшно. Вот это больше похоже на безумие. Эбигейл потом говорила, что я кричал во сне, выкрикивал обвинения и желал смерти. Тюремщик хотел вызвать священника, считая, что в меня вселился бес, или чего хуже, сам Сатана. Жена тогда еле его отговорила. Ноги у меня вернулись в прежнее состояние, костыли я тогда с радостью откинул в угол камеры. Допросы больше не проводили. В целом мы были предоставлены сами себе. Сегодня нас выпускают. Мы по случаю переодеваемся в самое новое, что у нас есть в сундуке. Эбигейл наконец скрывает волосы белым чепцом, отороченным по краям кружевом, а я не избегаю расшитой чёрными нитками жёлтой буквы на куртке. Прикалываю её булавками, а она причиняет мне почти телесную боль, выжигая все добрые чувства, оставляя только жажду мести. Пастор точно будет там. Я знаю, я уверен.

Дверь тюрьмы открывается, и мы выходим на свет, рука об руку. Мне больно видеть это белое сияние полуденного солнца, настолько мои глаза отвыкли от него. Мне будет лучше в полной темноте. Взаперти слишком тесно, но теперь мы свободны. Проклятый старый дом, сводящий людей в могилу наиболее коротким путём. День сегодня солнечный, прохладный. Деревья вдалеке окрашены золотом. Народ стоит по обе стороны от дверей, прожигая нас взглядами искреннего презрения. Улавливаю шёпот: — Ведьмин брат! — звучит больше как ругательство. — Повесить безумца! Чтобы не осквернял нашу жизнь своим гнилым разумом! Эбигейл тоже достаётся. Под гнётом брани она держит спину ровно, впрочем, как и я. — Дьяволова подстилка! Такая же безумная, как и муж! Повесить их обоих! В моей голове будто срабатывает спусковой крючок, и я резко прижимаю жену к себе, загораживая от злой силы, которую могут применить эти алчные, жестокие, богобоязненные по природе своей люди. Бог у них вместо разума. Вместо свода законов общины у них Библия, вместо судей у них пастор. Нам приказывают снова взойти на эшафот. Сделать это нетрудно. Идём так спокойно и размеренно, будто к венчальному алтарю. Эбигейл даже опускает голову, подобно невесте, скрывая лицо от ослепительных солнечных лучей. Так она шла пять лет назад, когда ей предстояло связаться со мной узами брака. Мы всходим на помост и ждём нашего приговора. Чего хотят эти люди? Если они желают нашей смерти, то я их разочарую. Мы будем жить. Жить счастливо, несмотря на безумие, которое люди считают наказанием за грехи моей покойной сестры. Они смотрят на нас, ожидая пламенных речей. Они их не получат. Судья Готорн, рослый узкоплечий мужчина в чёрной мантии и напудренном пышном парике, зачитывает постановление: — Если вы не внемлите нашему предостережению, на которое указывает символ вашего позора, отныне и до конца ваших дней вы будете париями, гонимыми всеми: мужчинами, женщинами и даже детьми! Права ваши урезаны: вам запрещается посещать церковь и исповедоваться. О вашем появлении будет оповещать барабанщик. Голоса из толпы прерывают судью: — Да повесьте их, и дело с концом! — Повесить! Повесить! Эбигейл дрожит от страха. Обнимаю её. Сохраняю невозмутимость. Судья Готорн игнорирует крики толпы и громогласно оглашает приговор, чтобы услышал каждый. Хотя он уже был оглашён три месяца назад. Народ, скорее всего, о нём позабыл. — Изолировать! На эшафот поднимается молодой священник, примерно одних лет со мной. Солнце явно не щадит его круглого лица, щедро усыпанного веснушками. Сложен средне, не скажешь, что худой. Большие чёрные глаза, свидетельствующие о большом самообладании, граничащем с природной одарённостью. Мне однажды доводилось слушать его проповедь. Речи его дышали уверенностью, резвостью, присущей только тем, кто свято чтит законы господа и никогда от них не отступает. Он с минуту смотрит на нас и наконец говорит. — Джон Уильямс, ты слышал слова этого мудрого человека. Если кто-то и виновен в твоём безумии, то знай: он никогда не откроется. Он не захочет признать своей вины, скорее обвинит во всём тебя. Молчи и дальше. Пусть он падёт в преисподнюю благодаря твоему молчанию. Бремя греха будет давить на его плечи, пока ты сам не решишь, когда сказать правду. — Я пытался достучаться до него, преподобный. Он не слышал. — Он не услышит и потом. Молчите, иначе он обвинит вас обоих во лжи. Ещё одну вещь я вам скажу после того, как вы сойдёте с этого пьедестала позора. Эбигейл неожиданно вклинивается в разговор, чуть отстранившись от меня. Задаёт робкий вопрос, потупив взгляд. — Где нас должны изолировать? — Где вам будет угодно, только подальше от города, — заместо священника отвечает судья. — Вы будете жить в отдалении, но в городе появляться вам всё равно придётся.

Может быть это у меня совсем больное воображение, но после освобождения мне кажется, что солнечный свет, сияющий одинаково для всех, создан лишь для того, чтобы озарять жёлтую букву на моей груди. Возможно, тюремное шествие причинило мне больше страданий, нежели стояние у позорного столба, где на меня кто угодно мог указать пальцем, как на воплощение безумия. Эбигейл помогла мне, превратив постыдное зрелище в бесстрастное торжество. После выхода из тюрьмы начинается повседневная жизнь, и я постараюсь не свалиться под гнётом наложенного наказания. Эбигейл поможет мне. Я не хочу утрачивать себя, превращаться в обезличенный, пылающий жёлтым символ, на который будут указывать моралист и пастор, расцвечивая этим примером свои нападки на тех, кто хоть немного отличается от серой массы. Мы не уедем. Просто поселимся в домике на краю города. Он стоит на уступе, огороженном низким забором. А под уступом плещется прохладное осеннее море. Прекрасное место для изоляции. Есть небольшой огород, где можно высаживать овощи. По пути к нашему новому жилищу к нам присоединяется священник, говоривший с нами тогда. — Я обещал вам сказать одну вещь, и я скажу её. Могу ли я стать вашим духовником? — вопрос совершенно невинный, полный искренней помощи и бескорыстия. Меня это ставит в тупик. Он, свято чтящий закон, готов в первый же день нарушить его? Кажется, он понимает, что сболтнул неподходящее, и сворачивает назад, понурив голову. Похоже, у него беда с памятью. Если будет необходимо, мы с Эбигейл исповедуемся друг другу и будем молиться дома. Когда повозка с нашими пожитками, управляемая мной, проезжает по городской улице, слышу детские крики: — Вон едет жёлтая буква, а рядом с ней ещё одна! Забросаем их грязью! Я резко поворачиваю голову в сторону крика, бросаю злой взгляд, и дети замолкают. Они, маленькие существа, не способные понять, почему я недостоин человеческого милосердия, только повторяют за взрослыми, считая, что те поступают правильно. Поймав мой злой взгляд, они кидаются врассыпную, охваченные заразительным страхом. Мы едем дальше. Останавливаемся возле домика на уступе и открываем дверь внутрь. Неплохой, просторный. Вносим внутрь все наши вещи и единодушно переводим дух, смахивая испарину со лба и улыбаясь друг другу. Вдвоём нести бремя позора гораздо легче. После трёх месяцев заключения я чувствую себя отщепенцем в своих взаимоотношениях с обществом, поскольку отмечен печатью, которая даже хуже для измученного сердца, нежели знак на лбу брата Авеля, того самого Каина. Каждое слово, каждый знак порицающего меня общества будет напоминать мне, насколько я от этого общества оторван. Такая судьба уготована мне. Вплоть до самой смерти я буду носить этот знак и терпеть все порицания господ Салема. Ну и пусть. Эбигейл садится за вышивание, возле окна, из которого льётся бледный осенний свет. Даже интересно, что она вышьет на этот раз. — Можно взглянуть? — Да, подходи. Совершенно не обращая внимания на меня, она выводит на ткани диковинный узор из завитков и переплетений. Сколько я её знаю, она всегда хорошо шила. Даже воротник губернатора украшен её чистыми руками. Эта работа продлится долго. Я берусь за мотыгу и иду к огороду. Надо бы посадить туда картошку с морковью. Зорким взором вижу группу детей, гуляющих на берегу. Пять или шесть. Судя по тому, как они выстроились в три ряда и сели на колени перед главным заводилой, они играют в церковь. У нас это поощряется, наше мрачное воспитание подсказывает им эти игры. Как только не развлекаются эти маленькие пуритане: изображают индейцев, дерутся с ними и снимают друг с друга воображаемые скальпы, сжигают воображаемых ведьм на кострах, гримасничают и пугают друг друга. Они, принадлежащие к нетерпеливейшему из племён, первыми чувствуют тех, кто отличается от них и возводят это отличие в ранг уродства. Если у нас с Эбигейл появится ребёнок, то он никогда не станет таким, как они. Рождённый от безумного отца, он будет гоним всеми, как плод болезни, презираем, как проказа, порицаем, как источник греха. Для них он не будет человеком. Кем угодно, но не человеком. Вздыхаю, глядя, как маленький «пастор» читает нечто очень похожее на проповедь. Другие дети молча слушают, внимая со всем своим интересом. С тяжёлым грузом на сердце отворачиваюсь и продолжаю пропалывать грядку. Наше прошлое жилище в центре города я выставил на продажу, но уверен, что в доме, где жил безумец, никто не поселится. Работу резчиком по дереву я не бросил, все инструменты перенёс в новый дом, вернее в сарай, находящийся рядом. Там и буду работать в дальнейшем. Пока я пропалываю грядку, уже и день проходит. Дети уже ушли домой. Небо воспламеняется закатом.