Непорочность

Домой мы возвращаемся поздно. Свет в городе уже потушен, вокруг тишина. Индейское дитя ведёт себя спокойно, не плачет. Заходим в дом. Только при домашнем свете становится понятно, что это девочка. Маленькая индейская девочка. Нам ничего не остаётся, кроме как накормить её бульоном да хорошенько выкупать. Судя по всему, соплеменники купали её в ручье, так она пускает в лохани волну и плещется, радостно смеясь и без конца что-то тараторя на своём наречии. Её ветхая одежда буквально сыплется на глазах, и в таком ей ходить будет неудобно. Едва только мы ложимся спать, как понимаем, что это дитя привыкло спать на полу. Простынет же! Эбигейл у меня женщина сообразительная, сразу ловит мысль. Заворачивает дитя в собственную тёплую шаль, с моего разрешения снимает с крючка мой плащ, складывает его втрое, и на него кладёт сонную девочку. Так ей будет гораздо теплее. Засыпает кроха быстро, свернувшись гусеничкой. Эбигейл тушит свет.

То ли я сплю сегодня с хорошим настроением, то ли событие выдалось приятное, я не знаю. Сегодня никакой бредни не привиделось. Встаю и вижу: Эбигейл уже сидит на полу и воркует с найдёнышем, ещё даже не одетая, в одной сорочке и чепце. — Вставай, друг. Полдень уже, — солнечно и тепло улыбается. — Пока ты обнимался с подушкой, я уже научила нашего найдёныша паре фраз. Обращается к девочке: — Как тебя зовут? — Кэчина, — выговаривает достаточно чётко, но с диким акцентом, выдающим её происхождение с головой. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо. Говорит вполне бегло. Неплохо. Значит, её племя достаточно цивилизованное, раз научило её нашему языку. Не буду им мешать. Быстро одеваюсь и иду в сарай. Надо выстрогать ещё одну полку и отдать её одному знатному салемцу. Пусть радуется. Приёмыш приёмышем, а работать всё равно надо. В этот раз работа идёт как по маслу, и через три часа с лишним полка готова. Вышло даже изящнее, чем в прошлые разы: края ровные, гладкие, без заноз, ничего не отваливается, всё покрыто тройным слоем лака. Как по велению провидения, слышу стук в дверь. Открываю. В проёме стоит тот самый знатный господин. Стряхиваю с одежды опилки и опускаю закатанные рукава. — Добрый день, сэр. Как моя полка? — Замечательно. Вот она. Только что со станка. — В самом деле, можете вести ремесло, несмотря на ваш грех. Безумие – вещь страшная. Одержимость – ещё страшнее. Забирает полку, кладёт на стол кошель с деньгами и уходит, уронив очередную каплю горечи на мою душу. Обязательно надо упомянуть мой рассудок. Хорошего настроения как и не бывало. Дома картина довольно спокойная: найдёныш спит, а Эбигейл сидит возле окна и шьёт. — Что шьёшь, подруга моя? — Посуди сам. Не ходить же нашей крошке нагой по дому. Сошью ей хотя бы сорочку. А потом может и платье. Чёрного и белого сукна у меня достаточно. Лучше нам её не выводить в свет. Я не хочу, чтобы её забросали камнями дети за красную кожу. Она права. Сколько раз я убеждался в детской нетерпимости. Да что уж говорить: меня однажды самого камнями забросали! Мне тогда лет двадцать было, отделался только синяками. Потом целую неделю на глаза людям не показывался. И всё это дети Салема. Неприязнь по отношению к любым детям на приёмыша распространяться не будет. Характер тех детей не изменить, а вот приёмыша можно и перековать. В погребе у нас почти пусто. Пойду в город. Маскировка повышенная: плащ, застёгнутый почти наглухо, шляпа, свисающая на глаза, самодельная чёрная трость. Даю знак жене, что ухожу.

В городе людно, впрочем, как и всегда. По пути к рынку мне приходится буквально продираться через толпу, бросающую мне мягкие проклятия вслед. Никто не узнаёт меня, и это мне на руку. Быстро закупаюсь всем нужным. При разговоре с торговцем меняю тембр голоса, делаю его более хриплым и глухим. По пути назад я вижу человека возле одного из домов, загибающегося в лихорадке. Заросшее тёмной щетиной лицо его покрыто испариной, бледно, тело трясётся в ознобе, тусклые глаза вращаются в орбитах, как бешеные. Люди будто не замечают его и проходят мимо, словно их это не касается. Они давно наплевали на слова: помогай ближнему своему. Милосердие вспыхивает во мне подобно пламени, и я наклоняюсь к больному. — Что стряслось, сэр? — Помогите... Умираю... Помогаю подняться и веду до нашего дома. Идёт он медленно, тяжело дыша, хватаясь за меня. Лекарства у нас есть, уже прекрасно. Возле порога он падает в обморок от усталости и одышки. Под руки втаскиваю его внутрь. Эбигейл отрывается от почти дошитой сорочки. — Что с этим человеком? — взволнованно спрашивает. — Лихорадка. Неси лекарство! Скорее! Подхватывает юбку и бежит в погреб. Я кладу больного на скамью и укрываю пледом. Украдкой смотрю на крепко спящую Кэчину. Лишь бы не разбудить. Эбигейл возвращается быстро. Кладёт на лоб больного холодную тряпку, чтобы сбить жар, вливает в рот лекарство. Подкладывает под скамью раскалённые кирпичи, замотанные в тряпки. Только после этого наша общая суета стихает. Больной склоняет голову влево, к окну, и тревожно смотрит в стену, дыша с жутким свистом, выходящим из груди. Эбигейл спрашивает: — Неужели никто, кроме тебя, не догадался помочь? Отрицательно киваю. Ответом мне служит глубокий вздох супруги.

Наш лихорадочный бился в бреду пять дней. На поправку пошёл не особо быстро. Хлопот он нам доставил немало. Кэчина, теперь разгуливающая по дому в белой, расшитой серебром сорочке, немного нам помогала, вливая бульон и лекарства ему в глотку. На своём наречии бормотала что-то, воздев руки в потолку. Лихорадочный неоднократно пытался сбежать, но я его удерживал. Ночная рубаха – не тот костюм, в котором можно это проделать. Тогда он мрачно хмурился и просил, чтобы мы вернули ему хотя бы штаны. Уснуть он не мог, лишь сидя в кресле, он забывался коротким полуобморочным сном. Просил Эбигейл плеснуть ему в лицо ледяной водой, если заснёт. Ей он уже чужим не казался: она вместе со мной лечила его, говорила, и слышала в голосе неведомое нам горе. Кэчина старалась не путаться под ногами и большую часть дня спала. На шестой день он уже не бредил, поскольку на это сил не оставалось, и единственный звук, который мы слышали, был хрип, с которым его грудь вздымалась и опускалась в борьбе за каждый вдох. Я уж было подумывал, что надо звать священника. Вечером я и собрался это сделать. Но вдруг услышал такой громкий вздох, что в мозгу невольно пронеслось: «Опоздал!». Но нет: Эбигейл вместе с Кэчиной сидели у изголовья больного, улыбались, а по лицу его катился пот, целыми большими каплями, отчего подушка, подложенная под голову, начала темнеть. — Салфетку бы взяли, глупышки, — бросил тогда я и закрыл дверь.

Наш больной, окончательно пришедший в себя на седьмой день, мерил шагами наше скромное жилище и бесперебойно читал молитвы о спасении своей души. Домашних хлопот он не гнушался совершенно, просеивал муку, подметал, протирал пыль. Домой он не просился, не собрался ронять чувство собственного достоинства, капризничая, будто малое дитя. Характер у него оказался приятным, без лишней вспыльчивости и болтливости. Кэчина нашла и с ним общий язык: говорила с ним на ломаном английском, а он в качестве благодарности наговаривал ей сказки из своего детства. То, что она индианка, его ни разу не смутило. Священник, то был преподобный Бенедикт Ньюболд, сказал нам, что его жизни ничего не угрожает. Даже принёс нам ещё запас лекарств для него. Больной сорванным голосом тогда поблагодарил его, пожелав долгих лет жизни. В перерыве между приступами кашля он поведал нам, что горюет об умершей от чахотки жене. Я от всей души пожалел его. На жёлтую букву он тоже не обратил внимания, будто игнорировал её вовсе.

Наконец больной поднимается со скамьи и размыкает спёкшиеся от лихорадки губы. Глаза его сияют. Сразу видно: человек выздоровел. — Благодарю вас, добродетельные люди. От имени господа благодарю. Вы спасли меня, чего не сделал наш милый Салем. Да благословит господь каждый день вашей жизни. Я помогаю ему одеться. Сразу требует зеркало и бритву. Эбигейл приносит их молниеносно. Больной, представившийся нам Роджером Рэндоллом, после наведения красоты на своём лице, без щетины убавившем в возрасте лет на десять, разминает затёкшие руки и ноги, возвращая мускулам былую подвижность. Руки его перевиты жилами, что свидетельствует о его ловкости и силе. Эбигейл наливает ему миску грибного супа, который он съедает очень резво и просит добавки. Кэчина хмурится и дёргает меня за рукав: «Я тоже грибов хочу». Отвечаю: «Подожди. Сейчас все вместе поедим». Эбигейл снова будто читает мои мысли и разливает суп по мискам. День сегодня прохладный, солнечный. И настроение у всех нас хорошее. Суп едим тихо, думая каждый о своём. После обеда господин Рэндолл собирается уходить. Целует Эбигейл руку в знак уважения, обменивается рукопожатием со мной, треплет по макушке Кэчину, и со здоровой улыбкой покидает дом. Мы глядим в окно и видим, как резво он спускается с уступа и по тропинке шагает в город. — Как бы человеку не было плохо, он всегда может идти и жить. Добрые люди поднимут его на ноги и скажут жизненное напутствие. Идти и жить, — с тоном мудрой женщины заключает Эбигейл. Снова права. Философ местного разлива. Приобнимаю её за плечи. Вот одна из тех женщин, которые заслуживают уважения. Женщин всегда возводили в ранг вещей, имущества. Били их за малейшее неповиновение или ошибку. Принижали их, накладывая на них вину за случившееся совращение их мужчинами, называя их посудомойками и полотёрками. Свою женщину я возведу в ранг человека. Она не заслуживает битья. В насилии виноват только совершающий его. Жертва ни в чём не виновата. Только мужчины этого не понимают. Общество не понимает и не признаёт. Эта прогнившая насквозь клоака всё ещё верна своим выдуманным идеалам.