Непорочность

Каким-то образом люди всё же прознают про то, что мы усыновили индейское дитя. Это происходит в воскресенье, после полуденной проповеди. Мы с женой заняты работой, а Ребекка смотрит в окно, наблюдая за медленным ходом пушистых облаков. — Матушка, а облака правда настолько мягкие, что из них можно сделать подушку? — Может быть, но нам до них не добраться. На самом деле облака, как пар над кастрюлей, только холодные. Ребекка, удовлетворённая ответом, понятливо кивает и снова смотрит в окно. Её кукла, замотанная в обрывок чёрного сукна, лежит на подоконнике. Вдруг – стук в дверь. Мы отрываемся от работы. В дом проходит губернатор в сопровождении нескольких судей и пастора Ньюболда. — Добрый день, господин губернатор, — отвечаем мы с уважением. Ребекка слезает с подоконника и приседает в поклоне: — Здравствуйте. Губернатор сразу переходит к делу. — Господин Джон Уильямс, до нас дошли известия, что вы усыновили краснокожее дитя. Это правда? Киваю. Незаметно оправляю закатанные рукава, поскольку минутой раньше наносил лак на готовое изделие. Что-то недоброе сквозит в этом стальном взгляде. Мы прекрасно знаем, как салемцы относятся к индейцам. Мы и так играли с огнём, когда взяли Ребекку к себе. — Так вот. Это дикое дитя должно быть изъято из ваших рук. Ему не место среди белых людей. Не место среди людей вообще. Дикари – они и есть дикари, их не перевоспитать, не перековать. Эбигейл, как ошпаренная, бросается в сторону Ребекки и подхватывает её на руки. Лицо её искажено горечью и страхом. Не бывать этому! — Это проклятое, некрещёное дитя не заслуживает места в обществе... Прерываю: — Она крещёная. Пастор Ньюболд крестил её! Буквально три дня назад! Клянусь, господин губернатор, мы сделаем из неё цивилизованного человека! Прежде чем отнять её у нас, отнимите наши жизни! Губернатор неудовлетворённо вздыхает. Реванш в нашу пользу. Я же на всякий случай хватаюсь за пистолет. Заслоняю жену и дочь собой. Жёлтая буква блестит в отблеске солнца. Бенедикт Ньюболд согласно кивает, подтверждая свою роль. Губернатор подходит к Эбигейл, опираясь на трость, и смотрит на Ребекку. — Скажи, дитя, кто создал тебя? — Господь бог создал меня, по крайней мере, мне так говорят. — Читают ли тебе Библию, дитя? — Да, сэр. Перед сном. Я уже выучила несколько псалмов. Губернатор, уверившийся в том, что мы даём девочке подобающее религиозное воспитание, смягчается и даёт знак сопровождающим, чтобы те уходили. Сам двигается к двери. Ребекка спрыгивает с рук Эбигейл и поправляет сбившийся чепчик, надёжно скрывающий чёрные прямые волосы. Напудренное мукой лицо окончательно сбивает судей с толку. Белая девочка, только овалом лица выдаёт в себе индианку. — Ладно. Прощаю. Уильямс, уберите пистолет, ради всего святого.

Детская нетерпимость намного жёстче взрослой. В этом мы убеждаемся на завтрашний день. Ребекка выходит из дома и спускается с уступа. Я наблюдаю за ней из окна. Весёлая, беззаботная, так и приплясывает, пока идёт. Замечает группу салемских детей, резвящихся на траве. Слышу, как она приветствует их. — Здравствуйте. Во что играете? — В церковь. В нашем приходе дикарям не место! Мы видели, как к вам приходил губернатор. Дикарка! Уходи отсюда! Один из мальчишек запускает ком грязи в платье Ребекки. Та заслоняет лицо руками. Дети словно вскипают и тоже забрасывают её грязью. Ребекка хватает подвернувшуюся под руку палку, и, издав отпугивающий индейский вопль, бросается в атаку. Боевая девчонка! Знай наших! Дети разбегаются врассыпную. Я быстро выхожу из дома, спускаюсь вниз, и, чтобы дополнительно отпугнуть зарвавшихся детей, стреляю в воздух из пистолета. — Мама не будет ругаться? — спрашивает Ребекка, осматривая испачканное платье. — Не будет. Ты не виновата. Да не плачь ты, они тебе ничего плохого больше не сделают. Один парнишка, достаточно смелый, всё же бросает в нас ещё одну пригоршню земли, прямо в жёлтую букву, закрыв её сплошным пятном. — Прекрасная маскировка, парень! — кричу ему и стреляю снова. Наискосок, но в его сторону. Нарочно промахиваюсь. — Лучше бы вы прямо в него выстрелили, — хмуро отзывается Ребекка, утирая лицо кулачками. — Одним больше, одним меньше. Всё равно. — Шестая заповедь, дитя моё! — Не убий. Помню. Домой мы приходим сразу же, и бросаем вымазанную в грязи одежду в таз. Эбигейл не злится и покорно относит таз на задний двор. Я убираю пистолет в стол. Дети – народ хитрый, только взрослого завидят, сразу бегут прочь. И их даже не накажут за то, что они забросали землёй изгоев. Даже поощрят. Нетерпимый народ.

Проходит ещё несколько недель. Жуткое видение исчезает, но мне кажется, что оно поджидает мгновения, чтобы наброситься снова. Не знаю, может население Салема стало терпимее, но они теперь не бросаются колкими проповедями в нашу сторону. Я, до сих пор носящий жёлтую букву на груди, примелькался к чёрной с белым людской массе, и, как то бывает с людьми, выделяющимися из общества, но не встревающими в общественную и личную жизнь города, начал пользоваться неким уважением со стороны салемских горожан. Природа берёт своё: ненависть может рано или поздно перейти в любовь, если первоначальное враждебное чувство затихнет и не будет мешать. Я не надоедаю людям, не раздражаю их. Выдерживаю их дурное обращение, не пытаюсь бороться с обществом, которое попросту своей численностью задавит меня. Сочувствия не требую даже от жены. Правильная безупречная жизнь, которую мы ведём почти полгода, говорит в нашу с Эбигейл и Ребеккой пользу. Милосердие разгорается во мне всё большим пламенем: я часто иду в город, чтобы проводить в последний путь умирающего. Не вхожу в эти омрачённые скорбью дома, как гость, а как кто-то, имеющий на это право. Жёлтый знак безумия в отсвете тусклой свечи становится для умирающего огоньком, освещающим путь в царствие небесное, когда земной луч уже почти угас, а небесный ещё не зажёгся. Человек блаженно закрывает глаза, пока голова его покоится чуть ниже моего истерзанного сердца. Сколько раз наблюдаю подобную картину, а ощущения, как в первый раз. Едва только душа отлетает от тела, касаясь меня едва ощутимым вздохом, я остаюсь в доме до рассвета. Когда солнце выглядывает из-за горизонта, меня уже нет. Ухожу, даже не оглянувшись. Если бы сейчас была война, я был бы неплохим братом милосердия. Отчасти сидение у изголовья умирающих и бинтование раненых вызывают схожие чувства. Если днём на улице кто-то ко мне обращается, чтобы поблагодарить, указываю на жёлтую букву и кручу пальцем у виска, глядя обоими глазами, правый из которых косит вверх. По дороге домой слышу шепотки наподобие: «Может снять с него этот знак? Он заслужил!» Вот и сейчас. — Нет, милые господа, «I» – это не «безумный», это «независимый». Равно как и все мы. Мы независимы от английской монополии, от их веры. Они отказываются трактовать жёлтое «I» в первоначальном значении. Надо же, как быстро они могут переключиться с одного мнения на другое. Простые люди давно прощают меня, не то, что верхушка городского управления, всё ещё скованная старыми предрассудками. Эбигейл также сыскивает свою долю уважения. Она тоже проводит ночи у постели умирающих, но реже, чем я, ведь ей нужно заботиться о Ребекке, о которой народ знает, но не упоминает. Сама Ребекка подозрений не вызывает и ведёт себя так примерно, что никто и слова дурного не смеет сказать. Господин Рэндолл, излеченный нами некогда, и преподобный Ньюболд, крестивший Ребекку в пуританство, будто сговариваются и держат рот на замке. Слово, данное Бенедикту, я сдерживаю. Молчу о роли, которую сыграл преподобный Иеремия Эмерсон в моей жизни. Пусть он мучается до конца дней своих, которых ему отсчитали немного. Бенедикт говорил, что, несмотря на немощность, пастор Джереми держится устойчиво, и умирать не хочет совершенно. Постоянно держит руку на сердце. Бог знает, что у него на уме. Опытный врач помог ему и продлил отпущенный земной срок, вернув часть угасшего здоровья.

Новый восемнадцатый век не есть ничто иное, кроме как красивая цифра в календаре. Всё осталось, как и раньше. Люди всё так же скованы рамками религии и аскетизма. Мы с женой и дочерью всё так же изолированы от них, и попросту от одиночества создаём свой крошечный мирок, где всё замечательно. Иногда открываем дверь в реальность, чтобы проводить умирающего в последний путь да наполнить погреб. Урожай в этом году выдаётся прекрасным, голодать нам не придётся точно. В свободное от работы время мы гуляем по лесу втроём, изучая пространство за стенами города. Нам как-то даже удалось пересечь реку, текущую где-то посередине этого леса. Ребекка сказала тогда, что именно возле этой реки и жило её племя. Тогда в наших душах и поселилась надежда, что мы найдём родное племя Ребекки и вернём её родителям. В один из светлых весенних дней мы сидим на берегу этой самой реки и смотрим на противоположный берег, на котором зеленеют высокие деревья с пышной кроной, покачивающиеся на ветру. Эбигейл прижимается головой к моему плечу, и снимает чепец, освобождая густую волнистую копну каштановых волос. Вот где подлинная красота, истинная юность, женственность! Природа принимает суть людей, скрытую под чёрными одеждами, позволяет её обнажить. Ребекка будто ловит этот порыв свободы, это пьянящее чувство, и тоже снимает чепец, растрепав смоляные пряди, зачерпнув пригоршню воды, смывает со своего смуглого личика пудру. Я же освобождаю голову от шляпы и снимаю жёлтую букву с куртки. Кладу позорный знак на дно шляпы. Боже, какое блаженство! Чувство обречённости будто исчезает с лёгким дуновением ветра, будто его и не было вовсе!