Неведьма

Умиротворенная утренняя тишина в деревне шиноби прерывается лишь шелестом листьев дзельквы: порыв без особого труда срывает огненные, а где-то и побуревшие листья, взмывая их, невесомых, в воздух. Мэй прикрывает глаза, прислушиваясь: в каждом дуновении слышится голос Кадзу. Сумасшедшая. Брось это, неправильно. Такао скоро будет здесь, а ты всё смотришь и смотришь на эту крону несчастную. Она от взгляда твоего не воспылает. И он. Не воспылает. Сосредоточенно вздохнув, бывшая майко снова смотрит на свои руки — чужие руки — и пытается в мельчайших деталях восстановить образ метки, возникшей на правой ладони. Чудо. Колдовство. Неправильно. Мэй смертной казни не заслуживает, как не заслуживает и того, что с ней сейчас происходит. Она боялась ведьм, её учили бояться ведьм: заговорщицкий шёпот отца, россказни госпожи Сумико, легенды и взращённые на них детские страхи. А теперь она сама — ведьма. Приговор, проклятие. Да лучше уж умереть, чем в зверя обращаться. — Одна, — снова шепчет она свой вечный приговор. Может быть, пару дней назад эти слова были её личной трагедией; сейчас в них верится с трудом. Путь проделан большой, тернистый, изодравший ступни и руки её, но она шла, а рядом шёл он. Она спасла его, он спас её, и слово это уже не делало Мэй уязвимой. Девушка больше не находила в нём правды. А истина была в другом: Кадзу клятву сдержал. — Доброе утро, Мэй, — скрипучий голос старика разрезает тишину. Она встряхивает ладонями, как если бы они были покрыты сажей, и кладёт их на колени, оборачиваясь к господину. Опираясь об изогнутую трость, Чонган садится рядом с ней на лавку, и девушка приветствует его кивком с лёгким поклоном. Открывшийся перед ними вид приятно ласкает взор: у самого обрыва, покачиваясь от ветра, стоит дзельква, а за ней — бескрайняя свобода и горы, укрывшиеся туманом. «Почему лиса? — думает Мэй, вглядываясь в сиреневую даль. — Почему не птица?». Старик прокашливается. — Такао ждёшь? — Его. — Он в горы ушёл. Благо, если к обеду появится. — В горы? — А ты у Кадзу спроси, — тень хитрой улыбки пробегает по морщинистому лицу господина. Он проводит пальцами по шершавой трости и снова бросает взгляд на Мэй. — Правду говорю. Ты бы к нему поспешила. Первые звоночки тревоги уже раздаются в израненной душе майко. Ни свет, ни заря — с чего ей с ним говорить, что спрашивать? Но Чонган не обманет. Взгляд его проницательный да улыбка эта без слов говорят: поторопись. Некрасиво это и неправильно — за юношей бегать, но Мэй вдруг поднимается и, поклонившись старику, торопливо уходит к домам. В висках пульсирует кровь, а подкожный страх, будто бы выбравшись из своего бледного заточения, уже нашёптывает своим шершавым голосом: уйдёт. — Куда путь держишь, пушистая? Шум в ушах прерывается знакомым шелестом. Мэй тормозит, остановившись посреди мощёной дорожки, и судорожно оборачивается. Бывший пленник стоит, оперевшись о стену минки, испепеляя девушку взглядом, а во взгляде этом ни льда, ни пламени. Будто не просто разглядывает, а усиленно пытается проникнуть внутрь, в самое сокровенное, достать то, что Мэй сама от себя прячет. Нельзя. Воспитана так. Госпожа Сумико всегда твердила: «Пусть юдзё свои чувства наружу выплёскивают, а ты не смей». Слова её набатом стучат в голове, и майко выпрямляется, до побеления поджав губы. Пленник по-доброму ухмыляется, перебрасывая мешок через плечо. Мэй только сейчас его замечает. Что-то с силой сдавливает грудную клетку. — Уходишь, значит? — Здесь мне не остаться, — говорит он, отрываясь от стены. Кадзу не подходит ближе. Просто стоит. И Мэй стоит, не зная, куда деть свои руки. И ноги. Земля ведь так стремительно из-под них уходит. Будет чувства свои скрывать так долго, как сможет. Внутри они бушуют обезумевшим цунами, а затем разбиваются о скалы железной выдержки. Выполнил часть своего обещания, как она выполнила свою. Их больше ничего не связывает. Да и не связывало никогда. — Не попрощавшись, — констатирует девушка, поднимая на него взгляд. Кадзу улыбается уголком губ. — К тебе шёл. — Правда? — Солгу, думаешь? Кроткий намёк на улыбку всё же вырисовывается на бледном лице кицунэ. Она обводит взглядом сонную деревню и делает несколько нерасторопных шагов по направлению к пленнику. Тот качает головой и подходит к ней тоже. Грудные клетки их тяжело вздымаются, дыхание сбитое. Вот бы «час прощания» взаправду длился час. Как бы Мэй его потратила? А Кадзу? Им часа мало, чтобы провести его в безмолвном уюте. И слов никаких не надо, чтобы наговориться. У них диалоги другие: взгляды глубокие да прикосновения невесомые — настолько, что ты чувствуешь лишь послевкусие, а не сам тактильный контакт. Током ударяет и тепло. Тепло такое, что холодной ночью не умереть. Прижаться к его телу и жить. Долго жить. И его заставлять. Она смотрит на острые черты его лица. На волосы цвета воронова крыла. На глаза карие, почти чёрные. И на губы эти вишнёвые, что созданы были для его ухмылки. В душе саднит, будто кто-то руку меж рёбер засунул и всё там переполошил. Когда ты одна целую вечность, ты не привязываешься. Но когда одиночество настигает внезапно — любой станет для тебя родным. Но Кадзу не любой. И Мэй это знает. — Ты здесь останешься, — вдруг говорит синоби, подходя ближе. Вот и остались они на расстоянии вытянутой руки — кажется, даже ближе. — Будешь магии учиться. — Я не... — Не ведьма, — он кивает. — Помню. — В деревню вернёшься? — Хочешь спросить: к тебе вернусь? Мэй прикусывает язык, прячет взгляд. Может быть, она не будет по нему тосковать. А может быть, без него уже не привыкла. Мягкое касание холодных пальцев к подбородку вырывает майко из грузных мыслей о прощании. Он приподнимает её лицо, вглядываясь в бескрайний омут глаз девушки, а затем едва слышно говорит: — Неведьма, а меня приворожила. Вижу, огонь — твоя стихия. Вижу и чувствую. — Горишь? — она одаривает его застенчивой улыбкой. — Тлею. Достаточно улыбки, чтобы сломать то незримое и непрочное, что они между собой выстроили. Их губы сами тянутся друг к другу, и если бы Кадзу не чувствовал то же, что и Мэй — решил бы, что и здесь её магия пробудилась. Прикосновение мягкое, почти невесомое, шёлковое, посылающее толпы мурашек по лицам их и телам. Кадзу целует её смело, сжимая пальцы на узком женском подбородке, и Мэй млеет под лаской его губ и его кожи. Губы скользят друг по другу, пока они вбирают в себя эту мягкость, этот вкус, эту самобытную нежность. Их разъединяет слеза, скатившаяся по бледной щеке майко. Кадзу соединяет их лбы, стирая пальцем хрустальную каплю. Прерывистое дыхание, шелест ветра и грохот их сердец — всё, что нарушает благоговейную тишину. — Пушистая, — он мягко усмехается и отстраняется, обводя тёплым взглядом её лицо. Несмотря на это, всё тело Мэй обдает холодом. Привязаться к нему — так неправильно, так безрассудно, так безвыходно. Девушка сглатывает тугой ком и отступает. Никаких слов на прощание: Кадзу не знает, что сказать, а Мэй уже ничего не хочет слышать. Ранит. Больно будет. Даже если что-то хорошее. Кивнув майко, синоби обходит её и лишь на секунду останавливается, втягивая носом запах её кожи. Болезненные секунды длятся целую вечность, в то же время, пролетают, как один миг. — Береги себя, — бормочет он и уходит, оставив после себя лишь горький привкус на пылающих от поцелуя губах. Умиротворенная утренняя тишина в деревне шиноби прерывается лишь шелестом листьев дзельквы. Мэй снова остаётся одна.