***
Коль я был на друга зол, излил свой гнев — и гнев ушел. Коль был зол я на врага, гнев разросся на века…¹
Твой враг кажется топорным, небрежным и даже глуповатым, но не теряй бдительности — он все еще способен свести тебя в могилу одним своим видом. Особенно сейчас, когда от твоей кожи остался лишь сухой песок, а хилый позвоночник согнулся под весом непривычного земного тела. Он не узнает тебя, конечно. Незаурядным умом враг никогда не отличался, лишь скользкой изворотливой натурой и вопиющей заносчивостью. Ты побеждал его мастерством и самодисциплиной, а он тебя — везучестью и нахальством. Его клинок касался тебя мимолетно, как бы играя, но каким-то образом умудрялся ранить сильнее целенаправленных ударов других противников — никто и никогда так и не стал ему равным. Ты боялся его до дрожи, до искр и звона от столкновения демонических лезвий… До хруста костей ладони, сжимающей изящную рукоять утерянного ныне Ямато. Твой страх не тронул сосредоточенной маски лица, но изливался в стремительных рывках, рассекающих воздух — ведь снова этот глупец посмел уклониться… Он слишком многое на себя берет, этот самовлюбленный шут, и отчего-то всегда справляется. Даже будучи на грани разрушения, стремительно теряя жизненные силы, когда уже нет и малейшего смысла продолжать сражаться… Враг неизбежно встанет на ноги, и бросив очередную абсурдную до нелепого банальность, поднимет оружие. Он нападет издевательски глупо — да так, что ты и не ожидал столь тривиальной лобовой атаки как раз из-за ее бездумной наглости… И победит. Ведь именно так он научился тебя побеждать. — А имя у этого демона есть? Как же неуместна сейчас по отношению к тебе его показная беззаботность и грубая фамильярная манера речи. Так и тянет бросить вызов этому дерзкому спокойствию — единственным словом, заставившим знакомые до мельчайших деталей голубые глаза врага расшириться от оцепенения и шока. — Вергилий.***
Страх мой стал ему водой, предрассветною слезой. Смех мой солнцем ему стал, хитрой ложью согревал…
Почему ты все еще здесь? Смотришь на невыносимого заклятого врага, отравляя собственную душу завистью и злобой. Ты уже вдоволь насладился реакцией на имя, поиздевался над излишне энергичной мимикой, превратившей его в дикую обозленную тварь, лишенную и намека на осмысленность во взгляде. Вот оно — его истинное лицо. Если бы не смерть, твое выглядело бы так же? В таком случае радуйся, что умер. Но не сумасбродного разгильдяя стоит благодарить за твою смерть, нет. Враг лишь довел тебя до грани, перекрыв своей назойливой рукой все пути, кроме одного — вниз. Всегда есть куда падать, верно? А выбор между добровольным заточением в преисподней и жизнью после поражения очевиден до смешного. — Мы с тобой нигде раньше не пересекались? — он без спроса выхватил из твоих рук сборник поэзии, даже не подумав воспользоваться салфетками после пиццы. — И эта книжонка вроде знакомо выглядит… Ты одним рывком ударил его тростью по предплечью — скорее символично, нежели с целью причинить боль. Для этого у тебя имеются другие инструменты. — «Я в песне стал ему рабом, он мною со смехом играл. И одарив златым крылом, мою неволю осмеял…»², — враг скептически прочел первые попавшиеся на глаза строчки. — Что за бред? Край трости шлепнул его по запястью, не касаясь кожаных полуперчаток, хлестким ударом заставив выронить книгу. Ты поймал ее и захлопнул отточенным движением пальцев. Нет, этот остолоп определенно не заслуживает Блейка. — Да ладно тебе, — все еще жирная от пиццы ладонь твердо легла на плечо. — Обиделся, что ли? — Мне казалось, подачу воды здесь уже восстановили, — ты искоса взглянул на руку врага, отстранившись. — Так почему бы не воспользоваться ею по назначению? Нечистоплотный охотник на демонов закатил глаза, потом внезапно той же ладонью схватил тебя за затылок и притянул к себе возмутительно близко. — Если ты нанял меня, парень, это еще не значит, что можно хамить. Резкий запах чили, салями и сыра ударил в ноздри ядреной непривычной тебе смесью, становясь настоящей пыткой для новообретенного человеческого нюха. И почему эти людские тела настолько зависимы от физиологических потребностей? Воздействие на рецепторы стимулирует выработку пищеварительных ферментов, подготавливая организм к приему еды, пусть таковой и не планировался. Даже половина демонической сущности позволяла контролировать эти процессы, но глупая человеческая плоть больше не спрашивает разрешения. — Я голоден.***
День и ночь он все растет, созревает сочный плод. Враг узрел, как тот блестит, — знал, что мне принадлежит…
— «Злой воли в правду не вложи, она лютей подлейшей лжи…»³. Это значит, что лучше сварганить красивое вранье, чем открыть мерзкую правду, или как? — Нет, Данте. Здесь речь о том, что правда, сказанная со злыми намерениями, хуже любого обмана. — «Ибо создан человек для страданий и утех…». Вот же черт, а можно мне только утехи? — Нельзя. — Я ведь всего наполовину человек, так почему бы не выбрать лучшую половину? Все тот же наивный ребенок — и ни морщинам под глазами, ни отросшей щетине его не состарить. Но для тебя, впрочем, и такая смехотворная надежда — уже непозволительная роскошь. Ты больше не демон, даже сотой частью своей лицемерной разлагающейся души. Стопроцентный человек — никогда еще прежде ты не был столь неполноценным. А значит страданий в этой рассыпающейся клетке из кожи и костей не избежать. — Ответь мне, Данте. Что для тебя жизнь? Враг удивленно уставился на твое бледное исхудавшее лицо, приподняв бровь. В нем нет ни капли мыслей, одно недоумение. — Ну и вопросики у тебя, V… — он помотал головой и запустил все еще не помытую руку в седые волосы. — Не знаю даже… Борьба, пожалуй. Как-то так уж устроен этот чертов мир, что… всегда есть тот, кого нужно победить. И не ради развлечения даже, а потому что только мне это под силу, понимаешь? Отправлять остервеневших демонов пинками обратно в ад и заодно вытаскивать тех, кто по странной шутке судьбы оказался втянут в это дерьмо против своей воли… Я затем и живу, ведь так? Ну, еще пожрать люблю, ладно. Ты позволил себе улыбнуться и даже опуститься на спинку определенно подуставшего кожаного дивана. Пицца оказалась вкусной, что необъяснимым образом располагало к подобного рода диалогам с тем, кто отродясь не казался тебе интересным собеседником. Насколько же людское тело зависимо от комфорта, и как мало ему надо, чтобы почувствовать себя удовлетворенным. — А для тебя что есть жизнь, загадочный ты поэт-филисоф? Человеческая — ничто. Пустое прожигание кислорода, смирение-мука от невозможности сколь-нибудь значимо превзойти естественные пределы затхлого слабого организма. Люди слишком беспомощны и мелки, дабы придавать их существованию хоть какой-то смысл. Но ведь ты не всегда был человеком. — Средство. Возможность достичь совершенства. Или умереть пытаясь. Враг нахмурился и отложил сборник поэзии на стол рядом с пустой коробкой из-под пиццы. Он тяжело вздохнул, глядя на тебя то ли с сочувствием, то ли с укором. Потом отвернулся и несколько минут молча всматривался в ничем не примечательную стену напротив. Пока затянувшаяся пауза окончательно не раздавила его увечное самообладание. — Знал я кое-кого, кто мыслил так же… — однако голос врага оставался непривычно спокойным. — Поверь, ничем хорошим это для него не закончилось. — Вергилий? И снова имя в нем что-то надломило, доставляя тебе странное садистское удовольствие. О как же ты наслаждаешься срывая с него эту маску тщедушного идиота и обнажая родные демонические корни… — Знаешь, а вы с ним чем-то похожи, — да, сейчас это лицо принадлежит уже больше демону, чем человеку… — И оба пытаетесь лезть в то, с чем вам не управиться. Лучше не пробуй развести меня на задушевный разговор, парень… Я и так слишком с тобой разоткровенничался, так что прекращай уже эти темы. — «Не полюбить других сильней, чем любишь самого себя. Не возвеличить их идей, что твои личные затмят…»⁴. Враг устало улыбнулся и спрятал демона обратно. Поразительно, почему он все еще пытается подражать людям? Охотник-полукровка, истребляющий тех, кто в отличие от него не обременен оковами плоти. Нет, право, ты никогда не понимал этого решения. Изначально его примитивная логика выглядела как бестолковый бунт против своей сущности, попытка уйти от неотвратимой судьбы, заточенным лезвие гильотины висящей над сыновьями Спарды. Один брезгует демонической кровью, другой презирает людскую. Но враг разбавляет ее дешевым пивом, а ты — чернилами. — Я лишь хотел убедиться, что твоя ненависть к нему с годами не угасла. Ведь, как-никак, это залог успешного выполнения моего заказа. Он посмотрел на тебя как на последнюю бестолочь, отчего стало даже почти стыдно. Беспомощно слабому человеческому телу захотелось провалиться сквозь землю от такого взгляда, либо же сбежать подальше с поля зрения холодных голубых глаз — твои когда-то были точно такими же. Это, а также ощутимо исходящая от него демоническая аура, делают врага куда более похожим на тебя, чем ты сам. Вот и вся сущность людской натуры — инстинктивный порыв бежать от опасности, а не стремление ее преодолеть. Впрочем, эта дряблая оболочка слишком уязвима, чтобы ожидать от нее других инстинктов. — Ненависть? Ты это серьезно? — враг откупорил банку Budweiser, пожелав разбавить кровь прямо сейчас. — В этом распроклятом мире нет и не было существа, которое я любил бы больше, веришь? Но не беспокойся, это не помешает мне убить то жалкое чудовище, недостойное даже носить его имя.***
Ты больше не оторванное перо — капля чернил превратила тебя в инструмент, плавно выводящий пальцами абстрактные узоры каллиграфично совершенными движениями… Ты не можешь видеть свой холст, приходится рисовать вслепую, доверившись творческому чутью ногтей, скользящим по чужой коже… As I begin to lose my grip On these realities your sending… Ты больше не тень хищника — в тебе ничего не осталось от зверя, лишь сковывающие тело цепи сознания, не позволяющие окончательно провалиться в беспамятство… Тебе дико уже от принятия этого сумасшествия, ты и не хочешь его запоминать, но определенно хочешь чувствовать… Taste your mind and taste your sex I'm naked underneath your cover… Ты больше не мертвец — мертвые не умеют так ощущать. Демоны тоже не умеют. Людская кожа слишком восприимчива к прикосновениям и температурным колебаниям и достаточно своеобразно на них реагирует. Жар почему-то становится приятным, а чужие пальцы способны заставить сердце гулко стучать в ушах… Твое человеческое сердце, сотканное из чернил, пыли и мяса… Covers lie and we will bend and borrow With the coming sign… Сердце, которое ты не так давно пронзил демоническим клинком в попытке стать сильнее, чтобы напоить его ядом поражения снова… The tide will take, the sea will rise, and time will rape… А теперь он прижимает тебя к спинке дивана, обжигая шею горячим дыханием и небрежными поцелуями теплых губ. Как вообще до этого дошло и почему все твои человеческие рецепторы так и требуют прикасаться к нему в ответ, продолжать царапать обнаженную спину и прогибаться навстречу требовательным пальцам, ведь чем он дальше, тем…***
Под покровом темноты вор проник в мои сады. В радость мне рассвет настал, ибо враг под древом пал.
— Данте? Первый глоток пива вернул ему прежнее легкомысленное шутовство, жирной кляксой перечеркивая сказанный несколькими минутами ранее шокирующий абсурд. Ты же не знаешь, куда себя деть от избытка странных эмоций, превративших кровь в жаркое ядовитое нечто, стремительно приливающее к лицу, ушам, и не только… Да будь оно проклято, это неконтролируемое человеческое тело. Как же много лишнего с ним происходит само по себе, напрочь игнорируя громкие стоп-сигналы разума. — Забудь, что я только что сказал, тебе это вообще ни к чему… Перестань. Убери от него руки, не поддавайся своей человечности — это мерзко. Пальцы тонут в спутанных пепельных волосах, это лишь неловкая попытка… чего и главное — зачем? Просто тебе вдруг захотелось прикоснуться к нему, но рука дрожит, а с дыханием творится не пойми что… Как эти люди живут с такими своевольными и зловредными телами, способными единым иррациональным порывом совершить гору непоправимых ошибок? Да еще и трястись при этом как осиновый лист… Он медленно повернул голову, но ты зачем-то отвел взгляд. И руку убрал, шквал эмоций закрутился в противоположную сторону — точно кто-то за кадром снова провернул колесо рулетки, определяющей, что ты будешь чувствовать дальше… Теперь ты хочешь бежать отсюда со всех ног, вычеркнув из памяти столь плотно застрявшее в ней лицо врага, который, вероятно, и не враг тебе вовсе… Ты сам себе враг, омерзительное человеческое создание, ты должен ненавидеть себя за то, что удар Ямато наделил тебя сознанием и пародией на разум, оставив при этом воспоминания и остатки прежней личности… Нет, это не Уризен недостоин принять твое имя: он как раз таки ведет себя как и подобает могущественному демону, всецело распоряжаясь силой, к которой ты стремился сколько себя помнишь… — Что это с тобой? — звуки знакомого голоса заставили вздрогнуть от мгновенно пронзивших тело вибраций. — Посмотри на меня. Ты не стал исполнять столь самоубийственную просьбу добровольно, пока грубая рука не схватила тебя за подбородок, повернув к себе. Удивлен, но не возмущен. Все же мимолетно заглянув ему в глаза, тут же инстинктивно перевел взгляд — и зачем людям столько бесполезных страхов, лишь мешающих как продолжать действовать, так и принять неизбежное? Если быть человеком значит совершать беспричинные импульсивные поступки, а потом самому же шарахаться от их последствий, тогда может и не стоит мешать истреблению этой несчастной ущербной расы? — Да ты издеваешься… — он как-то странновато улыбнулся, из-за чего твой взгляд невольно переместился к его губам… и снова эти извращенные шутки бессознательного заставляют чувствовать себя глупо. — Парень меня еще не соблазнял…***
Black black heart, why would you offer more? Ты теперь человек, тебе можно быть рабом своих желаний. Демоническая кровь завораживает и манит, напоминая об утраченной силе и взывая к себе сквозь тонкий слой кожи. Целуй же его — как хочется. Презирай себя за это потом хоть каждый отпущенный миг этой бестолковой жизни, но сейчас — целуй… Данте… Сколько невыносимых вечностей ты проклинал это имя, заплетаясь в паутине собственных страхов и опасений быть поверженным. В тебе лишь обида осталась, морозным осадком леденящая самую глубину души, от чего ее хотелось попросту располовинить. Темнота прячется, незамысловато прикрытая амбициями и жаждой мести… Ты должен, нет — обязан. Победить его. Снова. Еще хоть раз. Хоть как-то… Но вот ты опять проигравший, поддаешься его силе и теряешь предательский воздух, ждешь, когда сможешь вдохнуть, но ты ведь совсем не хочешь дышать… Ты хочешь лишь растянуть этот горько-сладкий сюрреализм на ближайшую вечность, чтобы чувствовать приглушенную боль и сдерживать крик, впиваясь зубами в напряженную шею и оставлять на его спине рваные красные полосы… Когда-то ты мог разрезать эту прочную кожу, теперь лишь ломаешь об нее ногти… Он сказал, что вы похожи… Какая же пустословная чушь, ты прежний никогда не стал бы так… Гнев, копченный твоими иллюзиями, годами поливаемый каплями боли и порицания несовершенства, вырос в могущественное древо мести. Его корни пустились в самое ядро твоего замутненного рабством сознания, скованного страданием и мечтой отыграться… Мечтой, от которой прямо сейчас ни следа не осталось — зато по коже проходит ток, а глаза непроизвольно закрываются, когда… Why would you make it easier on me to satisfy? Не позволяй себе захлебнуться чужой страстью, он все еще твой враг. И отменно этим пользуется, заставляя тебя прикусить губу, чтобы перестать вскрикивать от каждого движения — и почему обязательно так грубо… Сорви же плод собственной злобы — отравись им сам… Образы из прошлого проносятся на экране сознания смазанной картинкой, царапающей мозг постыдным напоминанием… Ты ведь сам понимаешь, что это твоя ошибка, и ничья больше… Словно на скрипке, меняя тон, твой враг играет на струнах вен, и разум-страж, погруженный в сон, оставил голой ему мишень… Верни охотнику его ствол и убегай в темноту лесов, прими пронзающий плоть патрон, с души больной отопри засов… Ее найдут по сырым следам на мокром грунте, стоптав росу, дороги пройденные впотьмах недалеко тебя унесут… Достань ту душу и закопай, присыпав дикой лесной травой, к ручью холодному ты ступай, умойся утренней тишиной… Держи врага под прицелом глаз, оставив право окаменеть под градом пальцев неловких ласк, ими и солнце не обогреть… Сорвись с цепи и ударь в висок, желай прочувствовать каждый стук чужого сердца… А враг жесток — он пережал тебе кисти рук… I'm on fire, I'm rotting to the core… I'm eating all your kings and queens… All your sex and your diamonds… Ты отрави его губы злом, отдай ревущую в клетке боль, играй добычи немую роль, затянув память тугим узлом… Тепло бесценное на щеке, и снова дрогнувшая струна горячих вен на родной руке — твоя проигранная война… Это давно уже не ничья, урон так сложно всегда признать… Не смей касаться его плеча, твоя ладонь не умет лгать… Скрываясь на острие меча и прожигая дорогу в ад, твоя душа не взлетит опять, она бессмертна и горяча… Бросай клинки теперь наугад — им больше некого убивать. Лишь глаз знакомых ленивый взгляд все еще смеет тебя смущать… И карнавальная пляска чувств на изувеченных в кровь сердцах, тебе нельзя выдавать свой страх, ложь — величайшее из искусств… И серый пепел былых мостов, сожженных множество лет назад, стальные прутья опять пронзят, вернув мостам изначальный строй… Мечты наивной слащавый смрад развеет хлесткий удар в лицо, ему нельзя было доверять, твой враг — нещаднейший из бойцов. Не забывайся, никчемный раб. Ты — лишь оторванное перо, тень дикой кошки беззвучных лап, кошмар, застывшая лава-кровь… И бесконечность не удержать теперь в ладони одной руки, попробуй вечность на целый час зажать в смирительные тиски. Пусть рядом дремлет родное зло, его случайно не разбуди… Тихо оденься и уходи. Ведь древо яда здесь отцвело.