***
Лукреция. Чувства иголками да нитями связали их сердца: когда она рядом по его лопаткам и членам разливалась жгучая дрожь. Он бы подумал, что болен, но если даже и так, то у его болезни есть определенное имя - оно принадлежит его сестре. Она знала это, и, когда в ту роковую ночь отдавалась Альфонсо на глазах всего Рима - а для него и для нее это было не меньше, чем весь Рим, она сымитировала оргазм, чтобы ему было больнее. И ему никогда еще не было так больно. Она и об этом догадывалась. Чем глубже яд ее любви проникал в сознание старшего Борджиа, тем яснее для него становилась неотвратимая истина - она должна быть его. После ее чудесного спасения, у него больше не было оснований доверять ее кому-либо. Только он способен дать ей все то, в чем она нуждается. Любовь и защита, вот что нужно прекраснейшей из рода Борджиа. Именно поэтому охрана ни на шаг не отступала от ее крошечных ножек, ступающих по душному песку римских улиц и грациозно танцующих по мрамору папского дворца. Именно поэтому ее глаза сейчас напротив и она так яростна. - Скажи, мне любимый брат, разве я пленница? Ее слова нарочито учтивы, но глаза...в глазах буря из гнева и непонимания. Руки не решаются взять ее за теплые хрупкие плечи. - Любовь моя, я не буду врать тебе. Если речь идет о твоей безопасности и о твоем здравии, а речь именно об этом, то считай, да. Ты моя пленница. Казалось бы, она задумалась, легкая вуаль, накинутая на приподнятую корсетом грудь, взволнованно поднималась в такт дыханию. - Обними меня, - сестра протянула к нему распахнутые руки, - Ну же, что ты смотришь так? Как видишь, на этот раз я без кинжала. Девушка звонко рассмеялась. Он бы хотел также беззаботно смеяться, но вместо этого порывисто обхватил ее - ценнейшую птичку Борджиа, которой приходится томиться в его золотой клетке. Но лучше в его клетке, чем в руках грязных аристократичных идиотов, коими полна Италия. - Скажи тогда мне братец еще кое-что, - шепнула она, дотронувшись до его острых скул, - Моя несвобода, только из-за желания обезопасить сестру? Нет ли здесь твоих, - она, казалось бы, запнулась, - Личных желаний. Его губы скользнули по ее лбу. - Будь моя воля, ярчайшая из звезд нашего рода, ты бы вечно была пленницей под моим чутким надзором в моих собственных покоях. От таких слов в ее ушах зашумело, голова налилась хмельной тяжестью. - Так запри меня у себя и не отпускай! Ее стройное тело было так близко, горячее дыхание обжигало губы - это пьянило и влекло. Все его естество напряглось и отзывалось на дерзкую просьбу. - Скоро, совсем скоро ты станешь моей, но не так, как в прошлом. Одной ночи мне мало, я нуждаюсь в твоем голосе, твоем смехе, твоем теле всегда. Каждый день, каждую ночь. И я больше не позволю. Никому, слышишь, - его голос сорвался и перешел на тихое рычание, - дотронуться до тебя. Я уже совершал трижды эту ошибку. Трижды тебя имели... Я оторвал сердце одному. Судьба убрала другого. - Ты не тронешь Альфонсо! - ее и без того белоснежная кожа побледнела, приобрела светящийся голубоватый оттенок, - Ты же не…,- она внимательно смотрела в его глаза, - Ты не посмеешь, братец! - Успокойся, - его руки разжали тесные объятья. Равновесие было потеряно. Он, будто разочаровавшись, отошел на шаг. - Все будет хорошо, Лукреция. - Чезаре. - Любовь моя, отправляйся спать, твоему господину, вероятно, скучно и холодно в пустынной кровати. Охранник проводит тебя. В ее глазах вновь читалась ярость. Сегодня боги не на его стороне, подумалось мужчине. - Доброй ночи, родной братец. Скрыть эмоции, на сей раз, у нее не получилось, яд сочился из каждого пророненного слова и полностью растекся на слове "родной".***
Ее маленькая головка золотыми змейками прядей покоилась на его коленях. Он замер, весь момент казался трогательно-счастливым. Пасторальная идиллия в их персональном мирке, где она - его прекрасная пастушка, а он - ее сильный и любящий пастух. Чезаре усмехнулся своим мыслям. Последнее время улыбка редко посещала его лицо, а радость сердце. Все светлое, что есть у него - сейчас мирно сопит на коленях. Но его ли она? В этом он не был уверен, и это давило непосильной ношей на все органы чувств, лишало мысли покоя. Альфонсо Арагонский был труслив и нескладен, к тому же непростительно для Борджиа нищ и совершенно бессмыслен, как политический союзник. Он не нужен семье. Семья - это он и Лукреция. Одна мысль о ее нагом теле на постели этого безумца ранила глубже любых физических ран. Он бы предпочел, чтобы ему искромсали спину, отрезали пальцы, но прекрасное тело его сестры вновь было девственно чистым. Он никогда не простит себя за то, что однажды положил ее - свою нежность, на постель демону Сфорца. Он предал ее, предал себя. Значит ли, что он предал Семью? - Милый, - ее ясные глаза так податливо смотрели на него снизу, она все еще покоилась на его коленях. Он наклонился к ней и сорвал хулиганский поцелуй. - Еще, поцелуй меня, но не как сестрицу, поцелуй глубоко, будто мы любовники... - Мы и есть любовники, дорогая. - Брат и сестра - дети Папы Римского - любовники? Ее рука требовательно очертила контур его губ. - Самые нежные любовники Рима. Он накрыл ее рот требовательным поцелуем. Я хочу большего, - голос мужчины сорвался на хрип. - Тогда отставь от меня своих стражников-шпионов. Дай нам вздохнуть свободно. - Нет никаких "вас". Есть ты. Переезжай в мои покои. Я буду твоим личным стражником. - Это невозможно и ты это знаешь. - Так будет. - Тогда прочь от меня. Не прикасайся. Слова злым эхом повторялись в голове. Затем ее спина, она убегала, он видел лишь развевающиеся на ветру волосы, да сверкающее золото платья. Что ж. Его демоны больше не были в узде. Поворачивать назад надо было до их "брачного ложа". Теперь он пробовал ее, опаснейшую из всех яблок раздора, и он не успокоится, пока вновь не положит ее обнаженную перед собой. Если будет надо, прикует. Вырвет сердце любому, кто мешает, кто противится. Ее демоны любят его демонов. Только Борджиа может по-настоящему любить Борджиа. Она это знала, он это знал тем более.