Прости

Этой чудовищной ошибки не должно было случиться. Только не снова. Только не по его вине. Только не с ним. Эти мысли носились у Виктора в голове по кругу, казалось, уже бесконечность, хотя с той роковой ночи едва ли прошла неделя. Неделя! Каждый раз, ненароком вспоминая об этом, он, потерявшийся во времени и словно не живущий вовсе, истерично усмехался. Каких-то семь дней потребовались ему, чтобы свихнуться. Да, он абсолютно точно сошел с ума — сейчас он и сам это признавал. Признавал, что его одержимость создать жизнь из давно уже мертвых кусков мяса, давно перешла все границы разумного. Но он не мог отступить. Только не теперь. Он думал, что пустота в его сердце, оставленная смертью брата, худшее, что могло убивать его разум. Он думал, что, если он создаст что-то новое, живое, он восстановит равновесие. Искупит вину. Как он ошибался. Черт возьми, как же он ошибся! Теперь ему не хотелось искупить вину, создав что-то новое. Все это было бессмысленным. Теперь он хотел вернуть себе свое, старое — то, что он сам же и потерял. И снова по собственной вине! Снова, снова из-за своих больных идей, из-за своего научного бреда. Как смел он поставить их выше, как смел не понять сразу, что для него действительно ценно. Дурак! Только такой остолоп, как он, мог оценить препарированные трупы выше живого человека. Глаза предательски защипало, зажгло, а в легких снова перестало хватать воздуха. Виктор беспомощно, словно ему разом отказали все мышцы, осел на пол. Перепачканные в крови руки тряслись так, словно не было никогда его хирургической точности и твердости, словно он был пропащим пьяницей. Впрочем, так и случилось. Последнюю неделю он не трезвел, заливая — нет, не горе — свою вмиг ставшую пустой жизнь. Он клятвенно обещал себе, что все получится — и он сразу бросит, ни капли больше не выпьет, только… Только лишь бы он был рядом. Пустой взгляд пронзительно синих глаз гения снова зацепился за безжизненно разметавшиеся по столу длинные спутанные волосы. Виктор смотрел только на них, не замечая бедлама вокруг, полностью игнорируя разбросанные пустые бутылки, пятна крови на одежде, стенах и собственном лице, ходящие ходуном пальцы. Смотрел — а легкие его сжимало спазмом, будто выворачивая грудь наизнанку, заставляя задыхаться. Вся неделя для него слилась в одну большую истерику, в которой он только пил, трясущимися руками делал свою работу — самую важную работу в своей жизни! — снова пил, бессильно опускался на пыльный пол в кровавых грязных разводах, чтобы, словно маленький ребенок, спрятать голову в ладонях, не найдя в себе сил удерживать слезы и крик. Иногда он засыпал в таком положении, но никогда не спал дольше трех часов. Осунувшийся, приобретший какой-то болезненно серый цвет лица, Франкенштейн был будто бы движим своим вечным научным энтузиазмом — исказившимся, превратившимся в уродливый двигатель, работающий на его собственном отчаянии. Сквозняк шевельнул темные безжизненные пряди на столе, заставив Виктора вздрогнуть, как-то совсем автоматически вскочить, а потом снова не удержать болезненного стона. Его больше нет. Нет. *** — Виктор, сзади! Сзади тебя лежит, просто оглянись! — Голос Игоря подрагивал и хрипел от почти часовых попыток справиться с Прометеем, оказавшимся — о, как неожиданно! — настоящим чудовищем. Сердце его всякий раз пропускало удар, когда двухметровый амбал приближался к Франкенштейну — его создателю, его Богу. Он был лучшим его творением, а не этот безобразный монстр! Он! Глаза застилал пот — и, кажется, проступающие слезы паники — но вот, наконец, Игорю удалось заметить лежащий позади Виктора металлический штырь, который отлично смотрелся бы где-нибудь на месте сердца этого урода. Который, впрочем, оказался не совсем безмозглым — потому что, вместо того чтобы пойти на звук голоса Игоря, вдруг развернулся и в ярости направился к Виктору. Этого Штраусманн допустить никак не мог. Что-что, а привлекать к себе внимание его в чертовом цирке научили. Маневр удался — чудовище отвлеклось. Однако оказалось гораздо быстрее, чем ожидал бывший горбун, значительно сильнее, а отступать — очень некстати только сейчас заметил Игорь — было уже некуда. Хотя главная его цель была выполнена — у Виктора был шанс. Сорванный голос отказал в ту же минуту, когда огромные, омерзительно холодные пальцы сомкнулись на его горле. Голова тут же закружилась, сопротивление оказалось бесполезным — его сжимали, как потрепанную куклу. Последнее, что успел увидеть Игорь до того, как потерял сознание — это подбегающего к ним Виктора с подобранным с земли штырем, а будто заложенные ватой уши уловили его отчаянный крик. Штырь пришелся как нельзя кстати — второе сердце стукнуло в последний раз, заставив гиганта обмякнуть и, вновь став обычным трупом, завалиться на бок. Но монстр не интересовал Виктора — лишь разжав сведенные судорогой пальцы, он кинулся к Игорю, глаза которого бездумно смотрели в небо. Поняв все сразу, но даже не допустив мысли, что в это можно поверить, Виктор упал перед ним на колени, дрожащими руками так и не нащупав пульс. — Игорь! Нет, Игорь… — судорожно выдыхал он в побледневшее лицо, — друг мой, я же успел! Я не мог не успеть! Игорь! Как он оказался в своей квартире снова, каким чудом он не попал за решетку, получив несколько дней отсрочки, Франкенштейн не помнил. Последнее, что осталось в его памяти — словно выжженное каленым железом, словно зацикленный кадр фотопленки — он сам, крепко прижимающий к себе безжизненное тело самого любимого человека. *** Вновь увиденная им сцена подстегнула Франкенштейна, придав ему истерично много сил. Слезы, однако, застилали глаза, проклятые трясущиеся руки никак не желали делать швы ровными, а части — целым. Он так был уверен в своем успехе, так поглощен безумием, что не замечал, насколько обезображенное тело лежит в его руках. Не замечал отдельно лежащей на столе головы, не видел так и не ставшей в его руках целой грудной клетки. Уже неделю Виктор кружился в болезненном танце на одном и том же месте — среди кусков человеческого мяса, некогда бывших его дорогим возлюбленным, Игорем Штраусманном. Гениальный циркач, прекрасный принц, скрывавшийся за уродливым горбом. Искренний и честный. Восхищающийся им, Виктором, словно не замечая собственного ума. Заботливый, теплый, нежный. Ставший родным. За окном стемнело, а лампа никак не желала зажигаться. Огонек спички тух в скользких пальцах, обжигая и немного отрезвляя этой болью. В полумраке безжизненное лицо Игоря казалось совсем уж потусторонним, и, забыв про огонь, Виктор засмотрелся на него — прямо как при жизни наблюдая за молодым напарником. Сердце вдруг пропустило удар, а зажженная по инерции спичка выпала из рук на старый паркетный пол, мгновенно схватываясь на сухом дереве. Франкенштейна это больше не заботило — казалось, сердце его перестало биться с той секунды, когда его лихорадочное безумие вдруг отступило. Совсем ненадолго, на пару мгновений — но и их оказалось достаточно, чтобы оглядеться. Увидеть ужасное зрелище перед собой. Разобранное, растерзанное тело Игоря — погибшего, черт бы его побрал, за него! — отдельные части тела. Повсюду кровь. И это осознание, этот вид вдруг лишили Виктора последних сил — а вместе с ними, и остатка разума. Как мог он жить дальше, когда на полу его собственной квартиры лежал — разрезанный на куски — его дорогой, любимый Игорь? Не замечая, как огонь разрастается все больше и больше, застилая дымом все пространство, вырываясь в окно и подкрадываясь к старому дивану, Виктор переступил через результаты своей отвратительной, истеричной работы. Аккуратно взял в руки голову, лежащую на столе; накрыл ладонями холодные, безжизненные щеки. И, сев совсем недалеко от стремительно приближающегося к нему пламени, крепко прижал ее к груди, нежно целуя в серого цвета лоб.

— Прости, что не успел. Прости. Это первый — и последний раз, — голос его хрипел от количества дыма, Виктор почти задыхался, не осознавая, что легкие его не протянут дольше пяти минут. Ему, впрочем, было уже все равно, — прости меня. Прости.