Доброй ночи

Виктор распахивает глаза и видит перед собой только темный потолок. Сердце гулко стучит в груди, а плечи мелко подрагивают после увиденного. После убитого Прометея — его собственного творения — ему часто стало сниться подобное. Огромный, неуправляемый монстр, жаждущий только боли и смерти; пронзенное первым попавшимся под руку штырем сердце; огромное мертвое тело серого цвета, заваливающееся на один бок. Под сомкнутыми веками вновь возникает картинка из сна: рядом с ним, вновь мертвым Прометеем, Игорь. Темнеющие гематомы на светлой шее, стеклянные глаза, бледные щеки. А потом еще и еще: его растерзанное тело на полу, собственные дрожащие руки, не удавшаяся попытка вернуть себе любимого человека. Огонь повсюду, пустые бутылки из-под терпкого виски, сдавленное дыхание. Виктора подбрасывает на кровати, он пытается глубоко вдохнуть или вскрикнуть, но будто немеет, обхватывая руками трясущиеся плечи — словно не видит ни комнаты вокруг, ни реальной жизни. От его действий одеяло на другой стороне кровати недовольно подергивается, собирается в кучу, а из-под нее показывается заспанное лицо Игоря: спутанные темные волосы, круги под глазами от постоянного недосыпания, но сразу, в первую же секунду после пробуждения — взволнованный, заботливый взгляд. Теплая рука ложится Виктору на плечо — поверх его собственной ледяной ладони, а сам Игорь торопливо подбирается поближе, тревожно глядя в глаза. — Снова дурной сон, Виктор? — негромко спрашивает он, словно боясь испугать еще сильнее.Виктору бы рассмеяться да дернуть плечом, как в старые-добрые времена, воскликнуть: «друг мой, как ты можешь ты так низко обо мне думать!», но не выходит. После Прометея у него вообще больше не выходит быть прежним собой: днями он одержим болезненным энтузиазмом нового эксперимента, а ночами просыпается, судорожно хватая воздух пересохшими губами. — Там был ты… — только и удается выдавить Виктору, слишком крепко сжимая руку Игоря, — и ты умер. Но не просто… Ради меня. И я… Тебя… Собрать. Речь его получается сбивчивой, и ни один человек в здравом уме не понял бы ее. Ни один, кроме Игоря — такого же, казалось, помешанного, как и он сам. Даже после неудачи с Прометеем и всего пережитого ужаса, верящего в него, поддерживающего, возражающего, порой, но так же, как прежде, упорно помогающего, приносящего новые идеи, словно не замечая всей болезненности стремлений Франкенштейна. — Я понял, — кивает бывший циркач и тепло улыбается, по-кошачьи пристраивая голову на коленях у постепенно отмирающего Виктора, — но вот он я. Живой, целый и очень, очень желающий спать. — В гробу отоспишься, — по привычке фыркает Виктор, перебирая волосы своего напарника, однако стоит словам слететь с его губ, как его нервно передергивает, — прости. Только не умирай, ладно? После их общей — как считает Игорь — неудачи такие разговоры по ночам стали для них чем-то привычным. Личным, почти интимным, но привычным. Днями на это не хватало времени, а Игорь, хоть держать глаза открытыми ему и стоило титанических трудов, не мог оставить своего спасителя одного в его горе — так же, как он когда-то не оставил его. Ночами Виктор словно был другим. Как оборотень, приобретающий свою звериную форму, но почему-то наоборот, днем. — Ладно, — покорно соглашается Игорь, смеясь, — не буду. Ему жутко хочется добавить, что даже в противном случае у Виктора будут все шансы вернуть его, но, вспоминая сказанное им про сон, вовремя прикусывает язык. — Люди считают меня безумцем, — тихо добавляет Франкенштейн с совершенно утверждающей интонацией. — А я — бывший клоун, так что же с того? Ведь ты учил меня, что их мнение — это их проблема. — Да, — кивает Виктор, подтверждая собственные слова, — но так начинаю считать и я. Разве не похож я на безумца? А отступить от своей цели не могу. Не желаю. — Зато так не считаю я, — упрямо возражает Штраусманн, сжимая лежащую на его плече холодную руку, — и ты волен заниматься тем, чем хочешь. До тех пор, пока не одержишь окончательную победу — и твое имя не войдет в историю. Или пока тебя не увлечет что-то новое. Раз уж отступиться ты, как ты сам сказал, не можешь. Ответа почему-то не следует, и Игорь, закрывший было глаза, приподнимается на локте, чтобы посмотреть в лицо своему партнеру, увидеть каждую его эмоцию. Виктор задумчив и отрешенно глядит в стену, словно выискивая в ней лишние трещинки. Или делая взглядом новые. За окном непроглядно темно, только свет от фонаря на перекрестке освещает небольшой угол комнаты. За последний месяц Виктор похудел и осунулся, стал нервным, дерганным и почти всегда молчал днями. И Игорь очень, очень боялся, что он замолчит и ночью. Но его опасения были прерваны хриплым шепотом: — Только ты один так считаешь. Веришь в меня, когда не верю даже я. Я не зверь, только потому что ты рядом, знаешь? Ты с твоим чертовым добрым сердцем. — Ты сам меня создал, — так же тихо отвечает Штраусманн, зная, что попадет в точку, — так что это твоя заслуга. Он и правда так считает. Что без Виктора был бы никем — поганым клоуном на пыльной цирковой арене, уродливым горбуном. Прорехой на человечестве — без имени, без будущего. Без жизни. — Не мели ерунды, — хмурится Виктор, — я лишь вытащил тебя из этого балагана, где тебе совсем не место. Мне никогда не стать творцом, способным создать нечто подобное тебе. Такое прекрасное. Игорь, который, казалось, никогда не сможет привыкнуть к подобным откровениям от самого Франкенштейна — безумного гения, его собственного Бога, Создателя — как-то по-детски искренне залился краской. Глядя на него, Виктор вдруг расслабился, улыбнулся — почти прилипшая к его лицу складка между нахмуренными бровями исчезла, а его губы мягко коснулись лба Штраусманна. — Краснеешь, как ребенок, — засмеялся ученый, — я твой творец, говоришь? Считай так, пожалуйста. Но ты — мое сердце. И это тебе тоже нужно знать. А теперь давай спать. Завтра снова работать. На последнем слове его глаза опасно вспыхивают, но Игоря это не пугает. Как и то, что Виктор снова решил все один, не спросив его, словно это не он просыпался среди ночи от мучивших его кошмаров. Но Виктор — любой, даже такой: взбалмошный и дерганый — был ему нужен. Он не мог желать другой жизни, кроме как жизни рядом с ним. Поэтому, снова чуть улыбнувшись собственным мыслям, Игорь покорно встает с колен Виктора, подтаскивая пыльную подушку поближе к нему. А потом, прижимаясь теплым боком к вечно холодному Франкенштейну, устраивается рядом и, закрывая глаза, шепчет: — Спокойной ночи, Виктор. Я никуда не денусь, обещаю. Виктор нервно сглатывает и нежно проводит по острому плечу, чуть ссутуленному, но уже не закованному в корсет.

— Доброй ночи, Игорь. Доброй ночи.