Zum Thema Peinlichkeit

      Лето выдалось жуть какое жаркое. Это подтверждали десяток красных спин, согнутых в три погибели, пашущих на поле. Парни прокленали солнцепёк, корячась и сажая «второй хлеб», и лишь Белоруссия радостно бормотал недовольному своей участью слушателя Украине, как хорош его сорт и почему именно его решили сажать этим июнем. Маленький Казахстан носился вокруг Армении и Грузии, рассказывая, какая тёплая и, одновременно, прохладная на речке вода, и как печально, что те не могут сходить с ним искупаться. Молодые парни страдальчески переглядывались и молчали, перетаскивая коробки с ростками с места на место.       РСФСР с усталым выдохом разогнулся, покрутив торсом для разминки поясницы. Та предательски хрустнула, как и шея, сам позвоночник и, при шаге, колени.       Он копается в земле уже с самого рассвета, почти дольше всех, один только Белорусская ССР, как гордливый засранец, в чьё имя назван сорт растения, крутился возле него и лишь намного позже, к счастью, переключился на Украинскую ССР. Это не могло не радовать, потому что болтовня не давала отвлечься на мысли и забыть об усталости и сгоревших спине и плечах.       Но сейчас же Россия заслуженно уселся на пустой ящик, выпрямляя ноги и откидывая голову назад. Как он устал. Пот ручьями течёт по лицу, шее, плечам, спине, ногам, по всему, по чему только можно. Шорты до колен были сырыми полностью, как и трусы. Волосы тоже, как водой тёплой облили. Он выпрямлялся, выгибал спину и чувствовал, как кожа на ней неприятно тянется, трескается, как будто её обмазали клеем и теперь его отдирают. Представление, как он спит сегодня на животе уже крутилось в голове.       Почувствовав, как снова припекает, он развернулся всем телом, в этот раз в сторону дома. Тот был метрах в пятистах от места его работы. Окон его комнаты не было видно. Точнее, комнаты Германии, в которой Россия очень удобно устроился, отделившись от общей детской. Возможно, назревает вопрос, почему у первого была отдельная спальня. Почему? Ну, потому что немец. Потому что близкий родственник фашиста. Как бы не старался Союз уравнять всех своих и не своих детей, все понимали, что тот не стал чем-то родным, и не станет. Близок он стал только со старшей республикой, и то, по инициативе последнего, потому было разрешено ему таким образом уединиться. Ну уж, а то, что РСФСР поселился у него, вот уже сколько лет деля с ним одну кровать, это дело принципа. Места он не занимает, наоборот, даже освободилась половина кровати в одной из детских (времена не из лучших — спали мальчики и девочки по двое-трое на одной кровати), так и присмотр за отчуждённым сводным братом есть постоянный. Короче говоря, причин не позволить им жить вместе не было, потому так сложилось.       Твёрдо решив, что восьми часов работы на поле достаточно, Россия медленно поплёлся в сторону дома, любезно прихватив с собой за ручку, под благодарные выкрики армянина с грузином, Казахстана и Литву с Латвией, так как мелкотня не работала и лишь мешалась, бегая вокруг и хныча, что им жарко, особенно, последние обе. Казахская ССР продолжал носиться даже с ним, а девочки спокойно шли, держась за руки и потупив свои огромные глазёнки, так как парня шугались с самого своего заселения в эту семью. Он честно не понимал почему, в то время, как республики постарше шептались за спиной о его жестокости и жуткой ауре. Если последнее было навеяно байками и не многочисленными книгами их библиотеки, то насчёт жестокости точно никто сказать ничего не мог. Чуть закрытый, имеющий свои взгляды, он был парнем не скандальным, строгим, но справедливым в воспитании младших братьев и сестёр. Защищал их, как мог. Однажды ввязался в драку с Соединенными Штатами — это была их первая встреча, ещё до Великой Отечественной. Америка, любопытства ради, изначально не представился, как представитель государства, и пошёл к детям. Россия, восприняв навязчивого незнакомца, как угрозу, дважды попросил его по-хорошему уйти, но тот упрямо продолжал лезть за его спину, за что, собственно, получил. Они хорошо так сцепились, выдирая друг другу волосы и разрывая одежду под вопли детей, пока, приложив всю свою республиканскую силу, русский не выбил американцу зуб. Крупный белоснежный клык. США отступил тогда, а вечером того же дня старший сын уже стоял перед столом в кабинете, слушая, как красочно описывает и жалуется в общем иностранный, оказывается, гость отцу. Нахохлившись, как петух, он гордо молчал, показывая, что не жалеет, от слова «совсем», ибо защищал семью от потенциальной опасности. Глава семьи, подавляя смех и взгляд гордости от осознания, что столь молодой парень, его сын, смог одолеть аж пятисталетнего демократа, для вида пожурил его, а когда выпроваживал из помещения, пока американец отвернулся, сунул ему в руки несколько тысяч рублей. С тех пор Штаты вычурно блистает золотым клыком и, кажется, всё никак не забудет этот инцидент. И если уж это можно назвать жестокостью, то да, пожалуй, РСФСР тот ещё монстр.       Возле дома он отпустил их, сказав со двора не уходить, пока кто-то из старших не позовёт, а сам зашёл внутрь. Духотень. Слабый сквозняк льётся по полу коридора и из комнат в комнаты с распахнутыми дверьми и окнами. Перед тем, как подняться, он заходит на кухню, где, всеми увожаемая и любимая в этой семье, Мария моет полы, не замечая его присутствия. Он был в хорошем настроении, потому посчитал забавным подкрасться к ней, мягко коснувшись плеча и сжав его ладонью. Она вздрогнула и громко ойкнула, выронив из рук швабру, прижав их к пышной мягкой груди. В силу своего роста (на голову выше неё, неплохо), он смотрит на неё сверху вниз, мягко улыбаясь и чуть посмеиваясь через нос, на что она, узнав знакомое лицо, расслабленно выдыхает. Пальцы тянутся ко лбу с мыслью перекреститься, но останавливаются на половине, а глаза с опаской косятся на вставшего перед ней парня. Он говорит ей молиться при нём спокойно, не отец же перед ней, и простит, если не сложно, стакан воды. Конечно, ей не сложно. Пока пьёт, она поправляет одежду и платок на волосах, видно, что ей очень и очень жарко в платье.       — Отца не будет до поздней ночи, Мария, сними эти тряпки, да одень чистую мужскую рубаху. Всё лучше, нежели с такими аксессуарами, — говорит он, а рука тянется к платку, чтобы сдёрнуть его, но девушка чуть накреняется назад.       — Как же, Иван, нельзя, — с плохо скрытым сожалением отвечает она, поднимая швабру. — Ты у меня добродушный, дорогой, но знаешь правила, и я знаю. Нельзя, — опускает взгляд, и Россия опускает вслед. Грудь, какая же прекрасная у неё была грудь. Отец часто в шутку заигрывал с ней, а республики повзрослее заглядывались и заглядывались, пока подзатыльники от старшего не прилетали.       — Ну как же, не спорь, — он подходит ближе, прекрасно видя, что дальше за девушкой стол и отступать ей некуда. Подойдя почти вплотную, смотрит какое-то время на загоревшиеся на некоторое время от испуга и близости серые глаза, поднимает ладонь, огладив ею щёку невзначай, и всё же стягивает платок, сжимая его в кулаке. — Или же боишься Виталия¹? Иль Герасима²? Дык они не наябедничают отцу, это я тебе заверить могу — в поле у меня пахать будут, — говорит, запуская руку ей за спину, пальцами цепляя собачку на молнии и тащя вниз. — А мелкие во дворе до ужина играться, — стаскивая с нежных плеч девушки плотную ткань платья, подходит ещё ближе. Она кладёт руки на его оголённую горячую грудь, поднимая взгляд. Улыбка спала с губ, глаза полуприкрыты. Его лицо сейчас точно такое же, как в обычные будние — серьёзное и сосредоточенное. Она не сопротивляется, ни когда молния оказывается расстёгнута, ни когда платье спадает с её груди и ниже, на пол, оголяя аккуратное нежное тело в красивом белье. РСФСР подхватывает девушку под ягодицами и приподнимает, усаживая на стол. Вскрикнув, она хватается за его шею, а ноги сцепляет за спиной, лишь бы не упасть, и жмётся, отчего и так крупные груди кажутся ещё больше.       Чуть сгибаясь, он стягивает вниз её чулки, кидая их туда же на пол, где лежит и платье. Когда выпрямляется в спине, стаскивая, в то же время, рубашку с плеча, чувствует поцелуй на своих губах и замирает. Глаза распахиваются, и в сторону немного клонит, приходится опереться рукой, со сжатой в ней одеждой, на стол. Отчего-то он не отпрянул назад, а, наоборот, выпрямился больше, сильнее вжимаясь в чужие губы. Ладони сжимаются на предплечьях девушки, она даже на секунду отстраняется, болезненно вдыхая, а он не позволяет ей обхватить себя за шею и затылок, целуя, целуя, целуя глубже, касаясь чужого языка.       Секундами погодя, Россия чуть поворачивает лицом, как бы «соскальзывая» на щёку, тяжело дыша. Мария тоже успокаивает резво бьющееся сердце, норовя возобновить поцелуй. Парень лишь сильнее сжимает её плечи, до её звучного ахния. Она не понимает, что он делает, не совсем осознаёт, пока на плечи не опускается лёгкая белая рубашка с голубыми корявыми вышивками. Глаза в этот момент широко распахиваются, и она, одними пальцами, перекрещивается, моля о прощении одними губами Господа.       Республика уходит молча, единожды лишь заглянув ей в глаза, оставив сидеть на полу, растерянно смотря ему в след. Осознание — постыдное и сжигающее изнутри — заставляет забыть о всём косвенно касающемся её. Она хотела переспать со старшим сыном своего хозяина? Хотела переспать с несовершеннолетним? Воплощением республики? Прости, Господи. И сразу из головы вылетели все мысли о жаре, об одежде, о недомытом полу и о горячей сырости в нижнем белье.       Россия немного растерян и зол. Не на служанку, а на себя, что не отступил в секунду с касанием губ. Он не должен был делать этого, ни настаивать на нарушении правил, ни заступать за линию личного пространства. И глубоко плевать, что девушка не была против. В конце концов, он хочет стать мужчиной с той, к которой будет испытывать симпатию. Не семейную любовь, или товарищескую, или дружескую, а искреннюю. К его сожалению, таковой женской особы не было.       Когда он поднимался по лестнице, смахивая капли пота со лба, то уже прокручивал в голове, как будет рассказывать о столь интимном случившемся. Дверь оказалась закрыта, не на ключ, но всё же странно, в такую то жару сидеть взаперти. Он приоткрыл её тихонько, не шумя, думая, что брат спит, но, не знаю даже, к радости ли, к сожалению ли, ошибся.       Бедный русский парнишка, столько пошлостей сегодня свалилось на его голову. Видя, что друг его сидит на полу, одной рукой упираясь в кровать, он сначала подумал, что тому плохо, отчего рефлекторно дёрнулся телом вперёд. Ан нет, прислушавшись, отпрянул назад, прикрывая дверь и оставляя совсем небольшую щёлку, через которую стал наблюдать.       Наблюдать, как драгоценный его ГДР мастурбирует сам себе, лоб прислонив к краю постели, ноги расслабленно отведя в сторону. Тот сидит к нему спиной, отчего приходится лишь представлять гримассу удовольствия, закатывающиеся глаза и открытый рот, издавающий столь томные выдохи и стоны. Голова моталась, время от времени, туда сюда, выдавая степень наслаждения, при которой свободные части тела деть некуда, при которой кусаешь себя, лишь бы не закричать в голос.       РСФСР может поклясться душой, ну не хотел он выдать своего присутствия, смутив тем друга, но скрипа пола обратно не воротить, пришлось войти уж окончательно, чтобы и подозрений не было, что он подглядывал. Германия обернулся в ту же секунду, округлив глаза, вскочил, не сильно медленнее натянув штаны. Тут же вслух помянул Господа, в искреннейшем изумлении прикрывая рот и вытирая слюну с уголков губ и подбородка.       — Бога ради, Россия, извини! — не скрывая эмоций, достаточно громко закричал, так, что русский приподнял руки в успокоительном жесте. — Господи, правда, прости.       — Блин горелый, всё нормально, Германия, успокойся, — немногим тише вставил он, делая пару шагов вперёд и закрывая за собой дверь, но от него лишь отпрянули. — Германия…       — Нет, правда, мне так жаль, что ты это увидел, прости, прости, — всё не перестаёт немец, опуская прямые руки и с силой вжимая их в пах. Видно, что так быстро его огран ещё не опал, что его явно беспокоит, как и всё происходящее, если уж говорить об этом.       Он мается ещё какое-то время, не переставая молить о прощении, напрочь игнорируя слова русского, но всё же садится на кровать, одной рукой прикрывая бугор в штанах, а второй чуть ли не вырывая волосы. Старшая республика едва ли успокаивает его:       — Вильм³, всё, успокойся, — тихо проговаривает русский, подходя ближе и вставая перед ним, немного прогибаясь в спине. — Ничего такого ты не сделал, — приближается к опущенной голове ближе, но глаз на него так и не поднимают. Он видит, как капает, сначала, одна капля, потом вторая, и радушно улыбается, шумно выдыхая через нос и выпрямляясь, положив руку ему на голову. — Ну, — тянет он ободряюще. Немного теребит и гладит, ерошит волосы. Подходит вплотную, утыкая его лбом себе в живот и начиная почёсывать затылок. Сразу навиваются воспоминания о них, более молодых, мелких. Ничего не изменилось: второй по главенству в семье всё так же успокаивает сводного брата, рыдающего при нём от всякой мелочи, прижав его к своему животу и гладя. Всегда к животу, всегда гладя по голове и плечам. Так и сейчас, руки его скользят вниз и растирают предплечья, хлопая, ободряя. — Ну-ф, чего ж ты рыдаешь то, дурачина? — никакой агрессии, никакого упрёка в сторону немца. Он улыбается, поднимая его голову за подбородок, вытирает слёзы, проводя большими пальцами по красным щекам. Смотрит прямо в глаза. Всем видом показывает, что всё нормально. Этого оказывается достаточно, и Германия охватывает его руками вокруг талии, сжимая и вжимаясь лицом в голый пресс.       Возможно, минуты на две они вот так вот застывают. Не так долго, как могли бы, но достаточно. РСФСР шутит, не на Маню ли тот передёргивал, на что ГДР лишь отрицательно мычит, потираясь о чужое тело. Всё ещё сырое и потное.       — От тебя воняет, Вань, — шуточно брезгливо тянет немец, наконец отстраняясь и показушно зажимая нос пальцами. Обстановка разряжена.       — Ну, дык, я за этим и шёл, чтоб тя позвать купаться, — отвечает русский и делаешь шаг назад, спотыкаясь об откуда-то взявшуюся на полу его майку. Поднимает её и подходи к шкафу, распахивая его. Там берёт чистое бельё и одежду, одно полотенце. — Это не вопрос, так что не обсуждается.       — Ты же знаешь, я не хожу с вами.       — Не с нами, а со мной, — пуляет в его голову трусами. — Ха. Мы одни идём.       — Что значит, — непонимающе полу-спрашивает парень, швыряясь бельём обратно. Круговорот трусов в комнате продолжается ещё какое-то время.       — То и значит, Вилл, мы с тобой идём одни на пруд, а эти пусть продолжают работать. Мне нужно отдохнуть от всех этих братьев с сёстрами, — Россия брезгливо жестикулирует руками на последнем слове, показывая, как же сильно он устал он них. — Ну, кроме тебя. В смысле, кроме как тебя…от тебя. Тц, ты понял.       — Понял.       Если округлить, то рядом с их дачей находится несколько прудов, какие-то получше, какие-то похуже. Вечерами, когда, честно отработав на поле, детям и детям постарше хочется отдохнуть, кто-то из старших братьев ведёт выводок на один из ближайших. Там ещё чьи-то посадки рядом — и смородины своруют, и яблок, и груш. Хорошо, в общем.       А РСФСР же повёл ГДР на дальний-дальний пруд, скорее даже озеро. Оно огромное, длинное, и там, почти, никогда никого нет. Разве что рыбаки устроятся на одном из берегов. Возможно, купаются то там только эти двое, а вот почему — им не известно. Для них эта истина ещё не раскрыта.       Опять таки, вопрос: почему именно сюда, а не куда-нибудь поближе? Ответ прост до невозможности: Германия раздеваться на людях не любит, отчего всегда слышно из его уст «я не буду раздеваться, Вань, тут же люди», на что Россия стал водить его туда, где пожаловаться на людность у него не получится ни в жизнь. Да и из братьев с сёстрами об этом месте никто не знает, далеко слишком, потому они свободно могут делать всё, что захотят. Говорить на немецком, например. Или в обнимку сидеть, невинно настолько, насколько можно. Или не невинно. Но последнее уже годами позднее, чем сегодня.       — Ты же слышал о Трифонове? — как бы невзначай спрашивает немец, отводя взгляд на приближающийся водоём. И, кажется, жалеет, что чёрная одежда вообще имеет место быть в его шкафу в такую погоду. Жарко, ну, ей Богу.       — Возможно, — отвечает русский, прокручивая в голове недавние новости. Что-то такое крутится. Что-то такое знакомо.       — Это ваш поэт. У него ещё имя такое, ну, греческое такое. Ге… Гер-р… Гн… — речь превращается в нечленораздельные звуки, и Россия смеётся. И вспоминает.       — Геннадий? Трифонов то, — предполагает он. — Не такой уж и поэт, пока что.       — Вот, да, — щёлкает пальцами Германия, улыбаясь. Но снова отводит глаза, когда продолжает тему. — Ты слышал, что о нём говорят?       — Что именно?       — Что он гей, — говорит, как ставит точку в разговоре. Россия и не знает, что ответить.       Он слышал, конечно. Тот ещё совсем молодой, но русский то знает, что он встречается с мальчиками-проститутками. Да и не только — мало ли, на улице кого встретишь.       — Ну, слышал.       — Что ты думаешь об этом? — руки немца всё мотаются туда-сюда. Он несёт полотенце на плечах, потому теребит постоянно края, или перетаскивает из стороны в сторону, не оставляя его в покое. И не скажешь, что он нервничает, но что-то такое есть. Что-то явно не так. А, может, не привык, просто, на такие темы говорить.       — Ну-у, спросил тоже, — тянет русский, почёсывая затылок. Сверху вниз глядя на брата, он пытается сообразить, то ли уйти от этой темы или отфильтровать её как-то, как делает с младшими детьми при подобных темах, им не нужных явно, то ли не париться и ответить, в конце концов, этот парень единственный, с кем он вытворяет то, что не должен. — Думаю, его посадят скоро по сто двадцать первой. В ближайшие года, наверное.       — Почему?       — В смысле? Ты не знаешь? — чуть косится на него, выпрямляя спину. — У нас сажают за мужеложество, — поясняет, а сам немного кривится от сказанного. Америка сразу вспоминается, и руки чешутся. А ведь он тогда подобрал, выброшенный, в порыве злости, Штатами, зуб. Лежит ведь где-то.       — Да, я знаю это. Я имею ввиду, почему его должны посадить? Отец же не знает.       — Ну, не знает отец — узнает кто-то другой. А там и до лагеря недалеко, — а мысли всё ещё об американце. Какой же мерзкий он тип. С этой притворной улыбкой и сверкающими глазёнками — конечно, Россия подумал, что он педофил какой-то или недоброжелатель, потому и ударил первый. И уж не знает он, как там у его республик (штатов, Россия, штатов), но детей к нему точно не подпускал бы. А вообще, с Аляской познакомиться хотелось бы. Он слышит о нём от отца иногда. Говорит, хороший парень был.       — Ясно, — немец кивает головой, вспоминая мальчиков-проституток у себя в Берлине.       Был один особенно красивый, статный такой, он чаще всего появлялся в их доме, особенно, когда Фридрих⁴ был пьян. Очень-очень ариец, потому, наверняка, и нравился нацисту: волосы и кожа белейшие, глаза голубющие, выразительные. На лицо очень красивым был, а на язык острым. Собеседником тоже хорошим был, на светские темы было легко поговорить с ним. Понимающим — ни на, ни под Вильгельма не лез, хоть старший и настаивал, платил, но он деньги не принимал. Хорошим был, ничего не скажешь против.       — А о мужеложестве, — они подошли к берегу, где земля была сырой и скользкой, из-за чего ГДР подскальзывается и, проскользив вперёд, шлёпается задом уже на пристань, одной ногой вообще попадая в воду. Если, конечно, эти, плохо сколоченные, давно расшатанные, треснутые доски можно было ею назвать — казалось, встанешь на неё, а она от земли оторвётся и поплывёт, неся тебя по слабому течению, а где-нибудь в центре озера развалится, к чертям собачьим, и утопит. — Ах, — немец болезненно выдыхает, поднимаясь на колени, и даёт подоспевшему русскому приподнять себя за руки и придержать за талию, пока он оттирает шорты и бёдра сзади от грязи. Неприятные ощущения. — О мужеложестве что думаешь? — всё же заканчивает он первичную фразу, смотря, как снимает последнюю одежду брат. — Боже, ну, а трусы то…       — Думаю, в каком плане? — уточняет РСФСР, откидывая вещи подальше от сырой земли и глядя на отводящего взгляд немца. — Раздевайся, чего стоишь.       — Ну, эм… Как относишься к этому? Как ты относишься к геям? — оглянувшись по сторонам, он стягивает футболку через голову и тут же прикрывается ею, по инерции, от брызг, которые создал своим прыжком русский. Последний довольный, улыбается, подплывая и хватаясь за пристань, сложив руки одну на другую, кладя на них подбородок.       — Ну, из всех геев, что я встречал, близко общался я только с одним, и то, типок из его был, как бы помягче сказать, не очень. Но, давай так, тебе это зачем? — не совсем понимая, к чему ведёт брат, он всё же осторожничал. Ведь, если он узнает причину заданной темы для разговора, подстроиться под ситуацию будет легче. Он, как бы, узнает, какова роль немца в ней, и поймёт, как ответить так, чтобы никак не задеть его. — Если ты хочешь рассказать что-то, то говори сейчас, чтобы я понял, к чему ты клонишь.       — Ох, нет, нет, мне нечего рассказывать тебе. Просто интересно твоё мнение по этому поводу, — а вот это уже сложнее. Кажется, у России совсем не получается оставаться опекуном, защищая и отводя от ненужных тем. В конце концов, это его обязанность как старшего брата, но это не выходит здорово при взрослении республик.       — Ладно, тогда. Раздевайся полностью, и поговорим.       ГДР стесняется, но всё же раздевается догола, косо поглядывая на наблюдающего за ним снизу парня. Он, одновременно, медлит и торопится, ведь блистать задницей перед братом так открыто — моветон. Наверное. По крайней мере, в Германии. Россия ждёт, когда брат окажется полностью в воде, и продолжает:       — Ну смотри, что я могу сказать тебе по этому поводу, — сам себя спрашивает он и отталкивается от пристани. — Ты знаешь, отец категорически против «однополой любви» или как это назвать ещё. Всегда отрицательно отзывался об этом, говорил, как это мерзко, и вообще, пусть педики все в гулагах корячатся. Хотя, заметь, не особый то он приверженец многодетных семей, — шутит он и смеётся неспокойно, даже водой давится, потом отхаркивая куда-то в сторону. Немец также немного хихикает, старательно задирая голову на поверхностью, чувствуя, как сбивается дыхание. Не очень любил он дальние дистанции, честно говоря. — Думаю, именно из-за его влияния ребята, кто постарше, так кривят рожи, попади им газета в руки со статьёй о пойманных на мужеложестве. Впрочем, ты знаешь. А я, — они доплывают до противоположного берега, и он ставит ноги на дно. Илистое, скользкое. Он тут же одёргивает их, пропуская пару слов мата и подтягиваясь на пристани, более высокой, чем та, с которой они прыгнули, и забираясь на неё. Германия, из последних сил, тоже всё же выкарабкивается из воды. Россия делает глубокий вдох, прежде чем продолжить. — Я никогда особо над этим не заморачивался, просто как-то не было подходящего случая. Но вот ты сейчас спрашиваешь, и я думаю, что отношусь к ним… нейтрально? Не знаю, как сказать, — он продолжает стоять, смотря на слабые колыхания мутной воды, уткнув руки в боки, а немец же предпочитает присесть, подтянув ноги, прикрывая свои достоинства со всех сторон. Снизу вверх, он смотрит на братца, засматриваясь. «Депиляция, — вдруг думает он, смотря на его, а потом и на свои волосатые ноги. — Тот проститут, что приходил к Фридриху, делал депиляцию. И я тоже делал…» . Мысль кажется до невозможности глупа и неуместна, и он отворачивает голову в сторону, чуть краснея.       РСФСР садится радом с ним, полностью выпрямляясь, откидываясь на локти, шумно выдыхая, а немец уже чуть ли не багровеет, против воли краем глаза видя то, что видеть не должен. Хуже делают лишь воспоминания о том, за каким делом его застал русский парень. Глубоко в животе что-то заурчало.       — Возможно, я и не против то, — добавляет старший, гляда на согнутую спину рядом. — Но и не «за», — тут же поправляет себя, чтобы неправильно о нём не подумали. Хотя, будь здесь отец, он бы уже получил линейкой по предплечью, пусть и вышел из возраста, когда на него это действовало, лет десять назад.       ГДР ничего не отвечает, и он ложится на землю полностью, хлопнув по его спине ладонью, там её и оставив, слабо водя пальцами по лестнице из выступающих рёбер. Вторую руку загибает за голову и устремляет взгляд в небо. Несколько перистых облаков совсем не спасают от палящего солнца, влага на их телах почти уже испарилась. До деревьев, создающих тень, идти слишком далёкие тридцать метров, да и не за тенью они сюда пришли.       Россия уже поднялся и стряхивал траву и грязь со спины, когда Германия спросил:       — Что, если бы кто-то из твоих братьев оказался геем?       — Отец бы выпорол их, — ответил, долго не думая, но перед глазами сразу же встал Украина. Он ухмыльнулся и довольно покачал головой, лишь представляя. Да-а, было бы забавно.       — А ты? — всё не унимается немец, явно, всё же, ведя к чему то. Он принял руку помощи и поднялся, тоже отрехаясь. Зад всё ещё саднит от падения и кожа была содрана на одной из ягодиц, но это не то что бы мешает. Не совсем приятно скорее.       — А я б порадовался, что не сплю с ними в комнате, — снова смеётся русский. Он явно в настроении сегодня, и последнее пропадать не собирается. Вообще, когда они одни, оно всегда хорошее, но сейчас особенно. Немец же серьёзен.       — А если бы геем был я? — спрашивает он, смотря, наконец, в глаза собеседника. Тот не отводит взгляда, глядя напористо, может, чуть-чуть непонимающе. — Что тогда?       — Что за вопросы, Вильм? — полу возмущается Россия, хмурясь и повышая голос. Ему не нравится его тон. Есть ощущение, будто брат берёт его на слабо или ставит перед фактом. Это заставляет напрячься. ГДР молчит, упорно ожидая ответа, и он вздыхает. — Я бы принял это, — голос становится тише, Россия разводит руками, мягко и медленно. Говорит это так, будто вещь это настолько очевидная, что знать ответ немец должен был точно. Просто так и есть. — Тогда это был бы ещё один наш секрет на немецком, о котором я не позволил бы узнать отцу.       — Да почему не позволил бы? — Германия злится, и Россия упрямо не понимает, почему. Разговор из спокойных вопросов перетёк в дерзкие выкрики со стороны немца, с которыми он ничего поделать не может, кроме как самому наорать на него. Но он же не сделает это, верно? Тот повышает на него голос и хмурится, делает резкие движения руками и тупо стоит на месте, не следуя за ним к воде. Его самого это начинает подбешивать.       — Да что не так то, а? Чего ты разорался, скажи мне? — делает напор старший, разводят руки в стороны с непониманием.       — Да потому что я не понимаю, — выкрикивает Республика, жмурясь. Щёки его тут же вспыхивают, нос тоже краснеет, а глаза наполняются слезами, видимо, от повышенного тона брата. — Раньше у меня в стране это было нормально, что мужчина и мужчина вместе, у нас были легальны мальчики-проститутки, это не было чем-то постыдным. А сейчас же, когда моя территория присоединилась к вашей, это стало чем-то криминальным. Я не знаю, как мне поступать, Иван! Не знаю, как мыслить, как воспринимать это. Это всё так неправильно, — последнее предложение он выдыхает чуть ли не истерическим шёпотом и оседает на землю на корточки, пригибая голову руками. Россия шарахается чуть назад, но тут же осекается, и опускается на колени рядом с парнем, кладя одну ладонь ему на спину, а второй придерживая за плечо. — Я просто хочу, чтобы мой народ был счастлив, — скулит немец.       Он чувствует, как чужие руки гладят его, как его успокаивают, но внутри всё сжимается так, что он судорожно вдыхает, не в силах сделать глубокий вдох из-за насморка. Глотка сжимается, и со стороны слышится лишь тихий скулёж вместо каких-либо разборчивых звуков.       РСФСР садится на землю и тянет за собой немца, прижимая к груди и нежно гладя по волосам. Как всегда.       Извечная ли это проблема? Нет. Просто Россия — единственный, при ком Германия мог вести себя… так. Ныть, страдать, рыдать по любому поводу. Потому что у него переходный возраст, потому что всё, блять, без разбора ебонькает его психику: от жалости к престарелым людям до жалости к бездомным, бедным, ко всем-всем-всем, кто из живущих в более плохих условиях, чем он, попадётся ему на глаза. А это отношение сводных братьев и сестёр к нему? Он так выделяется среди них, даже внешностью. Они очень предвзято говорят о нём. Сколько бы лет ни прошло. Очень многие моменты расстраивают его. Ну вот просто до слёз.       Но, какой бы слёзной ситуация не была, им уже пора возвращаться домой. Россия чуть отстраняется и отодвигает свисшие сырые волосы с красного лица, заглядывая в не менее покрасневшие глаза. Слабо улыбается, гладя по щеке.       — Вильгельм, ты мой брат, и я же люблю тебя. Именно поэтому я защищаю и буду тебя защищать. Ценой всего, понимаешь? — в ответ немец отводит глаза, но кивает, согласно что-то шепча. Успокоился, ну и хорошо.       РСФСР встаёт на ноги и поднимает за собой ГДР, отряхивая его спину, бёдра и ягодицы. Смысла нет, себя самого он оставляет как есть, ведь оба нырнут сейчас в воду, но немец довольно привередлив. Тот сначала сам помогает очищаться от прилипшей травы и земли, но вдруг встаёт просто прямо, поняв, что бесполезен — у русского руки шире.       — Иван, ты же сейчас за зад меня лапаешь, — подмечает он, и видно, как подёргивается его живот, сдерживая смех изнутри. — Не стыдно тебе? — смеётся совсем открыто, одновременно прикрывая лицо, чтобы не выглядеть нелепо. Не получается.       — Да? — подыгрывает шутке старший, выпрямляясь. Он смотрит на искренний смех брата и внутренне очень сильно радуется. Душа всегда поёт, когда близкий человек счастлив хоть немного. — Да нет же, это я ещё не лапаю. А вот это, — он звонко шлёпает по ягодице, по той, что уцелела при падении, и сжимает её, не отрываясь. — Возможно.       — Ах, ты, — театрально восклицает немец, дёргая тазом и прикладывая ладонь к груди над сердцем. Он замахивается, видимо, собираясь шуточно толкнуть русского, но тот перехватывает обе его руки и тут же начинает тащить его к воде. Он кричит, смеясь при этом в голос, упирается, пару раз падая коленями на землю, но не может выбраться из хватки парня, даже когда кусает его. На крупных загорелых руках один за другим появляются следы от укусов и, когда он совсем заигрывается, выступает кровь.       Как бы Германия ни старался, Россия всё же затаскивает его на край пристани и, отодрав цепкие пальцы от собственных рук, подхватывает под ягодицы, прокручивается спиной вперёд и опрокидывается вместе с ним на руках в воду. Они играются, борются, брызгая друг другу в лицо или пытаясь не надолго утопить. Детские возни, от которых они стараются обычно огородить младших детей, чтобы те не поубивали друг друга. Но сейчас то можно, оба они плавать умеют и им не по десять, если не меньше, лет. Когда ГДР заскакивает на спину брата, сцепив ноги на животе, а руками ухватившись за шею, то и не думает, что тот с лёгкостью сможет спокойно поплыть с ним. Но так и выходит, РСФСР наконец отдаляется от берега и, высоко задирая голову, так как груз на нём не маленький, движется к центру озера. Он чувствует, что парень отцепляется ногами, чтобы ему было легче, но продолжает держаться за его плечи. Ещё бы, если тебя просто тащат по поверхности воды, то почему бы и не расслабиться. Примерно на середине водоёма Германия всё же сжаливается над ним и отпускает, дальше передвигаясь собственными силами.       Они добераются до берега уже через пару минут, ещё немного дурачатся возле пристани, соревнуясь, кто же быстрее окажется на земле. К своему удивлению, выигрывает Германия и обвиняет русского в поддавках, хотя удивительного в его победе ничего нет, он достаточно ловкий и смышлёный. Просто с заниженными стандартами. Подтеревшись полотенцем, он тут же одевается, Россия же лишь надевает трусы, а футболку с шортами закидывает на плечо. «Я ж не дурак, как ты, чтобы париться идти», — отшучиваешься на укоризненный взгляд парня. Конечно, он прав, но кто ГДР такой, чтобы признать это именно сейчас? Вот именно, слишком разыгравшийся брат, которому остаётся лишь подкалывать его. Смена настроения, она такая.       Дорога домой занимает явно больше времени, чем они рассчитывали. Особенно если упомянуть заход в пивной киоск, который так часто можно заметить на улице в последние года.       — Сегодня можешь отдохнуть, Россия, Мария сама уложит братьев с сёстрами спать, — тяжёлая рука глухо хлопает по плечу парня, и тот с лёгким непониманием смотрит на отца. Мужчина лишь по-доброму улыбается. — Ну, а что, с самого рассвета пахал. Отдыхай, заслужил, — поясняет он, и РСФСР пытается оценить, сколько бутылок коньяка было выпито на пару с тов-щем Китаем на сегодняшней их встрече. Не то чтобы Советский Союз сильно часто напивался, но такое явление тоже имеет место быть. Оттого осторожнее стоит быть в словах.       — Хорошо, — отворачиваясь, он задирает руку, пальцами ведя по множеству переплётов книг, выбирая. — Я возьму «Лолиту» Набокова? — вопросительно поворачивает голову.       — Не лучший выбор, — СССР устало заваливается на кресло перед собственным столом, почти неотрывно наблюдая за сыном слипающимися, чуть покрасневшими глазами, и опускает голову на подставленную руку.       — Хочу Вильгельм… амф, — неожиданно даже для себя республика обрывает предложение, мыча что-то нечленораздельное. Ну заглупил, раз чуть не назвал брата по имени человеческому, с кем не бывает. Он быстро собирается с мыслями, почти тут же поправляя себя. — Германии, — интонация здесь изменяется, становясь более настойчивой. — Германии хочу почитать, — даже не поворачивает голову, молча стаскивает книжку с полки и, опустив голову, вертит её в руках какое-то время, рисуя узоры на пыли. От отца никакой реакции, и он разворачивается всем телом.       На входе стоит, никто иной, как сам ГДР. Смотрит выжидающе, может, чуть взволнованно, ведь Советы, без всякого контекста, рассматривает его. Россию это даже улыбнуло: пришёл, родненький родименький за братом, так как переживает, вдруг того ругать будут, а ведь прекрасно знает, что человек, которого он шугается вот уже сколько лет, находится в этом кабинете. Трогательно… Трогательно и мило.       — Здравствуйте, отец, — не громким голосом произносит немец, на что ему в ответ кивают, и делает несколько шагов вперёд. — Россия, мы идём детей укладывать?       — Сегодня отдыхаем, братиш, — улыбается РСФСР, подходя к нему и ероша волосы. — Почитаем, — он перекладывает книгу ему в руки и хлопает ладонью по плечу, чуть толкая к выходу. — Ну мы пойдём, па, спокойной ночи, — настолько непривычно он обращается к отцу, что оба русских мимикой показывают, как это странно сейчас получилось. А ведь РСФСР всего лишь хотел быть хорошим сыном, как жаль.       — Спокойной ночи, — тихо повторяет немец и следует к выходу, чувствуя облегчение и некую защиту, которую создаёт парень, чья рука сжимает его плечо.       — Сладких снов, мальчики, — слышится как раз перед тем, как захлопывается дверь, и парни переглядываются, без слов соглашаясь, что, да, бутылки две, не меньше.       — Подожди минутку, — чуть громче, чем шёпотом просит Германия, потирая глаза, и отстраняет от себя книгу, оставляя её на коленях. Голова падает назад, так удобно укладываясь на горячей груди, и он вздыхает, прикрывая веки.       — Устал? — спрашивает Россия, кончиками пальцев касаясь чужих волос, потом лба, носа, щёк, медленно оглаживая их под расслабленный выдох парня, который протяжно мычит, не ясно, то ли от приятных ощущений, то ли в знак соглашения.       В комнате темно, лишь светильник на стене за их спинами освещает периметр кровати и не дальше. Светлеющее небо тоже проливает свет в помещение, но помогает не сильно, ведь глаза привыкли лишь к лампочке. Парни лежат в постели почти полностью раздетые в одном только белье, и только немец ещё в футболке. И он же так удобно устроился, улёгшись меж колен на животе и груди русского, которому, на самом то деле, совсем не холодно было, но они слишком привыкли читать именно в такой позе, что негоже привычкам изменять.       — Немного, — отвечает, чуть погодя, ГДР, ведя носом вверх, чтобы гладить не переставали, чем вызывает усмешку у русского. — Не совсем понимаю, почему они так скрывались, — отмечает он, небрежно показывая рукой в сторону книги.       — В том то и суть. Девочка была совсем ещё ребёнком. Заниматься сексом с детьми запрещено, — поясняет РСФСР, тоже откидывая голову, и складывает пальцы в замок на груди, но не своей. Потолок такой запачканный почему-то.       — Но она же не была против.       — Законы всё ещё никто не отменял, — Россия тянет последний слог, и Германия садится, обвивая свои колени. На какое-то время встаёт тишина.       Старший прокручивает в голове дневные события и неосознанно цокает, закатывая глаза от слабого стыда. Как он целует эту женщину, перед этим раздев чуть ли не до гола, как оставляет её, не сказав ни слова, ни извинившись, ни чего, уходя, как ничего не бывало, в комнату. А на этом моменте даже смешно становится и он как-то для себя понимает, что брат сейчас тоже именно об этом думает. Так как тот сидит прямо между его ног, он, сев, оказывается почти вплотную к нему и нарочно налегает на спину, вжимая пальцы в плечи.       — Ты ведь теперь стыдишься меня из-за этого? — шепчет он ему в ухо и улыбается на то, как вздрагивает его друг.       — Что? Нет, это не так, — Германия поворачивает к нему голову и движется чуть вперёд, чтобы отлепиться от чужого тела. Россия и не напирает. — Чёрт, не до этого момента, — говорит он, чуть посмеиваясь, ведь получилось смешно сейчас, а стыдно то по-настоящему.       — Ты же знаешь, что это нормально, Вильм, — РСФСР подсаживается чуть ближе, но уже слева от него, чтобы можно было смотреть друг на друга, а не в одну только спину. — Все парни так делают. И я тоже, — возможно, где-то в его голове эти слова действительно звучат ободряюще, но на деле они лишь заставляют немца краснеть, отводя взгляд.       — Иван, давай не надо, — бубнит ГДР, но Россия неумолим.       — Ой, да ладно тебе. Мы в одной комнате живём уже несколько лет. По факту, даже, это я у тебя живу, так что то, что ты мастурбируешь, выкрадывая времечко, пока меня нет, это даже как-то нечестно по отношения к тебе же. Понимаешь? Я ж за справедливость, — никто не знает, за что природа наградила этого парня ораторскими способностями, но речи из его рта вылетают на «раз, два», причём, тема вообще не важна. Говорит то, что думает, честно и без сокрытий, возможно, даже немного приукрашивая (в лучшую сторону конечно, а как иначе), но это не столь важно. Главное, что люди то верят. А вот Германия — нет.       — Перестань. Давай о другом поговорим, — голос становится хныкающим, страдальческим таким, который появляется, когда, кроме как на жалость давить, ничего больше не получается. Но он, походу, действительно забывает, какой эмоциональный его сосед по комнате ночами.       — Да нет же. Смотри, было бы даже нормально, если бы мы делали это вместе или что-то в том роде, — тараторит парень, жестикулируя что-то руками. — И я более, чем уверен, что именно этим занимаются Гера с Виталей вдвоём. Ох уж эти пидерасты, — не менее быстро выплёскивает он и тут же прыскает от смеха, чуть заваливаясь назад. Немец тоже хихикает в себя, хотя шутка заезженная и, если вдуматься, аморальная. Как и всё, что льётся изо рта русского парня сейчас. — Давай, чего ты как девчонка, — игриво продолжает он после некоторой паузы.       Шустро вставая на колени и подползя ближе, он кладёт ладонь ему на плечо, разворачивая чуть к себе. Тот тут же пытается отстраниться, возмущаясь, но Россия хватает его второй рукой и, по инерции, поваливает на спину, забираясь сверху. Он улыбается, смеющимся голосом успокаивает брата, говоря быть тише и смириться, на что ему недовольно шипят, пытаясь вырваться. Они кувыркаются на кровати, борясь, шёпотом ругаются. Особенно смешно звучит немецкий мат среди всех этих шипений, шебуршаний, кряхтений и мычаний. В какой-то момент они сваливаются на пол, не навзнич, а успев упереться руками и ногами, так что шуму было чуть меньше, чем много. Германия как раз выдыхается, что даёт русскому вконец перехватить обе его руки и вжать в его же грудь, а самого придавить к бортику кровати. Оба тяжело дышат, видно, как блестит пот на их лбах и, у одного, спине, плечах и на всём, что видно — очень душные ночи этим летом. ГДР поверженно смотрит исподлобья, оставив попытки оторвать руки от собственной груди. Какое-то время они сидят молча, пока Россия победоносно не усмехается:       — Вот так вот. Я победил, — громко шепчет он, окончательно шумно выдыхая в сторону. Садится удобнее на пятки и даёт устроиться Германии, как тот хочет, сев попой на пол и вытянувшись. Получилось, что их ноги наложились друг на друга, и РСФСР как бы подпирает своими коленями его, чтобы не съезжал дальше по полу. Так удобнее и не очень жарко, как если бы они просто подргебли их под себя.       — Отпусти меня. Ну, серьёзно, ты же знаешь, что я не буду это при тебе делать, — последние попытки вразумить брата, такие искренние и такие тчетные.       — Ну, ты не будешь, а я буду, — ведёт плечами Россия и перехватывает тонкие запястья в одну руку, цепляя ногтями, чтобы их и не подумали вдруг как-то резко вырвать. Освободившимися пальцами начинает стягивать с себя трусы. — Чтобы ты понял, что нам не надо стесняться друг друга, — Германия тут же жмурится и поджимает свои ноги, но он ловит одну, возвращая обратно себе на колени, когда бельё оказывается в стороне на полу. — Сиди, — придвинувшись ближе, так что между их тазами осталось около десятка сантиметров, он поправил бёдра немца на своих, чтобы удобнее было обоим. Молчит несколько секунд, проверяя, захочет ли парень открыть глаза. Но, нет, не хочет. Он даже мило выглядит: смущенный, красный, нахмуренный и с плотно сжатыми губами. РСФСР улыбается с этого, но подсознательно чувствует себя насильником. — Давай, Вильгельм, — шепчет он на немецком, склоняясь чуть ближе к лицу, чтобы слышно было. — О чём ты сегодня утром думал, м? — ему прекрасно известно, что немец скучает по собственному языку, ведь говорить на нём может только при русском парне, когда никто не слышит, потому так подло использует это, конечно, чуть корёжа всё акцентом. — О какой-то девушке? — его рука спускается вниз, начиная медленно гладить по ещё не вставшему члену. — Может быть, о Марусе? Помнишь, я тебе сегодня рассказывал, — он делает уже более смелые движения, обхватив орган тремя пальцами. — Как я её раздевал, как касался её тела, — и он прекрасно знает. — Как она тёрлась о моё тело, прижималась совсем плотно, как вжималась в меня своей пышной грудью, — что братец то подглядывает. — Представляешь это в своей голове, да? Эту голую девушку. Я вот представляю, — совсем томно он добавляет: — Как она целует меня в губы, — рассказывая столь интимный момент, он надеялся хоть как-то возбудить парня, но у того совсем никаких движений в штанах не было. Честно, он не знал девушек, сексуальнее их домработницы, но думал, что и немцу тоже заглядываться здесь больше не на кого. Кроме окрепшего собственного члена он пока ничего не получил более.       — Я не о ней думал, — вдруг подаёт голос ГДР, приподнимая веки, и глядит прямо в глаза РСФСР, на что тот улыбается.       — Что-что? — придуривается он, хотя прекрасно всё слышал. Рука замирает.       — Утром я думал тогда не о Марии, — повторяет парень более настойчиво. — И ни о какой девушке, которую ты мог бы знать, — взгляд опускается вниз, с настырных глаз, на плечи и грудь, возможно, на торс. Как только цепляет чужой пенис, тут же снова смотрит на заинтересованное лицо.       — Значит, о парне, — делает вывод Россия, быстро обтирая даже не испачкавшуюся руку о бедро, и прикусывает губу. Странное чувство одолевает его.       — Я хотел вспомнить, как было у меня родине, так что да, я думал об одном мужчине, — он слабо дёргает рукой, чувствуя тут же, как «оковы» на запястьях сжимаются, но потом его отпускают, понимая, что он не в той позе, из которой можно быстро рвануть куда-то. Немец упирает ладони в пол и поднимает плечи, что автоматически создаёт виноватый вид. — О проституте, который часто появлялся в нашем доме, — на подобное заявление русский тут же хочет возмутиться, и уже какой-то звук вырывается из глотки, но его перебивают. — И я не спал с ним. Вообще ни с кем… не спал. Он к Фридриху приходил и часто оставался на ночь, так что утром мы пересекались где-нибудь в доме. Так мы и познакомились. Я, — он делает паузу, как ещё несколько раз до этого, видимо, собираясь с мыслями. РСФСР его не торопит, тем более, он и не растягивает всё на несколько минут, а быстро говорит по фактам. — Сначала о нём думал, ведь представить мужчину голым, когда ты его таковым видел, не сложно. А потом я сам не заметил, как так вышло, ведь никакой схожести с ним нет, но я поймал себя на мысли, — рука его задирается, опускаясь на шею сзади, потирая. Ему совсем неловко говорить, когда перед глазами от безработицы ме-едленно опадает чей-то пенис. — Что мастурбирую, представляя тебя, — выпаливает он и тут же закрывает лицо ладонями, подавленно скуля в них.       Слова вылетают слишком быстро, чтобы Россия сразу, что тот вообще сказал. Но, как только принимает их и мысленно переводит, то глаза неосознанно округляются. Неожиданно, очень неожиданно. Почему-то он даже и не знает, как реагировать на… это. За роль чего ему сейчас воспринимать эти слова? За обычный рассказ о том, что он (не)похож на немца-проститута, или за признание? Не много ли он о себе думает? Он не знает. Но решает не зацикливать на этом момент, чтобы не было некомфортно обоим.       — Ам, ну, значит, обо мне, — выстраивая у себя в голове хотя бы примерную картинку, он пытается разрядить обстановку и улыбается, отстраняя ладонь от красного лица. — Обо мне, так обо мне. Значит, давай и сейчас ты обо мне подумаешь, м? Тем более, вот он я, совсем близко. Ты меня видишь, — руки опускаются на чуть мягкие бёдра, нежно сжимая и оглаживая пару раз. — И чувствуешь.       — Тебе разве не мерзко, Россия? — недоверчиво спрашивает немец, явно намекая на гомофобию славян здесь.       — Нет, конечно. Это же ты, Вильгельм, и никто другой, — он поднимает ладони на талию и не перестаёт делать какие-либо ласкающие движения. — И мне не мерзко. Я же начал это, — забирается под футболку и понимает её вверх, не чувствуя никакого сопротивления. Это не может не радовать.       — Я веду себя, как гей, — откинув в сторону майку и опустив руки, ведя по оголившимся плечами, груди и торсу, он цепляет ими трусы и стягивает их, когда немец сам приподнимается на руках.       — Тогда я тоже буду себя вести так, как гей, — он придвигается максимально близко, настолько, что ГДР приходится поднять колени и раздвинуть ноги ещё шире. — Ведь я собираюсь думать о тебе в ответ, — последнее шепчет Россия и одновременно с братом касается своего члена.       Они двигаются совсем в разных темпах. Германия сначала очень скован в движениях, но через пару минут уже свободно откидывается назад на бортик кровати, мыча в ладонь, ею же прикрывая лицо. РСФСР свободной рукой упирается в ту же деревяшку прямо рядом с головой парня, чуть нависая над ним. Он более молчалив в этом плане, более сдержан, но удовольствие реально получает. Вдобавок, прекрасно видит, как поглядывает на него немец, который, встречаясь с ним взглядом, тут же отворачивается, но через несколько секунд снова смотрит, как мастурбирует старший. Рассматривает тело целиком и полностью, хотя видел его полностью обнажённым десятки и десятки раз, возможно, даже под тысячу. Но это не столь важно.       Они почти даже не соприкасаются друг друга, лишь ногами, которые немцу девать просто некуда, а постоянно держать их сильно широко слишком напряжно, и случайно иногда ударяются кулаками, ведь пахи находятся реально близко. Россия кончает первый в руку, вытирая её потом о свои трусы. Он решает помочь своему другу, потому перехватывает его руку, отстраняя, и сам начинает двигать кистью в чуть более быстром темпе, чем парень доселе. Тот сначала отпирается, но как только чужые пальцы сжимают у самого основания, ему остаётся лишь беспомощно подавлять стоны, кусая руки. Спина начинает побаливать уже от позы горбуна, но что поделаешь, когда варианта два: либо сидишь так, согнуто, либо выгибаешься вперёд грудью, но деревяшка при этом упирается в твои рёбра и позвоночник. Он выбрал второе, что ж, позвоночник дороже поясницы.       РСФСР доводит Германию до огразма за две-три минуты и, увлёкшись, не сразу замечает, что тот уже начал кончать, потому, в итоге, по животам обоих стекает слабо-белое семя. Немец, не в силах сдержать эмоции от такого наплыва ощущений изнутри, дёргается вперёд, утыкаясь лбом в чужое плечо. Ногти его слабо царапают спину русского, но тот и не против сильно. Когда он отстраняется назад, тяжело переводя дыхание, старшая республика смотрит прямо ему в глаза, не отрывая взгляда, пока тот сам не прикрывает веки от растянувшегося удовольствия.       Чуть посидев и неловко поглазев друг на друга, они обтёрлись и так испачканым уже нижним бельём русского и забрались на постель, оставив вещи валяться на полу. Россия убрал книгу на тумбу, выключил лампу, что прогорела всю ночь, хотя на улице небо уже светлое давно, и лёг к принявшему позу эмбриона брату, накрыв одеялом лишь малую часть своего тела. Они больше не разговаривали сегодня, оно и не нужно. Даже желать сладких снов у них смысла нет, ведь сны будут специфичными, если вообще будут, а спать осталось меньше нескольких часов.       Они лишь легли поудобнее, обязательно соприкоснувшись ногами, устроились в выгодной для обоих позе и закрыли уставшие глаза в надежде, что сегодняшние неловкости останутся в этом предрассветном тихом времени.